Гудриков стоял рядом с Иваном Сыпченко, вдруг вздрогнул, словно вспомнив что-то или неожиданно осененный потрясшей его мыслью - так во всяком случае потом припомнилось Ивану Сыпченко - посмотрел на тезку каким-то вроде затравленным, уставшим взглядом, шепну! просяще:
- Пойдем… Давай пойдем, а?
Сыпченко не успел обдумать, невольно шагнул следом за Гудриковым.
Так они оба очутились в разведке.
Сыпченко рассказывал на комсомольском собрании, что все это время до отправки на фронт и особенно когда подходили к фронту, Гудриков явно метался, не находил себе места. Но все это обрело какое-то значение лишь готом, после того, как Гудриков (будем его все-таки называть Гудриковым) перебежал к оккупантам. А тогда Сыпченко относил все это на счет неудавшейся любви.
А сбежал он к фрицам с НП. После того как погиб командир полка капитан Павленко, а с ним и рота автоматчиков, бывших курсантов училища, Гудриков в тот же вечер попросился у командира взвода в наблюдение.
Ушел он в полночь. На НП не приходил. Исчез бесследно. Говорили: заблудился, попал на чужую территорию случайно. То, что Гудриков ушел к врагу не случайно, не заблудился, а заранее все продумав, начиная с добровольного поступления в разведку, говорит и такой факт: никаких личных вещей он не оставил в землянке, забрал все и в первую очередь документы. А ведь он знал, что разведчику нельзя брать документы с собой на передовую. Во избежание случайностей… И еще. На следующий же день вражеская артиллерия точными попаданиями, без пристрелки накрыла своим огнем в Глубокой балке штаб полка, батареи приданного дивизии 812-го артполка, санчасть, склады боепитания, батальонные кухни - словом, сомнения не было, что кто-то хорошо знал наши позиции. Было очень много жертв.
Конечно, этим событием тут же заинтересовался Особый отдел. Несколько раз вызывали на беседу Ивана Сыпченко как самого близкого человека перебежчику, допытывались: неужели ничего подозрительного в его поведении не было заметно? Журили Ивана - надо быть бдительным, идет война, и враг всюду… Обсуждали персональное дело комсомольца Ивана Сыпченко, потерявшего бдительность и попавшего на удочку "дружбы" скрытому врагу. Да, время было, конечно, суровое и спрос был такой же.
Я потому рассказал эту историю об Иване Сыпченко, что он, наверное, только закалился в этой внутренней душевной борьбе - может быть, он стал бдительнее, но не стал подозрительным. Это - главное. А в его положении это было так легко - впасть в другую крайность. Но он был по-настоящему щедр к людям.
Я не знаю, переписывался ли Иван Сыпченко с той девушкой по имени Аня или Таня, которая, судя по всему, раньше всех раскусила двурушника. Видимо, все-таки нет. Кажется только мне, что он помнил о ней все время (это в его характере) и что она олицетворяла для него лучших наших с ним сверстниц, ибо она была наверняка первой из девчат, с кем он разговаривал, будучи уж взрослым…
Что еще сказать об Иване Сыпченко?
Он, по-моему, никому не писал писем и, мне кажется, не получал их. Были ли у него родственники? Может, они остались в оккупации на занятой в то время немцами Кубани?.. Осенью сорок третьего я участвовал в освобождении Кубани. Кто знает, может, я освободил его родителей - чем, как говорят, черт не шутит!
Теперь, с годами, мне иногда кажется, что Иван тайком от всех пописывал стихи. Сейчас не удивлюсь этому, тогда бы - удивился. Все бы ребята удивились.
Среди многих хороших разведчиков Сыпченко был настоящий, как Иван Исаев говорил, натуральный разведчик!.. Больше того, ребята избрали его, несмотря на все случившееся, комсоргом взвода - это великая честь, когда храбрые выбирают тебя своим вожаком! Выбирали они его до меня. Но и теперь, имея за плечами тридцатилетний партийный стаж, я полностью присоединяюсь к их выбору…
И, наконец, еще о Гудрикове. Три десятилетия спустя несколько человек вспоминали его фамилию. Так и не вспомнили точно. Оно и понятно - так это и должно быть. Помнить надо героев, а такие, как он, сами выбрали себе судьбу…
После гибели Ивана Сыпченко у нас, наверное, до конца Сталинградской битвы, в течение трех недель, не было комсорга - мне так кажется. А то, что собрания не проводились - это точно. Полк был в наступлении, и мы даже нескольких минут не были всем взводом вместе.
