Три дня мы с делопроизводителем полка рылись в списках. И все-таки нашли. Николай Иванович Морозов погиб 22 сентября сорок второго года под Самофаловкой (значит, осенью мы воевали с ним по соседству), там он и похоронен на окраине села. В этот же день я написал Нине. И еще, помню, написал, что я не самый храбрый - может, я самый грамотный, поэтому ребята и отдали ее письмо мне. И еще: весь взвод шлет ей привет.
Не прошло и недели, получил ответ. Читали все скопом. Она сердечно благодарила за сообщение, расспрашивала про ребят: сколько нас ("если не тайна"), какие мы… Она просила, чтобы я в каждом письме описывал одного-двух своих товарищей… Хотя нет, это было не в первом адресованном мне письме.
Об этом она просила позже, когда мы уже подружились. А тут она писала что-то такое общее, что всегда пишут людям незнакомым, но уже и не совсем чужим.
Так началась наша переписка, за которой потом следил весь взвод. Первые ее письма я читал ребятам. И когда писал ответ, то тоже ставил в известность, о ком что пишу. Ребята с азартом подсказывали, советовали описать эпизоды из нашей жизни, как мы "языков" брали, и вообще чтобы она знала, какие мы хорошие и храбрые ребята… Грибко, например, через головы всех кричит:
- Ты вот что напиши - напиши, что весь наш взвод комсомольский. Это, пожалуй, единственное во всей армии подразделение полностью комсомольское, и комсоргом в этом подразделении я. Это тоже не забудь написать. Понял?
- Напиши еще, - тыкал пальцем кто-то мне в спину, - что Иван Исаев у нас олух царя небесного, сдал все трофейные часы, себе ничего не оставил.
Словом, Нина знала почти весь наш взвод поименной даже о характерах наших имела представление. Ребятам нравилась переписка. Она была чем-то новым в нашей жизни. Поэтому уже часто спрашивали:
- Пишет?
- Пишет, - говорю я.
- Ты давай тоже пиши регулярно. Интересно, что у вас получится.
- Не знаешь, что из этого получается? Возьмут да и поженятся. Вот и получится фокус-мокус.
А когда Нина по какому-то поводу посетовала, что ей не на чем писать конспекты и лекции, взвод, разбившись на группы, направился в хозчасть и в штаб полка просить бумагу… на письма домой. Писать домой - святое дело и для этого выдавали даже бумагу.
Что писала она? Если мерить нынешней моей меркой - всякие пустяки писала. Да и чем может поделиться в письме с незнакомым парнем-фронтовиком студентка первого или второго курса. Это были самые заурядные девичьи письма, из которых ничего не задерживается в памяти, - их приятно читать, как приятно слушать девичий шепот, а пересказать их невозможно. Так то если по нынешней мерке. А тогда мы ждали ее письма с нетерпением, по этим разным "пустякам" знакомились друг с другом - в таком возрасте люди быстро находят общий язык.
И надо же такому случиться - словно в романе - нас повезли на формировку под Тулу.
Едем в эшелоне в глубокий тыл, под самую Москву, и каждый не таясь радуется, что два-три месяца жизни ему гарантированы. Два-три месяца. Это не день-два, не от одной вылазки за "языком" до другой. Но, как говорят, все в руции божьей…
Выгрузились мы в Туле на товарной станции вечером. Захватили свои вещмешки, шинельные скатки, автоматы и направились к площади, чтобы в общей колонне идти к месту новой дислокации. Проходим мимо каких-то грузовиков, разговариваем. И вдруг слышим - кто-то нас окликает:
- Ребята! Разведчики! Эй, вы…
Из-под машины вывернулся Неверовский, измазанный, с ветошью в руках. Он бывший наш разведчик. После ликвидации сталинградской группировки мы из-под снега на "автокладбище" откопали два грузовика (в районе Сталинграда огромные пустыри были заставлены ровными рядами автомобилей, лишенных бензина). Несколько дней мы с Неверовским, прихватив в помощь пленного шофера, заводили машины. Одна завелась - с неделю раскатывал я на ней по Городищу: собственно, меньше ездил, больше копался в снегу: из-за моей шоферской неопытности через каждые сто-двести метров машину стаскивало с проторенной дороги на обочину, и она увязала по самые ступицы в снегу. Я натешился и бросил эту машину, а Неверовский, шофер-профессионал, подобрал ее и ушел с нею из разведки в хозчасть. В Туле мы с ним и встретились.
