* * *
Наконец, как и уговаривались, в завершение нашего пребывания в Волгограде мы получили машину для поездки в хутор Вертячий. С волнением сажусь я с сыном в черную облисполкомовскую "Волгу" - через каких-нибудь полтора часа я преодолею сто километров от Волги до Вертячьего - расстояние, которое зимой сорок третьего мы прошли без малого за месяц, - и окажусь в тех местах, которые вот уже треть века стоят у меня перед глазами, словно я только минувшим январем покинул их. Постоянно видятся мне заснеженная степь, наводящая тоску, безбрежная пустота и неприветливость, и леденящая тело и душу пронизывающая поземка. И никуда от нее не спрячешься, от этой поземки - тридцать лет она продувает меня. Стоит только попасть на прохватывающий ветер со снежком, и снова видишь себя в приволжской степи. Не хватает только черного неба, в котором то и дело вспыхивают ракеты. И неуютно становится на душе - оттого, что там, в окопах, люди под открытым небом ночью безуспешно стараются найти затишек в какой-нибудь щели, в траншее, пронизывающейся стужей из конца в конец.
Машина мчится бесшумно по асфальту, мелькают знакомые названия: Городище, Гумрак, Россошка. Названия знакомые, а села совершенно неузнаваемые. И вдруг стрелка показывает: Малая Россошка. Бог ты мой! Это же та самая Малая Россошка, на подступах к которой залег наш полк и никак не мог подняться в атаку. Командир полка послал двух новичков разведчиков поднять полк. Они побежали короткими перебежками с НП командира полка к батальону, потом мы видели (даже невооруженным глазом), как они перебегали с комбатом от взвода к взводу, поднимали людей в атаку. Солдаты вроде бы начинали шевелиться, но никто, видимо, не хотел подниматься первым. Потом на наших глазах одного за другим поубивало этих парней. И тогда командир полка послал нас с Иваном Исаевым…
Я попросил шофера свернуть с шоссе. Мы поехали по грунтовой дороге. Я во все глаза гляжу - стараюсь найти хоть что-либо отдаленно знакомое.
- Лесочка этого, - говорю, - не было.
- За тридцать лет мог вырасти. У нас в области много лесополос посажено…
Может быть, действительно изменились село и его окрестности за треть века до неузнаваемости? Смотрю, смотрю. Нет, ничего даже отдаленно знакомого не нахожу. Въехали на крайнюю улицу села, спросили у ребятишек (может, это не Малая Россошка, подумалось мне), ребятишки подтвердили: да, это Малая Россошка. Но я не узнавал ее.
- Может, ты перепутал, - старался выручить меня сын. - Может, не на Малую Россошку вы наступали?
Я мог перепутать - ничего удивительного. Но дневник! В дневнике у меня четко записано, что перед тем, как послать нас с Иваном Исаевым поднимать роты, командир полка разговаривал с кем-то из начальства по телефону и сказал при этом, что находится в Малой Россошке. Я еще тогда подумал, что как это так получается: говорит, что в Малой Россошке, а сам всего лишь на бугре перед деревней, перед этой самой Малой Россошкой.
Но это была не та деревня.
Развернулись. Выехали на тракт, помчались дальше.
Через десяток километров вдруг справа опять показалась деревушка.
- Вот она! Та самая, на которую мы наступали! - вырвалось у меня. - Там, левее, перед деревней должен быть лог.
Мы с сыном побежали по полю. С каждой минутой я все больше и больше признавал эту деревню. Вот из этой ложбины должен был наступать полк. Вот здесь, где мы стояли, и влево от этого места полк залег. А вон на том бугорке был НП командира полка. Мы не пошли с сыном на тот бугорок - чтобы не топтать посевы. Но если бы пошли, то я наверняка бы нашел хоть мизерное углубление от окопчика, в котором стоял командир полка. А в балке за НП горел костер, около которого грелись потом мы с Иваном Исаевым… И я только теперь понял, почему командир полка сказал тогда по телефону, что он находится в Малой Россошке. Он ждал танки, которые ему обещали, и поэтому просто-напросто обманул свое начальство для того, чтобы сберечь людей, не наступать по голому месту без артподготовки и без танков. Он уверен был, что с танками через час он будет в той самой Малой Россошке, которую мы только что проехали. Я раскрываю его святой обман через тридцать лет…
…Я стоял на том самом месте, по которому тридцать один год назад полз под пулями, поднимая солдат в атаку, и мог также быть убитым, как только что были убиты те два разведчика. И вообще с этого места и назад, к Вертячему, и вперед, к Сталинграду, я мог быть убит тридцать один год назад в любую минуту.