Я хорошо помню комсомольское собрание под Тулой, где наш полк стоял на формировании. На нем, наверное, и избрали комсоргом Грибко. А может, Грибко избрали еще под Сталинградом, после боев - там ведь мы долго отдыхали и, конечно, проводили собрания. Но я их не помню. Я хорошо помню то собрание, которое проводилось на лужайке за огородами. Пригревало ласковое майское солнце. Все мы в новом летнем обмундировании, с медалями "За оборону Сталинграда", а кое-кто и с медалями "За отвагу". Уже отоспавшиеся, отмывшиеся, отъевшиеся, мы были наполнены ощущением своей значимости в свершающихся вокруг нас событиях.
Это собрание запомнилось мне потому, что впервые на нем мне сказали, что я причастен к великим делам не, в общем, не в образном, а в самом прямом и конкретном смысле. То, что я делал четыре-пять месяцев назад - лазил за "языком", блокировал и захватывал дзоты, обстреливал из засады отступающие колонны немцев - все это приобрело вдруг огромный смысл. Неужели все великие дела делаются так просто?
Я хорошо помню, что на том собрании я впервые почувствовал себя по-настоящему взрослым и по-серьезному ответственным за судьбу страны. Я почувствовал, как у меня раздаются вширь плечи, которыми я должен заслонить Россию от врага. И, видимо, не только я. Все мы были там ровесниками, все были воспитаны на одних и тех же принципах и, должно быть, одинаково понимали свою роль.
Ничего странного нет в том, что из всего множества комсомольских собраний на фронте запомнилось только одно это. Не могут все собрания быть поворотными в жизни человека - быль бы очень плохо, если б он так часто поворачивался… от собрания к собранию… И вообще у одного одно собрание этапное, у другого - другое. Мне вот запомнилось на всю жизнь то собрание - не в актовом зале, а на лужайке за огородами…
В разведке много хороших ребят - что ни разведчик, то личность, а Грибко выделялся. Если Иван Сыпченко любил возиться с неопытными, слабыми и получал удовольствие, когда видел, как этот молодой оперяется и становится на ноги, то Грибко был вожаком. Он любил возглавлять. Возглавлять, но не командовать - любил делать сам прежде других, но обязательно на глазах у них и чтобы они восхищались.
Под Сталинградом в боевых действиях я не помню Грибко. Но он там был. Он был в блиндажах балки Коренной под Городищем.
В вылазках за "языком" он при мне участвовал дважды. И оба раза на Курской дуге.
Первая вылазка была необычной. Дело в том, что наша дивизия после Сталинграда полгода находилась в тылу на формировании. Ребята, конечно, быстро привыкли к мирной, спокойной жизни, ходили на танцы в сельский клуб, старались не вспоминать войну. И когда в июле сорок третьего дивизия пришла на фронт, когда снова над каждым низко нависла смерть, все были какими-то оглушенными и даже растерянными. Взвод никак не мог настроиться на боевой лад. И, конечно, не дай бог, если бы первая вылазка за "языком" сорвалась, если бы кто-то из ребят погиб на глазах у других, особенно новичков. Поэтому командование и решило с первым "языком" разведчиков не торопить (конечно, не столько поэтому - наверное, терпела обстановка), сделать все, чтобы мы взяли "языка" легко и красиво. Место выбирали Иван Исаев и Грибко.
И вот однажды Иван пришел с передовой с еле скрываемой веселинкой в глазах. А скрывать надо, ибо пока не взял "языка" - радоваться нечему.