- Садитесь, ребята, довезу, - кричал он обрадованно.
- А ты знаешь, куда везти-то?
- Мы тут уже вторые сутки возим грузы. Отвезу к самому месту.
Хоть и презирали ребята Неверовского за то, что он променял разведку на хозчасть, но согласились проехать: кто знает, сколько топать.
- Ты что возишь-то, эй, хозчасть?
- Сухари, крупу, соль…
- Консервов нету?
- Вчера возил. Могу дать пару больших банок.
- Ладно, - отмахнулся Грибко. - Жизнь горькая настанет, сам пожуешь.
В разговор встрял Иван Исаев.
- Чего там горькую жизнь ждать? Может, ее еще год у него не будет. Давай сюда твои банки. Себе сопрешь еще… Полезли, ребята, в машнчу, пусть везет.
И мы, около десятка человек, залезли в крытый тентом с боковыми окнами кузов трофейного грузовика. Машина была заполнена мешками до краев. Быстро обшарили мешки - правда, сухари да пшено. У заднего борта в несколько рядов стояли кули с солью, то, что они стояли как раз у заднего борта, спасло многих из нас.
Мы ехали по каким-то окраинам Тулы - лежали на клади, грызли сухари и изредка поглядывали в маленькие окна. За окнами виднелись одноэтажные деревянные домики, вдоль которых по обочинам дороги шагали колонны войск. И нам уготовано было шагать в сумерках по расквашенным от весенней распутицы дорогам. Добрым словом помянули Неверовского. Я лениво грыз сухарь и думал о Нине: напишу ей завтра письмо, а послезавтра она его уже получит - вот удивится. Я не думал о том, что она сможет приехать ко мне - хоть стоять мы будем не иначе как рядом с Тулой. Такой роскоши - чтоб девушка приехала ко мне - я не допускал даже в мечтах.
Машину покачивало. Тент, натянутый на дугах над кузовом, колыхался то вправо, то влево и навевал дремоту. Иногда машину крепенько кидало на ухабах, и тент уже не колыхался, а бился ошалело и хлестко. Дорога, видать, была далеко не из первоклассных, да и шофер тоже. Вдруг я почувствовал, как мешки с сухарями куда-то уплыли из-под моей спины, не тряхнулись на очередном ухабе, а совсем провалились. И тент вдруг повело в сторону и на меня. Еще миг, и я понял, что лечу. В те несколько мгновений, в течение которых я падал, я успел по-кошачьи перевернуться через голову, чтобы упасть не на спину, а на руки. Так я и упал, как хотел (если считать, что я хотел падать), - лицом на брезент. Одна из дуг, на которых был натянут брезент, оказалась под моей грудью, а сверху, на спину, свалилось все: мешки с сухарями, с пшеном, с солью и, наверное, сама машина с Неверовским вместе - все свалилось на меня. Страшно сдавило грудную клетку - ни вздохнуть, ни выдохнуть. Еще секунда, и я готов, - сплюснусь в лепешку, и дух из меня выйдет… Сознание стало мутнеть, но еще различал голоса - кто-то что-то кричал, кто-то стонал. Затрещал брезент - это я слышал уже совсем сквозь забытье. И вдруг треск над самым ухом - разрезали ножом брезент - и свежий воздух!
Много воздуха в лицо ударило. А вдохнуть его не могу.
С тех пор много лет не мог я ездить в кузове под брезентом - страх охватывал, каждое малейшее покачивание мерещилось падением. А тесных, глухих, закрытых помещений - всевозможных подземелий, всяких туннелей, больших труб и глубоких нор - боюсь до сих пор.
Я уже не помню, как вдохнул полной грудью свежего воздуха. Очнулся. Лежу на траве, а солдаты из проходивших по обочине дороги колонн раскидывают мешки и вытаскивают ребят одного за другим. Рядом со мной лежит без сознания Петька Деев. Немного дальше корчатся другие парни. Никто не стонет. Кое-кто матерится, растирая ушибленные места.
