Ну, думаю, черт с вами, с вашими документами и с обмундированием. Лечить не вылечили, а колготы… На следующий день узнаю, что выписывают меня немного раньше, чем положено (какая-то спешка получилась у них - нужда такая). На это я бы еще наплевал, но главное, выписывают в другую часть. Меня аж жаром обдало - бог ты мой! Я - к врачу, к тому, к седому, который очень не любил, чтоб в коридорах базары устраивали.
- Доктор, - говорю, - я разведчик! Вы понимаете - разведчик… Вы ж танкистов не посылаете в пехоту, летчиков - тоже? Почему? Потому, что специалисты они. Так вот я - разведчик, специалист своего дела! Специалист - понимаете? - старался я популярно убедить главного врача.
Врач отчужденно смотрел на меня и, конечно, никак не мог взять в толк - с каких пор разведчиков приравняли к танкистам да к летчикам?
- Слушайте, молодой человек, - наконец заговорил он. - Я воевал на фронте солдатом в первую мировую войну. У нас в разведку посылали добровольцев из нас же, солдат. А чтоб отдельно, такой специальности не было. Во всяком случае я не помню.
- Тогда не было, а сейчас есть.
Врач начал сердиться.
- И сейчас нету. Вот передо мной этот самый талмуд - список военных специальностей и кого куда посылать после лечения. Нету в нем такой специальности - разведчик. - И уже под нос себе: - Понавыдумывают всяких специальностей.
- Ну, в общем я в эту вашу часть не пойду, - отрезал я.
- То есть как "не пойду"? Вы как разговариваете, товарищ боец? "Пойду" - "не пойду"! Вы где, в армии или… или… где еще? Там дивизию надо на фронт отправлять, а он - не пойду. Сейчас все госпитали подчищают. Такой приказ, - и развел руками.
В общем-то он добрый был дядька, этот врач. У него, конечно, приказ. Но я-то при чем?
Уже выходя из кабинета, я через порог обернулся.
- Все равно не пойду в эту вашу часть. Имейте в виду. - И закрыл дверь.
Рассказал Петьке Дееву.
- Надо рвать отсюда, - твердо решил Петька.
- Тебе-то еще вставать нельзя.
- Ничего. Я на карачках доползу до своих. Когда ребята обещали прийти?
- Что их обещания! Если бы это от них зависело. Не пустит пээнша-два - и все.
- Как то есть не пустит? Товарищи лежат в госпитале, а он - не пустит.
- В госпитале же. Если бы, допустим… на нейтралке - тогда другое дело.
- Ну, в общем думай. Ты - ходячий, ты - думай, К обеду пришли ребята. Полвзвода. Всех вахтер не пустил.
Я вышел в вестибюль, изложил коротко обстановку. Ребята забеспокоились.
- Да они что, кошкодавы, с ума посходили? Разведчика в общую кучу!.. В другую часть!.. Да мы этого…
- Тихо! - скомандовал Иван Исаев. Сам весь подобрался. Глаза вспыхнули. - Трое с автоматами - любую машину "скорой помощи" мобилизовать, чтоб Петьку можно было в лежачем положении везти до полка! Только чтоб без шума, чтоб тихо. Поняли? Спокойно чтоб. Не привлекать лишнее внимание. А остальные - блокируем палату. Закрыть все выходы и, главное, изолировать телефон. Петьку выносим на носилках, кладем в машину. Сколько можно - садимся, а остальные - или другую машину мобилизуют или кто как может.
У ребят загорелись глаза. Уже навострились разбегаться выполнять. Остановил Грибко.
- Отставить! Ты, Иван, подумал, чем это может кончиться?
- А ничем.
- Погоди, не кипятись. Разоружать тебя никто не будет, догонять и стрелять по тебе не будут - им же известно, куда мы поедем. Не успеем приехать, а там командир дивизии - на-ашей дивизии! - прикажет встретить… и так далее все остальное прочее. А закончится военным трибуналом и штрафной ротой. Понял?
Грибко, разумеется, рассудил правильно. Так оно все и будет. Иван Исаев похлопал-похлопал своими белесыми ресницами и вдруг взорвался.
- Так ты что-о, предлагаешь ребят бросить здесь, а самим спокойнехонько идти искать твое мороженое?
- Ребята, я предлагал это? - театрально протянул руки к разведчикам Грибко. - Это, во-первых. А во-вторых, сейчас придет Нина, и поэтому все равно кому-то доведется бежать и искать для нее мороженое. Рыцари мы или не рыцари?
- Я с тобой серьезно разговариваю.
- И я серьезно. Сбегайте кто-нибудь за мороженым… А с ребятами мы поступим так: дождемся, пока немного стемнеет. А пока обследуем все окна на первом этаже. Петьку вынесем в простыне лежачим, раз ему нельзя…
- Слушайте, ребята, - подал голос кто-то. - Может, Петьку не будем трогать пока? Его же не выписывают. А потом, когда у него дело подойдет…
- Ну уж нет, - рубанул Иван. - Нечего ему тут делать. В своей санчасти долечат… Ну, а если уж Грибко стал такой трусливый и осторожный, то…
- Трусливый и осторожный - не идентичные понятия.
- У тебя тут вообще никакого понятия нету, - стоял на своем Исаев. - А Петьку до санчасти донесем на руках, на плащ-палатке. Вот и все. И понимать нечего… идентически…
"Сватались" до тех пор, пока не появилась Нина. Рассказали Нине. Она предложила:
- У меня подруга в медицинском учится, а по вечерам подрабатывает на "скорой помощи". Пойдемте поговорим с ней - может, на машине довезет вас.
Грибко с Ниной ушли. Исаев все-таки выпросил халат, и мы с ним пошли по первому этажу, отыскивая открывающиеся окна. Прошли по всему зданию - ни одного окна с незаколоченными створками. А во многих даже решетки вставлены. Поднялись на второй этаж. Тут кое в каких палатах окна открываются. Но ведь это - второй этаж. Я-то спущусь запросто, а Петьку - как?
- Нет, Иван, искать надо выход все-таки через первый этаж, - настаивал я.
- Вообще-то давай посмотрим еще раз, - согласился он.
Большинство комнат на первом этаже было занято всякими подсобными службами, и поэтому вечером их закрывали на замок. Прошли опять по тем, где лежали раненые.
- Раз есть створки, значит, они должны открываться, - пробормотал Иван в одной из палат. - Вы, ребята, не возражаете, если мы откроем вам окно, а?
Ребята, конечно, не возражали. С каждым днем на улице становилось теплее, и форточек уже не хватало для проветривания, а тут, глядишь, иной раз можно будет когда-нибудь смотаться через окно. Двое из ходячих даже помогали Ивану раскупоривать окно на летний манер.
- Вам что, ребята, на шмароход, что ли, понадобился этот ход сообщения? - спросил меня один из раненых.
- Куда, куда?
- На шмароход - к шмарам то есть, - довольный познаниями местного госпитального жаргона и произведенным эффектом, пояснил он словечко.
- Допустим, - ответил я и для пущей убедительности добавил: - С товарищем решили вечерком смотаться, тут недалече. А со второго этажа не слезешь.
- Знамо дело. Тут сподручнее.
А когда в сумерках принесли на позаимствованных за шкафом носилках Петьку Деева и стали его передавать с носилками через окно, кто-то удивился из своего угла:
- Сколько по госпиталям валяюсь, такое в первый раз вижу, чтоб на шмароход отправлялись лежачие, на носилках.
Поддерживая меня за руку и потихоньку спуская в окно, Иван Исаев посоветовал ему:
- Полежишь еще, да если будешь умным, не то увидишь. Это в будущем. А сейчас ты, дядя, ничего не видел. Понял? И окно у вас не открывается. И никогда не открывалось. Все поняли? - спросил он у лежащих. - Я сейчас выпрыгну, а вы закройте хорошенько. И ни гугу…
Иван выпрыгнул на прошлогоднюю клумбу и прикрыл створки.
Петьку Деева нести на носилках было сравнительно легко - это не на плащ-палатке и тем более не на простыни. С машиной "скорой помощи" у Нины дело не выгорело. Решили нести до части. К утру дойдем - и хорошо. Петьку время от времени рвало. Тогда делали привал. Он успокаивался, и мы шли дальше.
На неосвещенных городских улицах люди с любопытством останавливались и с сочувствием смотрели на нашу процессию. На меня же - чтоб не щеголял по городу и в присутствии Нины в кальсонах (в войну в армии трусов не было даже летом, маек тоже) - надели пестрые шаровары от маскхалата, а на плечи плащ-палатку Рассказова. Ботинок или сапог не нашлось, и я топал в госпитальных тапочках на босу ногу.
Нина проводила нас чуть ли не до окраины города. Шла она не с Грибко, а около меня - на это я обратит внимание сразу. Иногда она дотрагивалась рукой до моего локтя и тихо спрашивала:
- Как ты себя чувствуешь?
- Ничего. Хорошо.
И опять шли молча. И вдруг я начал потихоньку рассказывать о том, как меня вызвали на комиссию и потом все по порядку. Нина слушала очень внимательно. Мы даже приотстали от всех.
- Эй, вы-ы! - донесся голос Грибко. - Чего отстали?
Нина почертила носком землю передо мной.
- Хороший он парень, ваш Грибко. Сегодня он мне целый час тебя нахваливал и объяснял, что ты не сердитый и не гордый, а просто стеснительный, поэтому-то сидишь и молчишь.
- Ну, чего вы? - Грибко вырос из темного переулка, как из-под земли.
- А тебе чего? - не совсем ласково огрызнулся я. Мне теперь так захотелось говорить и говорить с Ниной, а тут он вынырнул не вовремя. - Ну, чего?
- Мне ничего. Тебя первый же патруль заберет в такой хламиде. - Он захохотал. - И бегать не можешь. Не убежишь…
Нина вздохнула:
- Ладно, мальчики. Я пойду домой. Провожать меня не надо. Я по самому короткому пути - прямиком и через двадцать минут буду дома. - Крикнула остальным: - Ребята! До свидания! Приходите еще!
За городом нас подобрал какой-то грузовик. Всю дорогу носилки с Деевым ребята держали в кузове на руках, чтобы его не трясло. Шофер завез прямо в наш санбат. Петьку приняли, уложили в отдельную комнату - раненых в санбате нет, больных тоже, поэтому помещения пустовали, а персонал бездельничал. Врач, маленькая литовочка, капитан медицинской службы Зимонайте, которой ребята рассказали все, как своей, прежде всего отругала нас тоже по-свойски - Петьку ни в коем случае нельзя было трогать. Его лечение это покой и покой.
- Ох и остолопы же вы, - качала она головой. - Человека рвет, а они его тащат. Вот скажу я вашему капитану Сидорову…
Мы. заулыбались - весь полк знал, что наш ПНШ-два крутит любовь с начальницей медсанбата. А улыбку это вызывает всякий раз потому, что наш капитан как раз в два раза выше докторши ростом…
Хотела она меня положить, но я отбился - хватит с меня одного госпиталя. Тогда она потребовала, чтобы я завтра пришел к ней на прием. Но я пришел на прием к старшине к нашему - в кальсонах, в нижней рубашке и в тапочках на босу ногу.
- И где это тебя носило, что в таком виде явился? - спросил он не слишком приветливо.
Я молча задрал рубаху, показал туго забинтованную грудь.
- Ну и что? - А сам все-таки внимательно глянул на бинты. - Ты чего мне пузо голое показываешь?
- Я тебе не пузо показываю.
- А чего ты мне показываешь? Ранения свои? Сам получше на них посмотри, чтоб в другой раз соображал.
- Чего соображал? - не понял я… - И ты мог попасть в такую аварию.
- Нет. не мог, Я бы ни за что не сел с этим шалопутом Неверовским. Понял? Вот и закройся со своими ранами.
- При чем тут закройся? Не буду же я в кальсонах ходить. Ты думаешь что-нибудь или нет?
- А ты думал, когда из госпиталя удирал, или не думал? Где я тебе возьму всю обмундировку, и куда я спишу ту, твою, - ты об этом подумал?
- Вот уж это не моя забота.
- Ну и не моя. Ходи без штанов.
Меня уже начинало злить: ведь даст, все равно даст - не буду же я, на самом деле, ходить в кальсонах, - а вот куражится, "воспитывает". Воспитывал бы уж молодых. Мы с Грибко по примеру Ивана Исаева на правах старожилов взвода разговариваем со старшиной на "ты" и вообще, как говорят, не шибко его празднуем.
- Ладно, - вздохнул я демонстративно. - Без штанов - значит, без штанов. Сейчас вот возьму и пойду по селу в кальсонах - пусть все посмотрят, какой у нас старшина.
- Сразу и заберут на губу за нарушение формы.
- Пусть заберут.
- Ты как тот, который говорил: вырву себе глаз, пусть у моей тещи кривой зять будет. Так, да?
- Ты не теща. А я не твой зять. Ну, я пошел.
- Куда? - насторожился старшина.
- Туда, - махнул я рукой. - По улице.
- А-а. Ну давай, иди.
- Ну и пойду. Только не забудь ужин мне на гауптвахту принеси… теща…
- Ладно, принесу. А ежели забуду - уж не обессудь.
- А ты постарайся не забыть.
Я поднялся, делая вид, что намереваюсь уходить. Старшина вздохнул.
- Ну и оболтусы же. В жизни таких еще не видел. Когда только вы у меня ума наберетесь?
- У тебя?
- Ты считаешь, что у тебя его много, да? Что ты тогда не сообразил такой пустяк: прежде чем сбегать, дождался бы нового обмундирования - в госпиталях-то ведь новое выдают, - и тогда уж в новеньком во всем и драпанул бы.
- Я-то бы драпанул в любое время, а Петька как? Ты из-за двух тряпок человека готов бросить в беде.
- В какой беде? Там что его - пытали? На дыбу тягали, да?.. Пролежал бы твой Петька - чай, обязательно сбегать ему надо было?
- А если бы его в другую часть отправили?
- На носилках?
- Когда поправился бы.
- Вот тогда бы он и сбежал.
- Получив предварительно новое обмундирование, да?
- Вот именно.
Наконец я сделал решительное лицо.
- Ты даешь штаны или не даешь?
Старшина помедлил еще для приличия. Поднялся и пошел в кладовку. Знаю, что сейчас выберет самое-самое изношенное и принесет мне. И только после того, как я верну раза три-четыре это бэу (то есть бывшее в употреблении) обмундирование, он тогда принесет приличное, годное для носки, но все равно не новое. Поэтому, когда старшина хлопнул дверью в кладовой, я, не оборачиваясь и не глядя на то, что он несет, сердито спросил:
- Что ты мне несешь? Хуже не мог найти?
В ответ раздался хохот. Старшина, оказывается, вынес мне новое обмундирование.
- На этот раз я ошибся, - признался я.
- Ты б не ошибся, если б у меня были запасы старого обмундирования. Перед погрузкой на Котлубани все сдал на склад. А то бы ни за что не дал новое. Ну ладно, носи. А на ноги сапоги возьмешь или ботинки? На лето советую ботинки.
- Если маскхалат дашь пестрый…
* * *
Мы простояли под Тулой до июля сорок третьего. В город я так больше не попал. Письма от Нины приходили часто. Теперь ей писали, кроме меня, еще несколько ребят. Поэтому иногда ее письма читали всем взводом и отвечали ей тоже коллективно - все двадцать два человека.
В Тулу я вернулся в конце июля. И опять в госпиталь. Такое совпадение: два раза был в Туле и оба раза в госпитале. Тулу так и не видел. На этот раз, уже на Курской дуге, меня ранило в спину осколком и контузило - тяжелый снаряд разорвался почти рядом со мной. Как вынесли с передовой, как везли дальше - не знаю. Очнулся в Калуге на операционном столе, как в закупоренной банке - ни звука вокруг. Я не сразу и понял, что контужен. Хочу спросить врачей, где я и что со мной, а сказать ничего не могу. Лежу на животе лицом в угол. Болит спина. Боль тупая и глубокая. Не успел еще сообразить что к чему, хирург, делавший операцию, подсовывает мне под нос записку: "Счастье твое, молодой человек, если бы осколок прошел на сантиметр ниже, остался бы ты без ног". И положил на записку ржавый квадратный осколок. После узнал я, что железяка эта отломила у меня отросток двенадцатого позвонка и застряла над правой почкой. Пройди он чуть ниже поперек спины, перебил бы позвоночник. И вся жизнь моя пошла бы наперекосяк. Собственно, она бы не пошла. Она была бы лежачей.
А пока - голова. Никогда у меня не было такой ужасной головы. Когда теперь приходится слышать, что у кого-то голова тяжелая, как свинцом налитая, я начинаю думать, что эти люди не представляют себе, что значит свинцовая голова. Только при контузии - при общей контузии - человек чувствует, как его мозг превращается в тяжелую литую массу. Когда после войны, работая в газете, я впервые увидел матричный стереотип - отлитую из металла газетную страницу со всеми точечками и штришочками на ней, - я подумал почему-то сразу: вот такими кажутся собственные мозги при контузии.
Едва прикатили меня из операционной, в палате появился Грибко. У него было прострелено левое плечо. В Калугу привезли его, видимо, следом за мной. Он мне написал на бумажке: "Командир полка подорвался на мине вместе с Колькой". Потом выдернул у меня из-под носа записку, дописал: "Позавчера. Кусочка не нашли".
Он долго сидел, опустив голову. Потом махнул рукой и ушел. Но тут же вернулся снова: явно не находил себе места. Ему хотелось вылить свою душу кому-нибудь. А кому? Я - самый близкий человек. Но со мной не поговоришь. Я лежал, уткнувшись носом в подушку, и под многоголосый звон в голове тупо соображал. Командир полка был последним, кого я видел в своей части. Он посылал меня с тремя автоматчиками на левый фланг. Оттуда меня, наверное, и принесли те автоматчики - Петьки Деева друзья (а может, их самих побило, может, я один остался в живых и вынес меня кто-нибудь другой, из батальона).
К вечеру меня погрузили в санитарную машину и повезли из Калуги. Много машин шло спереди и сзади. Много раненых везли. Наверное, во время боев на Курской дуге калужские госпитали были перевалочными, здесь делали самые срочные операции и отправляли раненых дальше в тыл. Утром очнулся я от забытья в Туле, в том самом госпитале, из которого сбегал с Петькой Деевым.
В палату сразу же пришел Грибко - видимо, мы ехали в одной санитарной автоколонне. Он тут же написал на бумаге: "Нике записку послал, чтобы пришла".
Мне очень не хотелось встречаться с ней - чурбан чурбаном лежу который уже день на брюхе. Что я ей скажу? Что она мне скажет? Поэтому нацарапал ему: "Зачем?" Грибко посмотрел на меня пристально, - дескать, не чокнулся ли?
Нина прибежала часа через два. Перепуганная, бросилась на колени перед моей кроватью (ко мне в лицо-то можно только снизу заглядывать), что-то заговорила. Чего она? Во мне стала закипать злость - неужели она не видит, что я глухой? Чего она мне бормочет? Я отвернулся. Внутри у меня что-то начало трястись. Дело в том, что общая контузия - это не только глухота, не только немота, это еще и страшное нервное потрясение. Ощущение - кроме всех прочих - еще и такое, будто у тебя развинтились все винтики и все крепления и твоя нервная система перестала быть системой, а превратилась в разрегулированное, хаотическое скопление неуправляемых человеческих органов, обтянутых кожей и прикрытых поверх больничным халатом.
Позже, в Ессентуках, где меня лечили в госпитале для контуженых, бывало нередко такое: принесут обед для такого, как я, и не дай бог он просто-напросто поторопится, не подует в ложку и обожжется - от одного этого может произойти все что угодно. Чашка с горячим борщом может полететь в сестричку, может в одно мгновение быть опрокинутым стол. Словом, у человека никакие тормоза не держат. Собственно, их уже нет, этих тормозов, они сгорели, и от этого пожара остался только один звон в голове.