- Место нашел, - сказал он и наклонил голову, только видно было, как подрагивают у него ноздри. Они всегда у него подрагивали, когда он собирался выкинуть какую-нибудь шутку. - Нашел нужник ихний…
Ребята запереглядывались. Кто-то хохотнул.
- Это что значит? - спросил Грибко. - Нужное для нас место?
Еще трудно было понять, собирается ли он заводить Ивана Исаева или на самом деле не знает, что это такое. Иван же нашелся сразу:
- Да. Нужное и для нас и для них место - где "языков" берут. Понял?
Идея, конечно, была ошеломляющая. У ребят загорелись глаза. Половина взвода была из новичков (даже больше половины), - тем вообще от этого веселого разухабистого разговора двух ветеранов повеяло романтикой, приключениями.
- А ты как его надыбал? - не отставал почти с серьезным видом Грибко.
И Иван потерял бдительность, начал рассказывать обстоятельно все как было.
- Надыбал-то случайно. Пошел с передовой, наткнулся на куст малины, потоптался вокруг него не больше трех минут. Потом сориентировался, где стреляют - значит, там передовая - и пошел от этой стрельбы. И пошел-то не туда. Там оборона загибается, а я-то пошел напрямую. Ну и на мое счастье, должно, там никто в обороне не сидит, ни наши, ни ихние. И вот наткнулся на это самое место. Думаю: не-ет, это не наше заведение! Наши славяне таких сооружений не строят, они больше просто в кусты бегают. Присмотрелся…
- А может, принюхался? - растянул рот до ушей Грибко.
Все засмеялись. Засмеялся и Иван.
- Принюхиваться мы будем завтра. "Языка"-то нам с тобой брать.
Брали действительно они вдвоем, и кто-то третий страховал - кто, я не знаю, на эту операцию я не ходил. Ходили только новички. Грибко потом рассказывал, как они трое старых разведчиков (а третьим, кажется, был Рассказов), наглядно обучали молодых брать "языка". Подползли, говорит, к отхожему месту буквально на три метра и слились с травой. А поодаль ребята лежат, смотрят. Смотрят не только на это место, но и по сторонам.
- Дело-то тут такое, - говорит Грибко. - мы же ведь на их территории. Тут смотри в оба, а то получится, что, пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым. А то и совсем не вернешься…
Ждали недолго. Вот он и пожаловал, рослый ариец. Спустил штаны и только пристроился на жердочке - ребята сзади его хвать! Лишь каблуками сбрякал об свое седало.
Притащили его к штабу. Сбежалось много любопытных обозников и прочих тыловиков - давно ведь пленных не видели! Грибко на своих длинных ногах вышагивал кругами и посмеивался над особо любопытными.
- Поняли, к чему приводит чрезмерное увлечение цивилизацией?! Ходил бы он просто в кусты, сегодня под один, завтра под другой - не попался бы в плен. Ведь за каждым кустом подкарауливать его не будешь, правда?..
Ребята похохатывали. Новички вообще были в восторге - как здорово все-таки в разведке! Сплошная романтика!
То же самое казалось и мне восемь месяцев назад, когда взяли первого при мне "языка" под Сталинградом, так же все радовались, не подозревая, что через неделю весь взвод поляжет перед вражеским дзотом Не подозревают и тут новички, что половина из них буквально через четыре-пять дней (недели не пройдет) напорется на немецкую засаду среди бела дня.
Поколение разведчиков новое, а судьбу ему война приготовила ту же, что и предыдущему…
Я не помню, как Грибко проводил комсомольские собрания - наверняка как-то проводил. Но прекрасно помню, что около него всегда табунились робята. Он красовался перед ними, посматривал сверху вниз. И неожиданно кого-нибудь спрашивал:
- А что ты будешь делать, если на тебя нападут сразу два фрица?
И когда кто-то из ребят ответил, что разведчик прежде, чем убить врага, должен подумать, а нельзя ли его взять в плен, Грибко аж присел от восторга.