- Ну чего у тебя? - наклонился надо мной Иван Исаев.
- Да вроде ничего. Все вроде цело.
С Петькой Деевьтм не знали что делать. Он лежал на спине, вроде бы дышал, а в сознание не приходил. Когда человек ранен - ясно, что надо делать, а тут лежит, крови ни капли, а в себя не приходит.
Я не помню, как нас с Петькой (тяжелее всех досталось нам с ним) везли в госпиталь, сейчас вижу только светлую комнату. Петька лежит на столе, а я почему-то сижу в углу. Медички, молодые - но постарше нас с Петькой - красивые женщины, неторопливо ходят около стола и смотрят на Деева. И, что меня больше всего удивило, любуются им.
- А какие ресницы у него, посмотрите.
Они наклонились над ним, пошептались, посмеялись и только потом, не торопясь, начали приводить Петьку в чувство. Сделали они это очень быстро и без особого труда. Петька открыл глаза, непонимающе огляделся по сторонам и начал подниматься.
- Тихо, тихо, тихо, - кинулась к нему одна из женщин.
- Вставать пока нельзя.
- Почему нельзя? - вдруг сразу возмутился Петька. - Где ребята?
- Здесь ребят нету, - улыбнулась ему та, которая его укладывала. - Тут одни девчата. Видишь? - Она повела рукой в сторону смотревших на него с улыбкой медичек.
Деев довольно равнодушно скользнул взглядом по белым халатам, увидел меня в углу.
- Мы где?
- В госпитале, Петя. Давай уж лежи, коль попали.
Он перевел глаза на потолок. Вроде бы начал припоминать.
- Это нас тот дурак Неверовский опрокинул, да? - спросил он слабо. - Ну, тогда ладно. Тогда полежим.
- Придется полежать, - снисходительно подтвердила старшая из женщин.
Петьку вдруг начало рвать. Его трясло и выворачивало наизнанку. Он стал бледным, как стенка. Одна из женщин поддерживала его. Остальные стояли и смотрели на бедного Петьку с состраданием.
Когда он успокоился, врач подошла ко мне.
- Ну-с, а у вас что, молодой человек?
- А у нас ничего, - в тон ей ответил я.
- А чего тогда мы здесь?
- А это не у меня надо спрашивать, а у того, кто привез.
- А кто привез?
- А я откуда знаю?
- Тогда раздевайтесь. Посмотрим.
- Чего раздеваться, когда все при мне, все на месте.
- Вот мы сейчас и посмотрим, все ли на месте.
Она подошла ко мне, взяла в ладони мою голову.
- Голова болит?
- Нет, не болит.
- Ноги, руки?
- Тоже нет.
- Грудь?
- Грудь болит. При вдохе.
- Снимайте гимнастерку.
После некоторых манипуляций определили у меня перелом двух ребер и еще какие-то смещения. Стянули грудную клетку широкими бинтами, велели лежать.
Было далеко уже за полночь, когда мы с Петькой Деевым угомонились. Утром я проснулся с одним желанием - скорее известить Нину о том, что я в Туле. Перво-наперво я обнаружил, что все ее письма и ее адрес уехали в вещмешке со взводом. Я знал улицу, но не помнил номера дома - я вообще всегда плохо запоминал цифры. Поэтому оставался пединститут. Надо было позвонить по телефону какому-нибудь декану, а может, даже самому ректору или просто-напросто вахтеру, объяснить, и ее бы нашли. А я этого не сообразил, написал записку, вложил в конверт и попросил санитарку сбросить в почтовый ящик - можно подумать, что собирался в этом госпитале быть по меньшей мере несколько недель.
Прошел день, второй, а ее нет. На третий заявились ребята. Заявились, как сейчас вижу их, с автоматами, в цветастых шароварах от летних маскхалатов, все чубатые, лихие, красивые. И показались они мне такими своими, близкими, родными, что я готов был бросить все и в одном белье сбежать с ними немедленно. Узнали, что уже третий день, как я послал записку Нине в пединститут, покрутили чубами. Грибко откомандировал было кого-то двоих в институт. Но тут же окликнул:
- Погодите, я сам пойду с вами. Тут дело деликатное - это вам не "языка" брать.
