Глава седьмая. Первый "язык"
Любой моряк помнит первый выход в море, летчик - первый вылет… Помню и я первую вылазку на вражеские позиции. И вообще свое посвящение в разведчики.
Декабрь сорок второго. Мороз и пронизывающий ветер. Самый короткий день и самая длинная ночь.
Нас выгрузили в хуторе Вертячьем. Роты две - пополнение. Долго держали в строю - видимо, командиры ходили кому-то докладывать о нашем прибытии. Потом завели в затишек - в заброшенный сарай с остатками мякины - и приказали располагаться на отдых.
Сарай сделан из плетня, когда-то в своей далекой "молодости" обмазан коровьим пометом, который уже почти полностью отвалился. Чтобы представить "отдых" в таком "затишке", надо хотя бы мысленно продрожать в нем ночь. И не просто продрожать, а так, чтобы от дрожи ломило скулы. И опять-таки не просто ночь, а декабрьскую, длинную, как год. И тогда этот "год" покажется вечностью.
Но, как и все на земле, сарайная "вечность" тоже имела свой конец. Утром нас накормили горячей похлебкой с мясом по-фронтовому щедро. Выдали фронтовой паек махорки (в тылу курево не выдавали). Мы с удовольствием закурили. И - мир засверкал, заулыбался.
Нас построили. Долго равняли, пересчитывали. 6 сторонке стояла небольшая группа командиров. Обращал на себя внимание высокий пожилой майор с рыжими усиками. Он то и дело поворачивался то к одному, то к другому из стоявших рядом. Как выяснилось немного погодя, это был командир полка. Он произнес перед нами короткую, прочувствованную речь. Затем спросил:
- Разведчики есть?
Все молчали.
- А желающие есть?
Строй и на этот раз не шелохнулся. Колебался и я. Мне хотелось в разведку и в то же время было страшновато: а вдруг не смогу, не выдержу?
Командир полка повторил вопрос. И тут я решился: "Э, была не была!" Вышел из строя. Майор подошел ко мне, совсем не по-военному положил руку мне на плечо, спросил фамилию, где я воевал, где лежал в госпитале. Потом медленно двинулся вдоль строя, вглядываясь в лица красноармейцев. Кое перед кем останавливался, чаще всего перед молодыми, спрашивал:
- А ты не хотел бы в разведку?
Если парень отрицательно тряс головой, шел дальше. Если же мялся в нерешительности, то говорил:
- А ты подумай. Работа интересная.
Впервые я слышал, чтобы армейскую службу, да еще на фронте, называли работой.
- Правда, опасная. Но интересная. А что касается опасности - на фронте везде опасно.
И парень, как правило, выходил из строя.
Набралось нас человек пять или шесть - точно не помню. Майор назначил меня старшим. Развернул планшет, показал точку.
- В шести километрах отсюда, в балке Глубокой вот здесь, штаб полка. Доложишь начальнику разведки капитану Сидорову, что прибыли в пополнение. Понял?
- Так точно, - не отрывая глаз от карты, стараясь запомнить маршрут, ответил я.
К моему удивлению, мы точно вышли к штабу. Я доложил. Капитан позвал старшину, распорядился:
- Накормить! А потом по землянкам - отдыхать!
Начало смеркаться, когда я протиснулся в указанную мне землянку. Там было тихо и тепло. На всякий случай поздоровался. Мне ответил мягкий раздумчивый голос, А секунду помешкав, настороженно спросил:
- Кто?
- Из новеньких я. Пополнение…
Это и была моя встреча с лейтенантом…
Весь следующий день я был в ужасном состоянии - не выходила из головы ночная исповедь незнакомого лейтенанта и его похороны утром.
Вечером весь взвод вызвали к штабу полка. Ребята стояли отдаленным подобием строя, в расстегнутых фуфайках, а некоторые в одних офицерских шубных безрукавках. Шапки с завязанными наверху ушами заломлены у кого как - у кого на затылок, у кого на ухо, а у кого на лоб сдвинуты. Поеживались от ветра, тянувшего с юга по балке.