- Вот именно! Правильно мыслишь, чадо мое! Живой он во сто раз ценнее. Убитый, конечно, тоже хорошо. Но живой - это все-таки прекрасно, со связанными руками… Будет из тебя, как Исаев говорит, натуральный разведчик…
Иногда особо нетерпеливых и непоседливых он спрашивал:
- А скажи, отрок, какая первая заповедь разведчика?.. Вот то-то и оно…
Иной раз - правда, такое бывало редко - он с пристрастием кого-нибудь допрашивал:
- Ты видел хоть единое ржавое пятнышко на моем автомате? - И в таких случаях открыто поучал: - В твоем автомате не только твоя жизнь, но ведь и моя и, может быть, любого из нас. А ты почему так относишься к нам?..
Вот таким неуемным заводилой Грибко и остался в моей памяти.
Второго "языка" на Курской дуге вместе с Грибко брали и мы с Иваном Исаевым. Взяли мы его случайно, мимоходом (специально такой задачи нам не ставили). Он оказался артиллерийским корректировщиком. Лежал на помосте, загорал - в самом прямом смысле - на нашей территории. Ну как было пройти мимо!
* * *
…А не так давно у меня состоялась мимолетная встреча с моей юностью - я буквально на несколько минут заехал в тот рабочий поселок, где заканчивал среднюю школу, где принимали меня в комсомол. С сорок первого года, с самого начала войны я постоянно возвращался в мыслях сюда. Тридцать с лишним лет прожил по соседству - все никак не мог собраться и съездить. Почему-то казалось, что для этого нужны какие-то особые, очень обстоятельные сборы, какая-то внутренняя, всеобщая мобилизация мыслей и чувств. И вот однажды на пути из Новосибирска вдруг перед одним из дорожных указателей я замер на секунду, дрогнули руки, и еще в мыслях я ничего не решил, а они, руки мои, сами подтолкнули вправо рычажок поворотов на руле и решительно повернули баранку. И я сделал крюку сто двенадцать километров - на несколько минут заехал в свою юность - в рабочий поселок Сузун.
Оказалось, так просто на это решиться.
В школе - в нашей школе - заканчивался ремонт, все классы были закрыты, в коридоре, в том самом, ни чуточку не изменившемся за минувшее сорокалетие, две женщины красили пол. Боже мой, как все тут так же и все то же! Будто не четыре десятилетия прошло, а просто вернулся я из пионерского лагеря. Из хорошего пионерского лагеря. Поэтому и кажется мне несколько обветшавшим все здесь, осевшим, но таким родным и близким.
Пять минут простоял я на пороге своей юности. Говорят, что за такие пять минут перед человеком проходит жизнь. Нет, передо мной ничего не прошло. Наоборот, мне показалось, что жизни-то еще не было, что у меня все еще впереди. Жизнь только еще начинается с этого школьного порога. И я забежал сюда, чтобы окинуть взглядом детство и идти в жизнь.
В жизнь, которая еще впереди…
И я вышел в сад. Он явно был посажен уже в послевоенные годы. Но я насчитал с полдюжины тополей-ветеранов. Они, несомненно, из тех, которые сажали мы перед войной. Наш девятый класс. У меня сохранилась фотокарточка, на которой запечатлен этот момент.
И я уехал.
Я никого не искал - ни соклассников, ни знакомых. Мне казалось - нельзя так просто и обыденно делать - возвращаться в свою юность. Надо делать это как-то торжественно и грандиозно и не в одиночку. И я сказал себе: я не был здесь, я только приоткрыл шторку, заглянул в свою далекую юность. Я только подсмотрел. А рассматривать я приеду потом. Приеду, когда в школе будут разноситься детские голоса и звенеть звонок, будет или солнечное бабье лето или пробуждающий май, а не дождь, как тогда, - обложной, нудный.
Я вернусь в свою юность… И предъявлю свой комсомольский билет…
Глава тринадцатая. Двадцать два и одна
После Сталинградской битвы почтальон приносил нам огромные пачки писем - вываливал их из сумки на стол горой. На конвертах безымянные адресаты: "Героям-сталинградцам", "Воину-сибиряку", "Мужественным сталинградцам", "Самому смелому сталинградцу". Мы выбирали из груды наугад, кому какое письмо понравится, вскрывали, читали обычно вслух.
Письма были патриотические, призывающие нас бить врага без пощады и скорее возвращаться домой с победой - конечно, что еще можно написать на фронт, да еще безымянному адресату! Не поднимется же рука написать, что в деревне люди уже начали забывать запах и вкус хлеба, что работают в колхозе с самого начала войны фактически бесплатно - все отдавали женщины для фронта, - что обносились за войну так, что рабочую одежду кое-где уже начинали шить из мешковины, а на чулки девчатам шли летние солдатские обмотки. Мы же по молодости своей, да и по легкомыслию тоже, не очень задумывались о трудностях тыла, об испытаниях, выпавших на долю женщин. Мы были уверены, что трудности только у нас, на фронте. А в тылу? Там тоже, конечно, не сладко, но разве сравнишь.
Не помню, отвечал ли кто из наших ребят на эти письма. Только точно знаю, что регулярной переписки не вел никто, хотя, как правило, от почты до почты письма прочитывали все до одного. Читал и я, однако серьезно к ним не относился.
Но однажды я заметил, как одно письмо переходит из рук в руки. Никто не решается его вскрыть. Может, потому, что на конверте стоял номер нашей полевой почты - значит, девушка, писавшая письмо (все почему-то были уверены, что это девушка), знала, к кому адресуется, и, очевидно, писала с определенной целью. А может, не брали ребята потому, что адресовано оно было "Самому храброму разведчику". Кто решится присвоить себе самому такое звание!
Попало это письмо и в мои руки. Покрутил и я конверт. Ребята хохотали:
- Чего крутишь? Ладно уж, бери. Будем считать, что ты и есть самый-самый храбрый у нас.
- А чего? Ну, может, не самый-самый… А ведь медали-то "За отвагу" только у Ивана Исаева да у него.
- У Ивана - две.
- Значит, тот "самый-самый", а он - просто самый…
Меня смущало не столько обращение к самому храброму разведчику, сколько номер нашей полевой почты и почерк - мелкий, но отчетливый. Мне представлялось, что человек с таким почерком непременно серьезный и пишет по серьезному делу.
- Ну, чего задумался? Давай. Рви.
- Может, потом справку дать, что тебя принудили?
Я осторожно оторвал у конверта кромку. Достал вчетверо сложенный листок. Ровные аккуратные строки, написанные девичьей рукой.
Прошло много лет, я теперь смутно помню содержание ее писем, хотя очень долго их хранил и часто перечитывал - никого же из девчат у меня не было, кто бы ждал меня с фронта. А тут вот он, таинственный девичий почерк, и даже запах от письма исходил особый. Сомневаюсь, чтоб у нее были в то время духи. Просто, видать, туалетным мылом мыла руки, его запах и остался на письме - нас-то старшина умывал серым хозяйственным, которое дерет кожу, как наждак.
В землянке все замолкли. Смотрели на меня. А я все еще не начинал читать: хоть и не мне писано конкретно, но все равно…
- Ну. чего ты закостенел?
- Братцы, а это ведь любопытно - чего пишут такие вот шибко грамотные, а? Читай.
Письмо было от студентки Тульского пединститута Нины Морозовой. Она писала, что у ее отца была та же полевая почта, что и у нас, но осенью сорок второго он погиб, и Нина просила разыскать (хотя бы по документам) место, где он погиб и где похоронен, и написать ей. Почему для этого надо было обращаться к самому храброму разведчику, я не понял. И когда потом спрашивал у нее об этом, она тоже не могла ответить - пожала плечами и сказала, что, по ее представлению, самый храбрый разведчик - самый порядочный и добросовестный.
- И думалось, что самый красивый, - засмеялась она.
Ну, это все было потом. А тут - в руках конверт, в котором просьба. Не помочь нельзя, да и не в этом дело, я даже минуты не колебался, тем более, двадцать две пары глаз смотрели на меня с любопытством и с хорошим интересом.
Где искать - вот в чем загвоздка. Но уж если вскрыл конверт, то оглядываться нечего. Я оделся и тотчас пошел в штаб полка.