Мы стояли с сыном среди поля и смотрели на деревушку, названия-то у которой, как я после узнал, не было - она именовалась просто вторым отделением молсовхоза. В ней и в войну было полтора десятка дворов, и сейчас не больше, а решил дать бой на подступах к ней. Бывает такое. В сорок первом на Смоленском направлении одна из наших алтайских дивизий вела многодневные упорные бои за конюшню. И, конечно, не конюшня была нужна, не ради этого строения полегло много солдат. Нужна высота, на которой стояла эта конюшня и которая была господствующей над большой территорией. Так, наверное, и это второе отделение совхоза.
Мы едем дальше, то есть по событиям военного времени - назад, к тому месту, от которого наступали на Сталинград.
Окружающий ландшафт становится все знакомее, сердце колотится все сильнее. Вот где-то здесь, справа - мы тогда шли не по шоссе (да и вообще было ли оно?) - нам оказали яростное сопротивление несколько огневых точек, расположенных в капитально сооруженных блиндажах. Мы хотели стремительным броском захватить их, но у нас; кроме автоматов, не было никакого другого оружия. И наш натиск не удался. Мы обошли блиндаж, окружили их, а взять все равно не могли - блиндажи были крепкими, вход в них зигзагообразный, поэтому ни гранату туда не бросишь, ни автоматной очередью не достанешь. Показалось несколько "тридцатьчетверок". Мы объяснили танкистам нашу просьбу. Танкисты прямой наводкой почти в упор выпустили по снаряду в блиндаж. А что они могли сделать, эти снаряды, если блиндажи крыты в несколько накатов? Один из танков взобрался на блиндаж, покрутился, покрутился, поскреб гусеницами мерзлую землю, и на этом все закончилось. Высунулся танкист из переднего люка, развел руками - дескать, бессилен - и покатил дальше, догонять своих. Мы же не могли оставить у себя в тылу вооруженного сопротивляющегося противника. А что делать - не знаем. Сидим на крыше и курим, соображаем. И вдруг на кого-то из нас пахнуло теплом.
- Стой, братцы! У них же должна быть печка - блиндаж-то жилой. А раз печка, значит, и дымоход…
Точно. Среди набуровленной гусеницами земли откопали отверстие, из которого и тянуло печным теплом. Одну за другой кинули туда подряд две гранаты Ф-1. Бабахнули они как и должно быть. Рукавички, портянки, свитера вылетели наружу. Не дали опомниться - еще пару спустили. И вдруг в проходе появились белая тряпка и поднятые вверх руки. Выходят на милость победителя. Десятка полтора их оттуда вывалило. Спрашиваем, все, мол, вышли - "Аллес?" - не понимают. Ну и черт с ними. Идти в блиндаж и проверять - кому это нужно? Может, сидит какой-нибудь фанатик там, ему терять нечего. Пусть сидит. Долго не насидит, к утру закоченеет. К своим все равно не добраться - километров триста по бездорожью в мороз. В общем примерно так рассудили мы тогда. Послали двоих немцев обратно в блиндаж, чтобы принесли оружие, а этих решили обыскать - чем черт не шутит, кто и гранату спрячет. По-моему, несколько парабеллумов изъяли. Я, помню, облюбовал у одного толстую записную книжку, конфисковал как трофей. Потом я в ней вел свои фронтовые записи, и сейчас она у меня лежит в столе уже потрепанная, пожелтевшая, но дорогая мне как никакая другая записная книжка. В ней сохранилось несколько записей ее прежнего хозяина. Как-то недавно я показал эти записи знающему немецкий язык и попросил прочесть - говорит, адрес какой-то и фамилии, наверное, родственников. Написать разве по этому адресу?.. Короче говоря, послали мы в блиндаж двоих, а вышло оттуда их пятеро. Потом выползли еще двое раненых.
Пересчитали. Семнадцать человек. Написали записку в Вертячий по принципу "на деревню дедушке" - то есть тому, кто примет этих пленных, с просьбой, чтобы записали их на счет взвода разведки 971-го полка 273-й стрелковой дивизии. Показали им направление - в смысле нашу тропинку - и сказали, чтоб шли.
- Хутор Вертячий, поняли?.. Вертячий - ферштеен?..
Кое-как растолковали - больше на пальцах, чем словами. И пошли они, минуту назад еще наши злейшие враги, без конвоя, неся записку на листке, вырванном из моего будущего дневника. Километра через два-три их повстречают солдаты нашего полка, прочтут записку и все поймут. Может, командир полка даст конвой, который сопроводит их до Вертячего, а может, и без конвоя добредут, пообещай им только кухню впереди. А оружие их - десятка два винтовок и автоматов - мы сложили в кучу на тропе, наши подберут…
Шуршат колеса по асфальту, нас мягко, еле-еле покачивает на удобных сиденьях, легкая музыка в салоне, свежий ветерок ласкает лицо - все это привычно и даже обыденно, а то, что я пытаюсь отыскать и показать сыну, кажется таким неправдоподобно далеким, что сам себе не веришь: было ли это с тобой, или все это ты видел в кино…
Вот еще один "кадр" промелькнул. О нем я не говорю сыну, я просто вспоминаю его. Где-то здесь же в один из тех дней, когда мы ликвидировали сталинградскую группировку и когда нам с Иваном Исаевым, шедшим в головном дозоре, сдавались немцы и оптом и в розницу, встретились двое русских. Пожилой человек (это, в тех моих понятиях, мог быть сорокалетний или еще моложе) и молодой парень, примерно наш ровесник или чуточку постарше. Остановили - кто такие? Говорят, пленные, из лагеря сбежали. Для чего-го погребовали документы. Не помню, что показал "старый", а молодой долго рылся в бумажнике. Иван не вытерпел, выхватил у него бумажник (недоброжелательство к парню появилось с самых первых секунд - уж больно морда у него широкая, в лагере на баланде такую не наешь, и шею тоже). Иван стал копаться у него в бумажнике, извлекать какие-то бумажки. Все сказала фотокарточка: этот хозяин бумажника стоит в обнимку с немцем (не помню, с солдатом или офицером) на фоне проволочных заграждений, лагеря, немецкая сигарета в зубах, оба видимо, очень довольны своей жизнью.
- Хорошо, видать, жил в лагере-то, - со зловещими нотками в голосе заметил Иван.
- Что вы, гражданин начальник. Разве там жизнь была! Это товарищ меня сфотографировал…
- И морду тебе товарищ наел тоже?
Иван закипал. Неделю назад наш взвод разведки весь погиб, покошенный из пулемета в упор. И в Иване все еще клокотало внутри, искало выхода.
- Та-ак! - наступая на мордастого, проговорил он, побледнев.
Его трясло. Он наступал на мордастого, сталкивая его с тропинки. И когда тот ступил в глубокий снег Исаев, не снимая с груди автомата, дал короткую очередь.
Я ничего не сказал, посмотрел только, как Иван бросил на труп бумажник со всем его содержимым - кому надо, разберется.
А Иван повернулся к перепуганному насмерть "старику" и уже поспокойнее, но все еще дрожащим голосом сказал:
- А ты, отец, давай шпарь на Вертячий - есть такой хутор. Там тебя встретят. Давай топай…
Тот заторопился сколько было сил, поминутно оглядываясь. Иван вдруг окликнул его. Он замер, обреченно, как вкопанный. Иван запустил руку в бездонный шинельный карман через прореху в маскхалате, долго там шарил, шурша патронами, наконец извлек банку тушенки.
- На, лови, - крикнул он "старику". - Подкрепись. А то и ног не дотащишь до Вертячьего…
Мне казалось тогда: человек так был напуган, что даже банка тушенки не обрадовала его.
Когда немного отошли, я сказал:
- Зря ты, Иван, застрелил парня. Особисты разобрались бы, что к чему, законно бы сделали все это.
Иван, как ошпаренный, обернулся - словно ждал этих слов.
Таким взъерошенным я его не видел никогда - наверное, только сейчас прорвалось наружу все, что копилось и оседало в нем за эти тяжелые дни.
- Законно?! Здесь законы устанавливаю я! - Он сердито потыкал пальцем вниз, себе под ноги. - Эта земля пока ничейная. Войска - вон где идут, - кивнул он назад. - А здесь я хозяин. И закон здесь - это моя совесть! Понял?.. - И чуть тише, но так же настойчиво продолжал: - Ванька Сыпченко что, жить не хотел? А Гошка Звягин? А все остальные двенадцать?.. А этот ряшку наедал, с фрицами обнимался!.. Да еще боялся заразу подхватить.
И уже много спустя, охолонув, неожиданно заговорил:
- Осенью под Котлубанью у нас один разведчик уполз к немцам. Перед этим десять дней не могли мы "языка" взять. В стельку все вымотались. Он не выдержал, сдался в плен. На следующий же день они побили все наши батареи и штаб полка разбили - выдал гад… Так вот сейчас я все дни только о нем и думаю. Если бы он мне попался - он бы мне душу облегчил, камень бы с нее снял тяжелый. Я бы из него печенку вынул!.. - И, словно заканчивая разговор, добавил: - А этот из той же компании. Зря ты его жалеешь. А особистам и без него делов хватит…
Я, хоть и упрекнул Ивана, но в душе был с ним заодно. Не могли мы простить своим вчерашним товарищам, ровесникам своим, такой подлости. Не могли понять это иначе, как подлую измену нам, каждому из нас персонально, а особенно каждому из тех ребят, что погибли на наших глазах…
Но вот, наконец, и Вертячий - большой хутор Калачевского, района, изрезанный в самых разных направлениях оврагами. Старожилы говорят, потому он и называется Вертячий, что в нем ни по одной улице прямо не проедешь - надо вертеться, объезжая овраги.
27 декабря 1942 года мы большой группой - до роты - прибыли сюда в пополнение 971-го полка 273-й стрелковой дивизии, и ночь на 28 декабря провели в сарае на жидкой мякинной подстилке - и это-то в шинелях, в ботинках с обмотками в рождественские морозы! Всю ночь зуб на зуб не попадал. Но я запомнил ту ночь не из-за мороза - бывало и холоднее. В тот день мне исполнилось девятнадцать лет. И вот теперь я въезжаю в хутор пятидесятилетним!
Председатель сельского Совета внимательно выслушал мою просьбу помочь мне разыскать балку Глубокую, в которой размещался штаб нашего полка, посоветовал сходить в школу.
- Там у них учитель истории этим делом занимается. Он с ребятишками все окрестности облазил, наверняка знает ту балку.
В школе нам сказали, что учитель истории в отпуске, уехал куда-то отдыхать.
- А директор?
- Директор тоже в отпуске. Но только что был здесь, смотрел, как ремонт идет. Пошел домой.
Нам объяснили, как разыскать его квартиру.
Встретил нас совсем молодой человек - Тюрин Василий Иванович.
- Попробуем помочь, - проговорил он, задумавшись. - Я-то приезжий, недавно здесь живу. Но мы поищем старожилов.
Однако это оказалось не так-то просто: старожилов много, но кого бы из них мы ни спросили, все пожимали плечами - нет, балку Глубокую они не знают. Около магазина вокруг нас собралась большая группа стариков, скребли затылки, подолгу раскуривали папиросы, думали.
- Так, говоришь, в пяти-семи километрах от хутора? Глубокая?.. - Снова морщили лбы. - Нет, мил человек, нету такой балки.
- Может, она как-то по-другому называлась? - старался кто-то помочь.
- Да хоть как называй, а нету в пяти-семи верстах такой балки, чтоб там мог полк стоять…
Наконец директор решил:
- Поехали к бригадному учетчику - пусть покажет нам все балки южнее хутора, может, признаете.
Учетчик, холостой парень, вышел на крыльцо в одних трусах. Молча выслушал. Молча стал собираться. Когда садился к нам в машину, улыбнулся:
- Заехал домой пообедать. А после обеда решил поспать часок, ведь встаешь - еще черти на кулачках не бьются, да и ложишься поздно.
- Прогуляешь вечер-то, да? - в тон ему добавил Василий Иванович.
- Конечно. Дело холостяцкое… Так, говорите, километров пять-семь на юг? Есть такая балка. Но там, по-моему, никакие войска не стояли - признаков никаких нет. А вы говорите, что там кладбище на взгорке, разведчиков хоронили.
Наконец вмешался шофер - ему, видать, тоже было интересно найти нашу балку Глубокую.
- Давайте съездим да и посмотрим. Может - та.
Пять километров по проселку проскочили быстро. Смотрю: нет, не та балка…
Парень вроде бы виновато смотрит на меня.
- Вы не расстраивайтесь, - успокаивал он меня. - Есть у нас тут кладбище разведчиков. О нем все знают.
- Так это вот оно и есть! - обрадовался я.
- Оно не у балки. Оно посреди поля. Там памятник стоит общий. Но это далеко. Это километров пятнадцать-семнадцать.
- Тогда это не то.
- Погодите, - вмешался директор. - Там балка есть?
- Балка есть, но она ближе кладбища, к тому же она называется Парфенова балка.
- А может, в войну называлась Глубокой?
- В войну она называлась Тройновой. Так старики говорили. Тройновая балка или Парфенова. Там войска стояли. Но это на юго-восток.
- Поехали, - опять решительно заявил шофер. - Дорога туда есть?
- Конечно, есть.
Мы ехали долго. Может, не так долго ехали, как сильно волновались. Дорога вилась по верху балки, заросшей кустарником. Кое-где появлялись обрывистые берега - по дну, видать, тек ручеек, прикрытый камышом да ивняком. Нет, что-то ничего похожего, даже отдаленно, не было. Наконец машина юркнула на дно балки и помчалась по малонакатанной, давно не езженной дороге. Я насторожился - что-то вроде бы того… этого самого… И вдруг меня обдало жаром.
- Братцы!! Это - она!
Точно. Это была та самая балка.
- Вот за этим поворотом сейчас… - Выезжаем за поворот. - Нет. Не за этим. Тогда вон за тем, за следующим… Точно, за следующим слева на взгорке должна быть землянка штаба полка, а вокруг нее землянки командира полка, начальника штаба, нашего начальни… Вон! Вон, видите?!
Я чуть не на ходу выскочил из машины. Побежал к штабу полка. Боже мой, как тут все сохранилось! Правда, самих землянок нет - бревенчатое перекрытие давно разобрано (в донских степях в войну, да и после войны, лес был на вес золота), но ямы целы. Заросли бурьяном, а все еще глубокие. Смотрю и глазам собственным не верю - неужели это та самая землянка, возле которой мы выстраивались каждый вечер перед уходом на задание? Неужели из этой вот землянки каждый раз выходил командир полка и давал нам по-отечески заботливое напутствие? Сам он жил рядом в небольшой землянке с ординарцем Колькой. А вот слева ямка - это землянка нашего начальника разведки, грузного и не очень храброго капитана Сидорова. К концу сталинградской эпопеи он имел тем не менее два ордена Красной Звезды, а самый храбрый и самый опытный разведчик дивизии Иван Исаев - лишь две медали "За отвагу"… А в какой-то из этих землянок рядом со штабом полка жил начальник штаба полка.