Начальник разведки сказал, что во взвод прибыло пополнение, что к новичкам следует отнестись по-братски, приветить их и вообще ввести в курс. В курс чего - он не сказал.
- На задание сегодня идет вчерашняя группа, - сообщил он дальше. - Вы уже осмотрели все. Доводите дело до конца.
Он велел старшему зайти к нему в землянку, а остальным разойтись.
- Если из новичков есть желающие, могут тоже пойти, посмотреть, как берут "языка", - добавил он напоследок.
Уходили ночью. Выстроились перед штабной землянкой теперь уже строго плечом к плечу. Все в белом, все одинаковые. Я тоже приткнулся на левом фланге. Ждем. Кого - не знаю. Но вот вышли из землянки трое. Командир полка - я узнал его по голосу - коротко объяснил задачу - всего несколько слов. Потом подошел к правофланговому, заглянул в лицо. Не узнал. Спросил, кто это.
- Исаев, - ответил тот тихо.
Командир полка пожал ему руку, что-то сказал тоже тихо. Перешел к следующему. Тот тоже назвал свою фамилию. И так - к каждому. Когда очередь дошла до меня и я назвал свою фамилию, он задумался.
- А-а, из новеньких. Хорошо, что решили приглядеться, - сказал он. - Можете не ходить к самому блиндажу, а наблюдать из наших траншей. - Он пожал мне руку, задушевно сказал: - Счастливо вернуться.
И мы пошли. Я чувствовал на ладони тепло от рукопожатия командира полка, все еще звучал его задушевный голос, желавший мне счастливого возвращения.
Кругом темень - хоть глаз коли. Передо мной сереет спина в маскхалате, и я чуть не наступаю на пятки впереди шагающему. Я уразумел главную свою задачу в этой вылазке - не отстать и не потеряться в этой безбрежной степи, укутанной в кромешную тьму. Изредка впереди взлетают ракеты, татакают пулеметы. По этим признакам я стараюсь определить линию фронта.
Шли долго и неровно - то шагали неторопливо, то бежали, а то останавливались. Наконец поползли. Теперь перед моим лицом вместо спины маячили подошвы чьих-то валенок. Валенки движутся - ползу и я. Валенки останавливаются - замираю и я. И вдруг какая-то пелена опустилась на глаза. Скинул рукавицу, пощупал - оказывается, это капюшон - пока старательно закинул его на шапку, с ужасом обнаружил: валенки исчезли. Не поднимая головы, словно принюхиваясь к земле, ринулся вперед, вправо, влево. Хотел уже кричать. Вдруг наткнулся на что-то. Пошарил - валенки. Обрадовался. Теперь уж решил не спускать с них глаз. Но мешал капюшон: он то и дело сползал с шапки (как потом узнал, у него есть тесемки, которые завязываются на затылке, а я о них понятия не имел). Мое внимание теперь всецело было занято валенками и капюшоном, а следить одновременно за тем, что творится вокруг, я не умел, да и не мог: ни черта не было видно.
Вдруг валенки оттолкнулись и исчезли. Я растерялся. Рванулся было вперед. Но перед глазами очутилось чье-то лицо. Почти вплотную, нос к носу.
- Ты чего ползешь? - шепотом спросило лицо. - Тебе же велено остаться.
- Где?
- Там, у наших.
- А я у каких? Разве уже прошли?
- Давно. Вон, видишь немец ходит, - разведчик указал рукавицей.
Я присмотрелся - действительно немец.
- Живой?
- Кто?
- Немец-то…
- Ну, раз ходит, значит, живой… Давай шпарь обратно.
- Не-е. Я один заблужусь. Темно.
- Может, тебе ракетой посветить? - Глаза его озорно блеснули у самых моих. Он, как маленького, щелкнул меня в лоб. Крутнулся на животе, но потом снова повернулся ко мне, зашептал в лицо:
- Тогда не отставай от меня.
- Я и так…
Разведчик опять вертанулся на животе, и передо мною опять - валенки.
