Основная часть добычи осталась на берегу Берингова пролива, в природном хранилище-леднике. Летом ее постепенно перевезут в Энмын. А пока охотники привезли лишь самые лакомые кусочки и моржовые кожи, которые надо срочно сушить, пока солнце в силе и нет дождей.
Орво стоял на берегу и распоряжался, указывая, куда складывать мясо. На берегу росли кучки по числу охотников в байдаре - доля каждого. Все доли были равные, только возле одной лежали две моржовые кожи и десяток бивней. Джон решил, что это доля Орво, как владельца байдары.
Орво взял Джона за локоть и поставил как раз возле этой кучи. Затем кивнул остальным, и каждый охотник встал подле той доли, которая ему приглянулась.
- Ну зачем мне столько? - возразил Джон. - Человеку, который меньше всех работал?
- Бери и не разговаривай, - перебил его Орво. - Таков обычай. Сегодня тебе дали большую долю, потому что ты только начинаешь жить. Это вроде помощи от всех нас, и мы хотим, чтобы ты нам был добрый друг. Чем сердиться, лучше сказал бы - спасибо.
Джон смутился и невнятно пробормотал:
- Вэлынкыкун!
Пыльмау уже хлопотала возле доли Джона. Она резала на куски мясо и складывала его в огромный кожаный с лямками мешок, похожий на гигантский рюкзак.
Орво кликнул мужчин:
- Помогите Сону отнести рэпальгит!
Мужчины скатали серые моржовые кожи так, как скатывают ковры, и взвалили на плечи. Уложив их возле стены яранги, завалили камнями и дерном, чтобы не достали собаки.
Пыльмау в кожаном мешке таскала мясо с берега в мясную яму. Джон предложил было помочь, но Пыльмау замотала головой.
- Люди будут смеяться, - объяснила она. - Смотри - мясо таскают только женщины.
- Пусть смеются, - махнул рукой Джон. - Не годится мужчине заставлять женщину таскать такую тяжесть.
- Не годится мужчине носить кожаный мешок, - терпеливо объясняла Пыльмау. В ее голосе звучали слезы. - Он женский.
- Лучше помоги мне взвалить его на плечи, - попросил Джон.
Мешок весил фунтов двести. Идти с ним по скользкой от жира и крови гальке было трудно. Ноги разъезжались, а мешок то и дело переваливался то на одну, то на другую сторону. И только толстые ременные лямки не давали ему окончательно свалиться со спины.
С трудом Джон дотащил мешок до ямы, вывалил мясо и опустился на землю передохнуть. Отдышавшись, вернулся на берег. Пыльмау сидела возле кучи мяса и плакала.
- Что с тобой, Мау? - встревоженно спросил Джон. - Почему ты плачешь? Обидели тебя?
- Да, обидели, - всхлипывая, ответила Пыльмау.
- Кто?
- Ты, - сказала Пыльмау и подняла залитое слезами лицо. Ты меня позоришь…
- Но тебе же тяжело! Я и то еле донес мешок до ямы, - ответил Джон.
- Позор снести труднее, - сказала Пыльмау и жалобно попросила: - Ступай домой. Я сейчас приду. Ну, прошу тебя.
- Хорошо, - согласился Джон и крикнул мальчику: - Яко, пошли домой!
Войдя в чоттагин и еще не оглядевшись, Джон уже почувствовал, что здесь что-то не так, как было, когда он уезжал на промысел моржа.
Земляной пол тщательно выметен, очаг обложен ровными, хорошо пригнанными друг к другу камнями. Яко побежал вперед, и Джон услышал медный звон. Невдалеке от того места, где обычно висело охотничье снаряжение, он увидел медный рукомойник с тазом! Это было так неожиданно и удивительно, что он не сдержался и воскликнул по-чукотски:
- Какомэй!
- Мзм принесла с большого корабля белых людей, - важно пояснил Яко, продолжай звенеть сосочком рукомойника.
Джон обследовал этот необычный для яранги предмет и обнаружил на нем выпуклые буквы "Вайгач".
Джон сходил к ручью, принес воды и налил в рукомойник. Приобретая рукомойник, Пыльмау не догадалась попросить у русских моряков кусок мыла. Но умывание даже без мыла доставило подлинное наслаждение Джону. Затем он помыл своей тряпочкой на держалке лицо маленькому Яко, который отнесся к этой процедуре без особого восторга, но тем не менее похвастался матери, когда та пришла:
- Мы с Соном мыли лица!
В родной яранге Пыльмау вела себя совсем иначе, чем на берегу моря. Там она лишь раз или два мельком взглянула на Джона, а здесь не знала, куда и посадить его. Передняя стенка полога была приподнята, к бревну-изголовью приставлен коротконогий столик, а в глубине полога расстелена белая оленья шкура.
- Ты садись туда, - Пыльмау показала на шкуру. - Отдыхай. Сейчас будем есть и пить настоящий русский чай.
Пыльмау носилась по чоттагину. Повесила котел над огнем, приготовила деревянное блюдо, достала из большого ящика, заменявшего шкаф, сверток и выложила перед Джоном две плитки черного плиточного чая, пачку курительного табака, несколько больших кусков сахару и бутылку водки.
- Все это я выменяла на русском корабле. Отдала за них четыре пыжиковые шкуры, а за это, - Пыльмау кивнула в сторону умывальника, - русские спросили только два моржовых клыка. Как ты думаешь, я не очень переплатила?
- Ты молодец, Мау! - улыбнулся Джон, притянул к себе женщину и поцеловал в губы. - Лучшего подарка ты бы не могла для меня придумать!
Пыльмау, пораженная поцелуем, удивленно посмотрела на Джона, дотронулась пальцами до своих губ и нерешительно спросила:
- Это и есть поцелуй белого человека?
- Да, - ответил Джон. - Не нравится?
- Чудно… - тихо произнесла Пыльмау, - словно ребенок, заблудившийся в поисках груди.
Пыльмау отказывалась выпить, но Джон настоял. Рюмка водки разрумянила смуглое лицо Пыльмау, но она вдруг погрустнела и замолчала.
- Почему ты молчишь, Мау? - спросил ее Джон.
- О чем говорить? - пожала плечами Пыльмау, глядя куда-то в сторону.
- Ну рассказала бы про корабль.
- Приплыли, ходили по яранге, меняли товары… Спрашивали у стариков про лед. Никак не понимали, что я хочу взять у них умывальник. Недолго пробыли здесь, торопились на север, на Невидимый остров… Вот и все, - совсем угасшим голосом закончила рассказ Пыльмау.
- Тебе плохо от водки? - сочувственно спросил Джон.
- Нет, - почти шепотом ответила Пыльмау. - Только мне очень захотелось, чтобы ты меня еще раз поцеловал, как ребенок, заблудившийся в поисках груди…
Джон улыбнулся и медленно поцеловал Пыльмау в твердые горячие губы.
Разморенный обильной едой и водкой, Джон заснул в пологе. Среди ночи он почувствовал, как Пыльмау раздевала его, а потом, потушив жирник, дрожащая от волнения, прилегла рядом. Джон обнял ее. Пыльмау что-то говорила, но Джон каждый раз закрывал ее рот поцелуем. Потом он лежал с широко открытыми в темноту глазами, и в сердце его входили мир и успокоение. "Я нашел себя и свое место на земле", - думал он, ощущая рядом горячее женское тело.
Когда Джон проснулся, ни Пыльмау, ни Яко в пологе уже не было. Прислушавшись, он услышал пение Пыльмау.
Джон высунул голову в чоттагин:
- Мау!
- Эгей, - отозвалась Пыльмау и вбежала в чоттагин.
- Где мои… - Джон не знал, как назвать по-чукотски часы. Вчера он забыл их завести и боялся, что они остановятся. - Они у меня были в кармане. Круглые такие…
- Стукалка, похожая на глаз? Со стеклом? - догадалась Пыльмау, нашла и подала часы.
Стрелки показывали двенадцать.
- Будешь чай пить или сначала умоешься? - заботливо спросила Пыльмау.
- Сначала умоюсь, - ответил Джон и лукаво добавил: - А я знаю, о чем ты пела.
Пыльмау покраснела и концом рукава прикрыла глаза.
- Я очень боялась… - смущенно пробормотала она. - Я боялась, что у тебя и все другое такое же чудное, как поцелуй… Но оказалось, ты человек как человек! Потому я и радовалась.
Такая неожиданная откровенность заставила покраснеть Джона, и он заспешил к умывальнику.
С этой ночи Джон уже не покидал полога и занял место, которое до него занимал Токо.
Через несколько дней охотники принялись перевозить добычу с Берингова пролива в свои домашние мясные хранилища. Иногда с ними ездил и Джон, но чаще всего он оставался дома, занятый переделкой яранги. Он решил сделать древнее жилище более удобным. На небольшой байдаре он ездил на противоположный берег лагуны и буксировал оттуда плавниковый лес. Однако когда возле яранги выросла внушительная груда бревен и досок, Джон обнаружил, что ему ничего не удастся сделать, поскольку у него нет ни одного гвоздя. И Орво подтвердил, что без гвоздей не обойтись.
На исходе лета в Энмын пришел "Вайгач". Когда энмынцы проснулись, корабль уже стоял на рейде.
Джона и Орво на корабле встретили как старых знакомых. Капитан подчеркнуто вежливо поблагодарил Орво за ценные сведения о ледовой обстановке.
- До мыса Биллингса ваш прогноз был совершенно точен, - сказал капитан. - Должен отметить, что в этом году обстановка на редкость благоприятная, и нам без особых приключений удалось добраться до острова Врангеля.
В капитанском салоне, отделанном светлыми деревянными панелями, был сервирован стол. С интересом разглядывая Джона и понимающе перемигиваясь по поводу того, что Орво правильно понял назначение столовых приборов, руководители экспедиции наперебой потчевали гостей. Наполнив рюмки, капитан сказал:
- Плывя вдоль этих унылых и пустынных берегов Российской империи, мы убедились, что господь не оставил своими милостями далекий край, населив его выносливым и смышленым племенем, способным выжить в самых суровых условиях. Просвещенные посетители этой земли с удивлением взирают на людей, которых только невежда может причислить к дикарям. Позвольте еще провозгласить гост за присутствующего за этим столом представителя чукотского племени Орво.
Переводчик переводил речь капитана, и Орво внимательно слушал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, словно ему были привычны и эта обстановка, и высокопарные тосты в его адрес. В знак благодарности он слегка наклонил голову и чокнулся с капитаном.
Выпили и за Джона Макленнана. Капитан, провозгласивший тост за него, сравнил его с Миклухо-Маклаем, о котором Джон не имел ни малейшего понятия. Когда ему растолковали, кто был этот человек, Джон решил внести ясность и заявил, что он поселился среди чукчей отнюдь не для того, чтобы изучать их. Он просто хочет жить их жизнью, ибо убедился, что общество, в котором живут так называемые цивилизованные люди, далеко от совершенства и не дает возможности человеку проявлять его истинные человеческие качества. Речь Джона озадачила присутствующих, но капитан вышел из положения, предложив выпить за канадских мореплавателей, внесших большой вклад в освоение Арктики.
- Джентльмены, - обратился к присутствующим Джон, - я очень рад познакомиться с вами, с представителями великого русского народа и русского правительства. Должен вам заявить, что лучшим проявлением заботы со стороны правительства о своих подданных, населяющих северные районы, было бы ограждение их от грабителей в лице торговцев и всякого рода скупщиков пушнины. Чем меньше чукчи и эскимосы будут общаться с белыми, тем для них будет лучше… Я знаю, что Аляска была продана вашим правительством Соединенным Штатам Америки. Некоторое время я жил там и видел эскимосов, которые вместе с собаками копались в отбросах на окраинах городов. Я с ужасом думаю, что будет с этими людьми, если и Чукотку постигнет участь Аляски.
- Мистер Макленнан, - ответил Джону капитан, - мы понимаем ваше волнение. Но оно преувеличено. Прежде чем до Чукотки дойдет какая-нибудь цивилизация, пройдет не меньше столетия. Что же касается охраны государственной границы, то со следующего года намечено крейсирование военного корвета для охраны территориальных вод. Некоторое зремя тому назад предполагалось проведение транссибирской телеграфной линии через Берингов пролив на Американский материк, но с успешным завершением прокладки трансатлантического кабеля надобность в этом отпала, и эта оконечность Азии, кроме научного интереса, других помыслов не возбуждает. Так что будьте спокойны и живите той жизнью, которую избрали…
В последних словах капитана прозвучала ирония, которая начисто исчезла в переводе на чукотский для Орво.
Капитан спросил Джона, в чем он нуждается.
- Благодарю вас, - ответил Джон. - Я обеспечен всем, что мне нужно… Но если вы будете так любезны, я бы попросил у вас немного гвоздей.
- Мы пошлем шлюпку с гвоздями, - сказал капитан и сердечно попрощался с Орво и Джоном.
К вечеру обещанная шлюпка приплыла к берегу. Матросы принесли к яранге Джона три ящика гвоздей, зерновой кофе, четыре двадцатифунтовых мешка муки, мешок сахару и множество разных нужных мелочей, при виде которых Джон удивился, как ему удалось до сих пор обходиться без них. Здесь были молоток, пила, мыло, фланелевые матросские рубахи, отрезы яркого ситца, явно предназначенные Пыльмау, и даже несколько шерстяных одеял.
К подаркам было приложено письмо капитана "Вайгача".
"Уважаемый мистер Макленнан!
Прошу Вас принять эти подарки от имени Русской гидрографической экспедиции и от меня лично. Мы сделали бы для Вас больше, но возможности наши ограничены. Делимся с Вами тем, что имеем, и надеемся, что те скромные вещи, которые мы посылаем, окажутся Вам полезными. Благодарю за приятное общество и надеюсь встретиться с Вами еще раз.
Капитан ледокольного парохода "Вайгач"".
Джон прочитал письмо и написал ответ капитану, где благодарил за щедрость и выражал готовность всегда оказывать помощь русским морякам, если им случится оказаться у берегов Энмына.
Больше всех подаркам была рада Пыльмау. Она носилась от мешка с сахаром к отрезам яркого ситца, примеряла их на себя, ворошила табачные листья, нюхала плитки чаю и говорила Джону:
- Этакое богатство! Никогда еще у нас в яранге не было столько разных диковинных вещей! Даже не верится, что все это наше. Если все тратить понемногу, надолго хватит. На целый год, а то и больше!
Джон слушал ее и улыбался. Когда первый порыв восторга у Пыльмау прошел, Джон сказал:
- Все это не твое и не мое. Это общее энмынское.
Пыльмау изумилась.
- Все это? - переспросила она, широким жестом обводя подарки с парохода.
- Да, - твердо заявил Джон. - Мы все это поделим, как делят добытого моржа.
- Но чай, сахар и мука - это тебе не морж! - решительно заявила Пыльмау. - Наши люди хорошо живут и без этого. Делят только то, без чего человек может умереть.
- Но почему я должен иметь все это, а остальные нет? - спросил Джон.
Пыльмау ласково и жалостливо посмотрела на Джона и тихо произнесла:
- Ну хорошо. Можешь немного дать Орво, Тнарату и Армолю… Но все раздавать - глупо. Ты белый человек, и эти вещи тебе нужнее.
От этих слов Джона передернуло. Он сердито посмотрел на Пыльмау и сказал:
- Если хочешь, чтобы я не сердился, не называй меня белым человеком.
15
Такие дни выпадают поближе к осени, когда уже ночи темны, и в безлунные ночи морская волна светится.
В безоблачном небе единственный хозяин - солнце. Оно встает из морской пучины, чистое, большое и красное. В середине дня на берегу Ледовитого океана стоит зной - даже в летней легкой кухлянке жарко, и люди обливаются потом.
Гирлянды прозрачных моржовых кишок - материала для непромокаемых плащей - шуршат на легком ветру. На солнцепеке сидят женщины и широкими некулями расщепляют моржовые кожи. Сырая кожа плотно прилегает к деревянной подставке. Нужно особое чувство меры, чтобы по обе стороны подставки ложились две половинки равной толщины.
На солнечной стороне Орво и Армоль режут лахтачью кожу на ремень. Прежде чем кожу нарезать, ее несколько дней вымачивали в крепком настое человеческой мочи, чтобы удалить из нее остатки жира и сделать мягкой. Армоль держит обеими руками вонючий, выскальзывающий из пальцев кусок кожи, а Орво остро отточенным ножом вырезает ровную полоску ремня, который кольцом ложится у его ног. Мужчины лишь изредка, во время перерывов в работе, обмениваются словами, ибо дыхание режущего должно быть ровным, чтобы линия получалась прямая и ремень был одинаковой толщины.
Разговор начал Армоль. Он поначалу не знал, как приступить к нему, но теперь почти не умолкал, и Орво приходилось часто останавливаться, чтобы не испортить ремень.
- Почему бы не прогнать его? - спрашивал Армоль. - Пускай уходит туда, откуда пришел, или селится в другом селении, где люди привыкли к белым людям.
- А как же Пыльмау? - говорит Орво, принимаясь точить отражающее солнечный луч лезвие ножа.
- Ей всегда можно найти мужчину, - небрежно бросает Армоль. - Кто-нибудь возьмет ее второй женой.
Орво перестает точить нож и пристально смотрит на Армоля. Тот, не выдержав взгляда, опускает голову.
- От чужого человека может плохо быть нашим людям, - упорно твердит Армоль.
- Что опасного в безруком? Уж не боишься ли ты его? - насмешливо спрашивает Орво.
Армоль вспыхивает и бросает кусок кожи в деревянную кадку.
- Я бы его не боялся, будь у него даже четыре руки! - кричит он. - Но я не хочу таиться, когда мне нужно общаться с нашими богами, не хочу, чтобы чужие глаза, которые не понимают нашей жизни, насмехались над нами, когда мы соблюдаем наши обряды. Вспомни, Орво, как он смотрел на нас, когда мы приносили великую жертву на льду у Берингова пролива? Не наш он человек!
- У всякого народа есть свои обычаи и привычки. Может быть, так и смотрел на наш обряд Сон, но я то этого не приметил. Зато все слышали, как ты громче всех хохотал, когда первый раз увидел, что Сон чистит щеткой зубы и полощет рот водой, словно днище байдары после перевозки свежего мяса. Ведь было так? - Орво с улыбкой смотрит на Армоля.
Армоль, не слушая, продолжает:
- Пусть так, но я о наших людях забочусь. Мне дела нет до Сона и его соплеменников. Есть они - хорошо, нету их - обойдемся и без них! Веками жили!
- Жили - это верно, - соглашался Орво. - Но сегодня мы живем не так, как вчера, а завтра будем жить совсем иначе, чем сегодня. И мне кажется, что за последние годы даже дни укорачиваются… Нам, людям, которые живут вдалеке от больших народов и их дорог, тоже надо поспевать за временем… И еще тебе скажу, Армоль: человек всегда есть человек, какими бы дикими ни казались другим его обычаи и привычки, каким бы непривычным ни был его вид. Не смотри на внешность человека, гляди в глубину его глаз и чувствуй его сердце - там его суть.