Иван Исаев поддержал:
- Правильно. А то приведут с кляпом во рту и с заломанными руками…
Все захохотали громко, раздольно. Из палат высовывались удивленные лица. Проходившая по коридору сестра изумленно остановилась.
- Вы что-о? Разве можно так громко?
Грибко вернулся через час - не раньше. Я сначала увидел в конце коридора его, высокого, улыбающегося, в пилотке на правом ухе, а потом уже обратил внимание на нее, торопившуюся, в накинутом на плечи белом халате. Ребята вокруг меня остолбенели. Кто-то что-то рассказывал - осекся на полуслове. Нет, она не была красавицей, может, даже наоборот. Худенькая, глазастенькая, бледненькая, она шла торопливо. И в лице, и в походке - во всем была тревога. Она еще издали металась взглядом от одного разведчика к другому, стараясь угадать, кто есть кто. А на меня и не глядела потому, что был я в госпитальном халате, а не в пестрых штанах и гимнастерке. Потом у не ребята все обернулись ко мне - все-таки я с ней переписывался. Я улыбался. И тревога стала сходить с ее лица. Она тоже заулыбалась.
- А я смотрю на ребят и не могу угадать никого, - заговорила она. И голос у нее тоже хлипкий-хлипкий. - А на вас как глянула, и сразу узнала, что это вы.
В письмах мы уже перешли на "ты", а тут чего-то ради она стала навеличивать меня. Наверное, от волнения. Ребята разглядывали Нину, галдели, каждый жал ей руку, представлялся.
Из двери напротив вышел врач в сопровождении трех женщин-медиков.
- Что здесь за базар?
- Тут два разведчика из двести семьдесят третьей дивизии после автомобильной аварии, - пояснила одна из женщин. - К ним пришли.
- Пришли, так нечего базар устраивать, - ворчал врач.
Ребята замолкли на минуту. И со стороны удаляющихся врачей донеслось: "Молодые. Здоровые…" Ребята тут же снова загалдели.
- Ну, мы пойдем к Петьке.
- Потом зайдем обратно.
- И вас, Нина, проводим. Командир полка отпустил нас сегодня до вечера.
- Точно. Мы вас проводим, вы нам город покажете…
Когда они ушли в палату к Дееву, которому нельзя было подниматься из-за сотрясения мозга, я вдруг почувствовал, что меня обуревает страх перед этой щупленькой, хлипенькой девушкой, боюсь остаться с Ниной один на один: совершенно не знаю, о чем буду говорить. Она, видать, тоже никогда раньше с парнем наедине не бывала. Сидим, отвернулись друг от друга, молчим. И теперь, спустя три с лишним десятилетия, я ощущаю свою неловкость, неуклюжесть свою. А что уж говорить о том, как себя чувствовал тогда! Помнит ли Нина Морозова нашу первую встречу? Сейчас она, наверное, уже и не Морозова… А почему бы ей не помнить? Многие, даже самые на первый взгляд пустяковые события юных лет запоминаются на всю жизнь. А уж о дружбе со взводом разведчиков - это-то она, конечно, наверняка помнит и, как знать, может, рассказывает об этой дружбе своим детям, а то и внукам уже. Мне же тогда было куда легче два раза кряду сходить с переломанными ребрами за "языком", чем еще полчаса просидеть с ней в коридоре. Хорошо, что ребят вскоре выпроводили из Петькиной палаты за шум, и они снова появились в коридоре.
- Вот, Нина, как бывает, - едва вывалившись от Деева, загремел Грибко, указывая на меня, - человек прошел от начала до конца самую великую битву, а погибнуть мог в центре мирной Тулы под мешком с солью. Это же парадокс.
Наш комсорг вообще любил иностранные словечки. Иногда такое вывернет, что никто, в том числе и сам он, не знает, как понимать его.
- Хорошо, что эта соль была подо мной, а я сидел у заднего борта. Вылетел в грязь, и соль за мной. - Он подошел к нам, широко расставив ноги. - Не любят нас здесь, - сказал он вдруг. - Первое место встречаю, где не любят разведчиков, не считая, конечно, немецких траншей… Так что мы - пошли. Пошатаемся по городу. Понимаешь, мороженого хочу. Как до войны, с вафельными кругляшочками с обеих сторон. И чтоб языком его так - помнишь? У-ух! - Он зажмурился и затряс головой.
- Ты думаешь, сейчас есть такое мороженое?
- Нина вот говорит, что бывает. Может, говорит, не совсем такое.
Нина засмеялась:
- А если точнее сказать, то совсем не такое. На сахарине оно сейчас.
- Пусть на чем угодно. Вам с Петькой принести?
- Мне ничего не надо. В полк я хочу - домой.
Иван Исаев хлопнул меня по плечу.
- Люди радуются, когда по пустякам попадают в госпиталь, - хоть отоспаться. Я, правда, ни разу не был ни в одном госпитале.
- Вот и радуйся. А спать, так я отосплюсь и во взводе. Ну ладно, идите. Когда придете? Когда ждать?
- Дня через два-три, наверное.
- А я приду завтра, - поднялась Нина, по-моему, с великим облегчением. - После лекции приду.
Я согласно кивнул. А когда она ушла с нашей шумной ватагой, долго еще сидел и мучительно думал: почему мы с Ниной в письмах почти совсем друзьями стали, а встретились - ни я, ни она не знаем, о чем говорить. Мне бы с нетерпением ждать ее завтрашнего прихода, а я со страхом думаю: о чем завтра с ней говорить?
Выход я нашел. Когда она приходила, мы усаживались около Петькиной кровати и она разговаривала с Деевым, я же только вставлял реплики. Первую скрипку вел Петька. Он без устали острил, рассказывал всякие истории.
- Недавно я прочитал, что в Китае такая привычка есть: если им надо отругать, допустим, курицу, то они показывают на курицу, а ругают собаку. Это такая деликатность. Хорошо ведь, правда? Это чтоб не говорить человеку прямо, что он дурак… - Петька смеется, зажав голову ладонями и морщась от боли. - Я, когда женюсь, не буду никогда ругать жену. Буду в основном лаять соседку. - И тут же спохватился: - Нет, лучше - тещу. Во, милое дело - ругать тещу. Говорят, они все…
- А ты слышал такое выражение: "Ты что, к теще приехал?" - вставил я. - Или еще: "К теще на блины"?
- Правда. Значит, у тещи хорошо.
- Это свекровки все стервы, - блеснул я познаниями.
- Точно. Это же про них говорят, что они снохе не верят?.. Ну, а я все равно буду ругать тещу, а не жену.
Не знаю, довелось ли Петьке Дееву иметь тещу да и жену, чтоб кого-нибудь из них ругать, - дожил ли он до конца войны. Уж больно бедовый парень-то был, лез в самое пекло очертя голову… Три месяца спустя на Курской дуге на моих глазах он чудом вышел живым из самого пекла с горсточкой автоматчиков. Но это будет три месяца спустя. А пока он лежал с сотрясением мозга и ему нельзя было шевелиться.
Петькиным посредничеством мне пришлось воспользоваться всего лишь два раза. На четвертый или пятый день после нашего с Петькой водворения в гарнизонный госпиталь вызывают меня на медицинскую комиссию. Не понимаю, зачем нужна целая комиссия. Если у меня ребра срослись (я все-таки сомневаюсь, что они были сломаны), сказали бы мне: "Ты, парень, уже готов. Выметайся в свою часть". И я бы с превеликим удовольствием задал лататы. Так нет, надо какую-то комиссию.
Вызвали. Щупали. Крутили. Ничего не спрашивали. Переглянулись. Сказала уже сестра - не они, не комиссия, - чтоб одевался. Вышел. Говорю второй сестре:
- Давайте мои шмутки. Здоров. В часть поеду.
- Какие там твои шмутки. Шмутки тут все общие. Получишь новую обмундировку.
- Мне нового обмундирования не надо. Мне мое отдайте. А то вместо сапог обмотки подсунете.
- Что подсунем, то и наденешь. И не шуми тут. Не положено. Вот оформим документы, и тогда все выдадут.
- Никаких документов мне не надо. Меня и без документов примут.
- Не положено без документов.