Ползли медленно, с частыми остановками. Потом замерли надолго. Так надолго, что я устал лежать, прислонился к валенкам щекой, притих и задумался: вот почти всю ночь на снегу, а тепло - что значит сухие валенки, это тебе не ботинки с обмотками. Да и шубенка… Хотя и безрукавка, но греет! Скоро, наверное, светать будет… А в разведке-то нисколько и не страшно. Это, должно быть, потому, что ребята такие дружные, опытные и смелые… А тут тепло на самом деле… Как будто печка греет. Только вот сбоку поддувает откуда-то. А-а, так это же в ту дыру в плетне, снизу которая. Мякину кто-то выгреб…
Вдруг - толчок. Очнулся в дрожи. Неужели спал? В лицо мне шепот:
- Поворачивай! Быстро давай назад!.. По своему следу…
Но ползать быстро я, оказывается, не умел. Сапу много, а продвижения вроде бы никакого. К тому же почти сразу потерял свой след. Запурхался, взмок. Кто-то подтолкнул меня.
- Давай сюда…
И когда впереди опять замаячили валенки, я успокоился и только проворнее нажимал на локти и на колени. Вдруг валенки мелькнули в воздухе и исчезли. Подполз - траншея. Тоже кувырком туда. Следом кто-то свалился мне на голову. Потом еще, еще…
Все были возбуждены, смеялись. Разговаривали уже не шепотом. Мне тоже было весело. Почему - не знаю.
- У кого кисет близко?
- У меня уши опухли - не достать…
- Ну жмоты! Никак на чужбинку не покуришь…
Я торопливо вытянул свой кисет.
- Нате, кто там просил.
- Вот, один сознательный нашелся…
Мне уж больно хотелось быть своим среди этой шумной веселой компании. Но кисет тут же вернулся ко мне.
- На, спрячь!
Каждый стал закуривать из своего. Оказывается, у ребят была такая шутка, когда у всех хорошее настроение, выкурить у кого-нибудь весь табак, а потом не давать ему своего, подтрунивать над ним. Надо мной шутить не стали - значит, еще чужой я среди них. Не приняли меня. Я это понял потом, позже.
Взвилось несколько ракет с немецкой стороны. Ребята, со сбитыми на затылок шапками, разгоряченные, озорно глядели на ракеты.
- Давай, давай, свети… после время-то.
Меня подмывало спросить, почему же "языка"-то не взяли? Ведь близко ходил. Значит, думаю, нельзя было - они же знают, когда можно, когда нельзя.
Кто-то торопливо подошел по траншее.
- Кончай, ребята, курить! Скоро светать будет. Надо затемно выбраться отсюда.
- Погоди, лейтенант, только закурили.
- Дай отдышаться.
Лейтенант тоже присел на корточки в траншее.
- Дайте дернуть разок. Закуривать уж не буду.
Руки с цигарками протянулись к лейтенанту…
Обратно шли так же неровно: то неторопливо, а то бегом. Наконец, спустились в балку, на дорогу, по которой возят на передовую кухню и боеприпасы.
Светало. И тут я неожиданно обнаружил, что один среди нас идет без маскхалата. Пригляделся - фриц!
- Батюшки! "Языка"-то все-таки взяли? - вырвалось у меня.
Рядом шагавшие ребята захохотали. Но необидно, без издевки. Скорее с торжеством: вот, мол, как удалось нам тебя разыграть - взяли пленного, а ты и не видел когда.
- А что, ребята, с новенького сегодня причитается, - начал кто-то, будто вспомнив о само собой разумеющемся, но всеми вдруг забытом.
- Точно! Крещение парень принял. Омовение надо сделать…
- Первый "язык" в жизни!
- Везучий ты!
- С ходу и - "язык"!
Я смутился. Пролепетал:
- А где я здесь что возьму?
- Это уж где хочешь!
- У старшины выпроси…
Взрыв хохота - видимо, это было самым смешным: выпросить у старшины водки.
- А если не даст, организуй так, чтоб не видел…
- А если увидел - чтоб не догнал.
Все смеялись и, конечно, не потому, что это было остроумно, а потому, что настроение у всех было расчудесным - "языка" ведем! И без жертв - никого на палатке не несем.
Кто-то пнул застылое конское яблоко. Начали гонять его по дороге, как мальчишки на деревенской улице. Толкались, прыгали, дурачились. "Боже мой, - улыбался я, - как хорошо-то в разведке!"
Мне казалось, что здесь всегда так…
И никто тогда не знал, что не пройдет и нескольких дней, как от всего взвода останутся лишь двое - Иван Исаев и я. Остальные полягут у вражеского дзота, покошенные пулеметами в упор…
Глава восьмая. Люди уходят в бессмертие
Тысяча девятьсот сорок третий год рождался в свирепых вьюгах, в беспрестанных вспышках немецких ракет, методическом, размеренном татаканье пулеметов.
Позиции нашего 971-го стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой. Уже третью неделю мы жили в тех же кем-то наспех сделанных землянках у штаба полка. Стояло сравнительное затишье, какое обычно бывает перед большим сражением, Это самое тяжелое время для разведчиков. Почти через день - добывай "языка", нужно внимательно следить за передвижениями противника.
Но "языка" нет уже неделю.
Вьюга валит с ног, залепляет глаза, рот. А здесь, в землянке, тепло - всю ночь гудит печурка, сложенная из двух патронных цинок. В ней сизым огнем горит тол из противотанковых мин - дров на сотню километров вокруг не сыщешь. Сушится гора валенок. Валенки должны быть обязательно сухими, иначе будут скрипеть на снегу…
Четыре часа утра. Заскрежетала повешенная на входе обледеневшая плащ-палатка. В землянку один за другим протиснулись четверо разведчиков в белых заснеженных маскхалатах. Автоматы и те замаскированы белой марлей.
Первый - Иван Исаев - закинул за спину шапку вместе с белым капюшоном. Иван - круглолицый, белокурый, с голубыми девичьими глазами. На губах и подбородке легкий пушок. Устало вытер рукавом лоб. Вяло спросил:
- Закурить у кого-нибудь есть?
Поднявшись с лежанок, разведчики сонно потягивались. Кто-то протянул кисет. Исаев оторвал газетный лоскут, подрагивающими пальцами стал скручивать цигарку. Потянулись к кисету остальные трое.
- Лейтенант где? В штаб пошел?
- Нет, - ответил Исаев, мусоля цигарку. - Принесли лейтенанта. На землянке лежит.
Второй разведчик, чубатый Иван Сыпченко, комсорг взвода, так же тихо добавил:
- В голову его. Ничего сказать не успел.
Долго все молчали. Десяток рук потянулось к кисету. Последнему досталась табачная пыль.
Казнодий, носатый черноглазый южанин, резко толкнул ногой открывшуюся дверцу печки, она с жалобным скрипом захлопнулась. Спросил сиплым голосом:
- Опять не подпустил?
- Нет, на этот раз были в траншеях, - неторопливо, между двумя жадными затяжками ответил Исаев. - Напуганные уже. Ставят по два часовых. Одного я снял. А второго не успел. Заорал, скотина.
Как правило, не любят разведчики рассказывать подробности. Краснобаи не в почете здесь. Того, что сказал Исаев, - достаточно. Остальное понятно и так. Понятно, что после вскрика часового гитлеровцы выскакивают из блиндажей, начинается рукопашная. В такой обстановке пятерым "языка" не увести - самим бы уйти.
- Лейтенанта от самых траншей несли? - спросил Казнодий.
- Нет, на нейтралке убило, когда отходили…
Хоронили лейтенанта на своем кладбище - на кладбище разведчиков. Пехота своих не хоронит в такую погоду - просто складывают штабелями в укрытии. У разведчиков - неписаный закон: всех убитых, как бы трудно ни было, выносить с поля. За месяц много уже выросло на взгорке, обдуваемом ветром, холмиков, много стоит сколоченных из нестроганых артиллерийских ящиков пирамидок со звездочками из консервных банок. Прибавилась и еще одна.
Речей не произносили. Неторопливо - как и все, что делают разведчики днем, - обнажили нестриженые головы, выпустили, держа над головой автоматы, по диску, и так же молча гуськом спустились в балку. О лейтенанте больше не говорили - не принято говорить об убитых. Очередную смерть переживают молча, каждый по-своему. Вспоминают о погибших на отдыхе, а здесь нет времени.
После мне рассказывал ординарец командира полка, что в то утро, едва взошло солнце, майору позвонил по телефону начальник штаба дивизии и спросил, вернулись ли разведчики.
- Да, - ответил майор, вздохнул и совсем не по-военному добавил: - Понимаете, опять с пустыми руками. Замучились ребятишки.
Начальник штаба, видимо, издерганный многими бессонными ночами, нервно закричал:
- Все замучились!.. "Язык" нужен срочно! Любой ценой нужен - надеюсь, вы-то понимаете! Срочно - любой ценой!..
Командир полка, конечно, понимал, что "язык" нужен как никогда. Готовится генеральное наступление по ликвидации сталинградской группировки. Но понимал он и разведчиков - не дается "язык". Бывает такая обстановка: невозможно взять - что хочешь делай. Полвзвода уже легло у вражеских траншей…
А через час командира дивизии вызвали в штаб армии - ожидалось прибытие командующего фронтом.
…На следующую ночь мы снова уходили за "языком". Уходили все.
Как обычно, на несколько минут остановились у штабной землянки, по традиции ожидая напутствия командира полка, которого любили, как заботливого отца. На этот раз он вышел в таком же белом маскхалате, как и мы. Все поняли: всем лечь у фашистских траншей, а пленного взять - иначе нельзя.
Философ по профессии и по призванию, майор Мещеряков в ту ночь сказал не много. Его напутствие, произнесенное седьмого января сорок третьего года, сохранилось в моем дневнике до сих пор. Он сказал тогда:
- Дорогие мои сынки! Вы идете на дело, от которого зависят жизни сотен и тысяч людей. Об этом просил передать вам командующий фронтом Рокоссовский, осматривавший сегодня наши позиции. Ради дела, на которое вы сегодня идете, стоит отдать жизнь. Я иду с вами и буду сам руководить огневыми средствами, прикрывающими ваш отход. Прошу вас: будьте осторожны и ради себя и ради дела…
Сдвинулись брови у ребят, - все-таки мало душевных слов говорят человеку на войне!
- Ни пуха вам, ни пера… - В темноте не видно, но каждый почувствовал, что командир полка чуть улыбнулся. Он знал, что разведчики всегда провожают друг друга на задание этими словами, и не забыл их сказать. Все вздохнули, задвигались: значит, будет удача. Стоявший рядом со мной чубатый кубанец Иван Сыпченко, комсорг взвода, шепнул:
- Иди к черту…
И разведчики гуськом двинулись вдоль балки. Сначала впереди пошел командир полка, но Иван Исаев обогнал его, буркнув:
- Тут старое минное поле. - И пошел направляющим.
Он самый опытный разведчик в полку, может в кромешной тьме провести взвод к окопам любой роты полка, знает каждый бугорок, каждую ямку на всей нейтральной полосе перед позициями своих батальонов, знает каждый пулемет у противника, каждый окоп.
Направляющий идет неторопливо, зорко следит за всем. Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Исаев повернет влево. Здесь ускорит шаг - это место простреливается методично одним из вражеских пулеметов. Безмолвно повинуются направляющему все. В середине идут три лейтенанта: грузноватый Симонов, худенький Смочкин - бывший ветеринарный фельдшер, и прогонистый Васюков. Они во взводе недавно, поэтому ничем не выделяются - ни одеждой, ни вооружением. Здесь все равны - верх берет не звание, а опыт.
Узнать никого невозможно - все в белом, все одинаково сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Казнодий, верткий хохотун и остряк Еремин, косолапый мордвин Слугин, красивый, с тонкими чертами лица москвич Георгий Звягин, молчаливый и на удивление выносливый якут Кисляков - всего четырнадцать человек - все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего.