В то время я как раз дописывала роман. Энн предложила мне покой и тишину французского шато, идеальные в сочетании с ее собственным образом жизни, далеким от церемоний. Мало того, она взялась перепечатать рукопись. Но на часах было уже без четверти шесть, и я понимала, что свои планы на остаток дня мы можем и не выполнить.
В том, что Марион действительно встречалась раньше с Энн, я сомневалась. Просто Марион выбрала именно этот способ для психологического воздействия на Энн. Из нас двоих Марион была знакома со мной, но не отдавала себе в этом отчета. За прошедшие сорок лет она успела забыть меня.
Джейк Рингер-Смит спросил, нельзя ли ему воспользоваться ванной. "Ох и назойливый тип, - мелькнуло У меня. - Почему бы вам двоим просто не взять и не уйти?" До самой остановки сплошь деревья и непролазные кусты, словом, есть где помочиться. Но нет, ему втемяшилось заглянуть в ванную. До автобуса оставалось почти десять минут. Джейк подтолкнул свой рюкзак жене:
- Ты не захватишь его?
- Мне бы так хотелось пройтись по шато, - сказала Марион, - раз уж мы здесь и притащились в такую даль.
В подобные ситуации мне случалось попадать и прежде. Встречаются люди, как ни в чем не бывало задерживающие целую группу усталых спутников только потому, что им приспичило осмотреть уникальный амвон. Или те, кто прибывает на ужин с часовым опозданием, объясняя, что просто не мог не посетить по дороге некую картинную галерею. Марион была как раз из таких. В ответ на упрек она не постеснялась бы возразить, что заплатила за билет на самолет, чтобы добраться до места. Мне запомнились бесформенное, сшитое из марлевки платье Марион, ее потрепанные сандалии, мешковатые, неряшливые брюки Джейка в нарочитых заплатках, алчное стремление обоих сблизиться с хозяйкой дома, выпросить разрешение поужинать в шато и, несомненно, остаться переночевать. Я искренне сочувствовала Энн, которая, как видно, жалела себя и горько раскаивалась, вспоминая необдуманное приглашение на чай.
В постройке, находящейся на некотором расстоянии от дома, за огородом, Энн устроила кухню и столовую для бездомных. Я знала, что она обязана являться туда и оказывать посильную помощь каждый вечер в половине седьмого. Энн старательно растолковала это Рингер-Смитам:
- …я с радостью предложила бы вам осмотреть дом, но здесь и смотреть-то не на что.
- Столовая для бездомных! - воскликнул Джейк. - А можно и нам миску супа? Тогда мы могли бы устроиться на ночь в спальных мешках, где-нибудь в ваших очаровательных аркадах, а завтра осмотреть дом.
Похоже на кошмар, верно? Так и есть. Этих людей было ничем не пронять.
Тем же вечером, раздавая ломти хлеба с сыром и миски томатного супа в столовой для бездомных, я ничуть не удивилась появлению Рингер-Смитов.
- Наше место среди низших классов, - объявил Джейк с подчеркнуто скромной усмешкой, означающей "среди низших классов нам не место, посмотрите-ка, какие мы недюжинные натуры, - нам нет дела до того, как мы выглядим и с кем общаемся. Мы - это мы".
На самом же деле они смотрелись неуместно и даже подозрительно среди тощих, как скелеты, бродяг, лохматых недоучек и одутловатых побирушек-мешочниц. Даже не улыбнувшись, я подала им тарелки. На последний автобус они не успели. Энн и Монти пришлось устраивать их в доме на ночь. Я прямо слышала, как Рингер-Смиты похваляются в кругу друзей: "В Дижоне мы гостили в шато Леклер-де-Мартино".
Перед завтраком я посоветовала Энн и Монти пореже попадаться незваным гостям на глаза.
- Не то вы никогда от них не отделаетесь, - объяснила я. - Предоставьте их мне.
- Я точно помню, - сказала Марион, - что уже встречалась с Энн. Только не могу сказать где.
- Она много у кого служила кухаркой, - объяснила я. - А Монти - дворецким.
- Кухарка и дворецкий? - переспросил Джейк.
- Да, а хозяина с хозяйкой сейчас нет дома.
- А она сказала мне, что она и есть хозяйка, - возразила Марион, мотнув головой в сторону двери столовой.
- О нет. Вы, наверное, ошиблись.
- Но я же точно помню, что она сказала…
- Нет, что вы, - перебила я. - Жаль, что осмотреть шато вам не удастся. Такие дивные картины. Но графиня с минуты на минуту будет здесь. Не знаю, как вы намерены объясняться. Насколько мне известно, вас не приглашали.
- Как же, приглашали, - возразил Джейк. - Слуги уговорили нас задержаться. Как это типично - строить из себя хозяев поместья!.. Однако уже поздно, мы опоздаем на автобус.
Не прошло и четырех минут, как они удалились, волоча по дорожке свои туго набитые рюкзаки.
Узнав, как я этого добилась, Энн и Монти пришли в восторг. По своему опыту Энн было известно, что такие гости способны застрять в шато на целую неделю.
- Ну а как еще обходиться с такими людьми? - спросила Энн.
- На вашем месте я бы написала о них рассказ, - ответила я. - И продала его.
- А если они подадут в суд?
- Пусть подают, - кивнула я. - Пусть только попробуют заявить: "Да, это были мы".
- Парочка со странностями. Они прихватили с собой мыло, - сообщила Энн.
Улыбающийся Монти ушел по делам. Энн тоже. И я последовала их примеру. Точнее, попыталась.
Тем же утром два часа спустя, в половине двенадцатого, я выглянула в окно своей комнаты, как часто делала, работая над романом, и увидела все ту же парочку под деревом у края лужайки. Оба смотрели на дом.
Я понятия не имела, где в ту минуту находились Монти и Энн, и не знала, как найти управляющего Рауля или его жену, Мари-Луизу. Несмотря на нежелание нарушать ритм рабочего утра, я все-таки решила спуститься и узнать, в чем дело. Едва увидев меня, Марион воскликнула:
- A-а, привет. Мы решили, что неучтиво с нашей стороны уезжать, не повидавшись с хозяйкой дома и не выразив ей свое уважение.
- Мы дождемся графиню, - заключил Джейк.
- В таком случае вам не повезло, - ответила я. - Если не ошибаюсь, недавно выяснилось, что она вернется не раньше чем через неделю.
- Ничего, - сказала Марион. - Неделю мы можем подождать.
- Только из вежливости… - добавил Джейк.
Мне удалось привлечь внимание Энн, прежде чем она заметила их. Когда она наконец появилась перед парой, ее встретили холодно.
- Уверен, графиня обиделась бы, если бы мы уехали, даже не поблагодарив ее, - заявил Джейк.
- Вовсе нет, - ответила Энн. - В любом случае вам придется уехать.
- Отнюдь, - заявила Марион.
На помощь к нам пришел Рауль, к которому присоединился Монти, успевший навести порядок в комнате, где ночевали гости.
- Раз уж постельное белье все равно придется менять, - продолжала Марион, - мы могли бы и задержаться. А столоваться мы готовы и в сарае. - Она имела в виду кухню для бездомных.
- Мы не чураемся пролетариата, - добавил Джейк.
Мы с Раулем обыскали весь дом, перерыли все ящики в поисках ключа от двери их спальни. Наконец мы нашли ключ, который подошел, и сумели запереть от гостей комнату. Монти забрал у них рюкзаки и выбросил их за ворота шато. Все это мы проделали, пока парочка угощалась в столовой для бездомных. Впятером (к нам присоединилась Мари-Луиза) мы разыскали их и сообщили о том, как поступили.
Что было с этими двоими дальше, никто из нас толком не знает. Нам известно только то, что они попытались вновь пронести рюкзаки в дом, но очутились перед запертой управляющим дверью. Энн получила письмо, в котором Джейк, корректно называя ее "графиней", с негодованием жаловался на то, как обошлась с ними "прислуга".
"Что-то подсказывало мне, - писал Джейк, - что не следует принимать приглашение этих людей. Я же чувствовал, что они нам не ровня. Напрасно я не прислушался к голосу интуиции. Среди таких людей полным-полно отъявленных снобов".
ЕВРЕЙКИ-ЯЗЫЧНИЦЫ
© Перевод. У. Сапцина, 2011.
Однажды в лавку моей бабуленьки в Уотфорде за-я пился сумасшедший. Я назвала бабушку уменьшительным словечком только за рост и размеры ее мирка в квадратных футах: лавчонки, полной всякой всячины, гостиной позади нее, еще дальше - отделанной камнем кухни и двух спален наверху.
- Убью! - рявкнул сумасшедший, раскорячившись в дверном проеме и вытягивая смуглые ручищи, словно для того, чтобы кого-нибудь схватить и задушить. Его глаза пристально глядели с лица, которое почти скрывали косматые брови и борода.
Улица была безлюдна. Кроме бабушки, в доме не было ни души. За несколько лет наслушавшись этой истории, я уверовала, что в тот момент стояла рядом с бабушкой, хоть она и объясняла, что это случилось задолго до моего рождения. Однако я вижу эту сцену отчетливо, как мое собственное воспоминание. Сумасшедший, удравший из лечебницы посреди большого парка по соседству, вскинул волосатые руки и скрючил пальцы, как для удушения. За его спиной виднелась улица - если не считать солнечного света, на ней было пусто.
Он добавил:
- Я тебя убью.
Бабушка сложила руки на белом переднике, надетом поверх черного, и посмотрела неизвестному прямо в глаза.
- Тогда тебя повешают, - сообщила она.
Сумасшедший развернулся и побрел прочь, шаркая ногами.
Бабушка должна была сказать "повесят", и я помню, что однажды, слушая этот рассказ, поправила ее. Она ответила, что для сумасшедшего сойдет и "повешают". Это объяснение меня не впечатлило - в отличие от самой истории, поэтому я, пересказывая ее, частенько так и говорила: "повешают" вместо "повесят".
Все это я запомнила так прочно и, как мне казалось, видела настолько отчетливо, что не могла поверить, что о случившемся знаю только понаслышке: это было задолго до моего рождения. В то время дедушка еще был молод, на пятнадцать лет младше жены, за женитьбу на которой родные отреклись от него. Когда в лавку явился сумасшедший, дедушка как раз уехал договариваться насчет сеянцев.
Бабушка вышла за него по страстной любви, сама бегала за ним, выслеживала его и наконец женила на себе - настолько он был красивым и никчемным. Она не жалела о том, что ей пришлось работать и всю жизнь содержать мужа. Бабушка была на диво уродлива; чтобы смотреть на нее, приходилось пересиливать себя. Помню, дед, много лет прожив в браке с ней, по-прежнему приносил ей розы из сада и подкладывал подушки под голову и ступни, когда она устраивалась подремать на диване в гостиной между двумя и тремя часами пополудни. Он был не в состоянии дочиста отмыть прилавок, потому что не знал, как это делается, зато разбирался в собаках, птицах и садах и ради развлечения занимался фотографией.
Он говорил бабушке: "Встань поближе к георгинам, и я запечатлею твой образ".
Я жалела, что бабушка понятия не имела, как запечатлеть дедов образ, потому что запомнила его золотоволосым, с тонкими чертами лица и пышными бакенбардами. У бабушки был широкий и курносый, как у мопса, нос, желтоватый цвет лица, блестящие черные глаза, смотревшие на мир в упор, и тусклые черные волосы, скрученные в тугой узелок. Она походила на белокожую негритянку и даже не пыталась как-нибудь приукрасить себя, разве что умывалась дождевой водой.
Бабушка родилась в Степни и была еврейкой только по отцу, но не по матери. Она говорила, что ее отец промышлял шарлатанством, и гордилась этим, потому что считала, что больных лечит особая мягкая манера целителя подавать флаконы со снадобьями, а не содержимое этих флаконов. Я всегда требовала, чтобы мои престарелые родственники сопровождали рассказы инсценировками: "Покажи, как он это делал".
Бабушка с готовностью подавалась вперед, сидя на стуле, и протягивала мне невидимый флакончик со снадобьем. И говорила: "Вот, пожалуйте, душенька, и вы не будете знать беды - только не забывайте своевременно облегчаться". А потом добавляла:
- Снадобья деда состояли из одного только свекольного сока, однако он следил и за своими манерами, и за этикетками и флаконы закупал оптом по три пенса. Мой отец многих избавил от болей и мук, и все благодаря изящным манерам.
Эти слова тоже врезались мне в память, и я уверовала, что своими глазами видела обаятельного врача-шарлатана, умершего задолго до моего рождения. Я вспомнила о нем, когда увидела, как мой дед со свойственными ему изящными манерами дал крохотную дозу лекарства из синего флакончика одной из своих пестрых птичек. Он раскрыл ей клювик пальцем и отправил туда каплю. В небольшом саду на каждом шагу попадались конуры, парники и сараи с птицами и цветочными горшками. Сделанные дедом фотографии не отражали реальность. Однажды он назвал меня "канарейкой" и поставил на фоне кирпичной стены, чтобы запечатлеть мой образ. На этом снимке сад выглядит огромным. Вероятно, на фотографиях дед воспроизводил более пышный сад, где он провел юность и откуда его мстительно изгнали после женитьбы на моей бабушке, задолго до того, как я родилась.
После смерти деда, когда бабушка переселилась жить к нам, однажды я пристала к ней с вопросом:
- Бабушка, так ты еврейка или язычница?
Мне не давал покоя вопрос, как ее будут хоронить, по обычаям какой религии, когда она отживет свое.
- Я еврейка-язычница, - ответила она.
Все время, пока она держала лавку и торговала в Уотфорде всякой всячиной, свои еврейские корни она старалась не афишировать - торговле они не способствовали. Бабушка изумилась бы, услышав, что ее позиция в корне неверна или выглядит как проявление слабости. С ее точки зрения, все разумное и полезное для дела было благом пред Всевышним. Во Всевышнего она верила всем сердцем. Я никогда не слышала, чтобы бабушка называла его иначе, - разве что когда восклицала "Боже упаси". Она состояла в "Союзе матерей" англиканской церкви. Посещала все собрания методистов, баптистов и квакеров. Это было разумно, приемлемо и полезно для торговли. Она никогда не бывала в церкви по воскресеньям - только по особым случаям, например, на службе в День памяти погибших. Своей совестью она поступилась лишь однажды, когда явилась на собрание спиритуалистов: из чистого любопытства, а не ради дела. Там ей на ногу упала скамья, и бабушка месяц хромала; такова была кара Всевышнего.
Я подробно расспрашивала ее о спиритуализме.
- Они нарушали покой мертвецов, - объясняла бабушка. - А Всевышний гневается, когда мертвецов тревожат, пока они еще не готовы.
Потом она объяснила, какая участь со временем постигала спиритуалистов.
- Они бегали по дорожкам сада, оглядывались через плечо, передергивались и бежали обратно. По-моему, им чудились духи.
Я брала бабушку за руку и выводила в сад, чтобы она показала мне, что именно делали спиритуалисты. Она грациозно пробегала по дорожке, придерживая юбки обеими руками, озиралась вокруг внезапно заблестевшими глазами, в ужасе вздрагивала, а потом, подхватив юбки еще выше, так что мелькали белые оборочки нижней юбки над черными чулками, бегом возвращалась ко мне, едва переводя дыхание.
Дед выходил посмотреть на наши проказы и высоко поднимал среди веснушек песчаные брови.
- Аделаида, не шали, - говорил он бабушке.
И бабушка вновь пускалась бежать, истошно крича: "Ах, ах, ах!"
Роясь в лавке, я забралась на два пустых ящика из-под шипучки и нашла на верхней полке несколько связок старых свечей, обернутых страницами с текстом занимательного содержания. Я разгладила их и прочитала: "Право голоса для женщин! Зачем вы угнетаете женщин?" Другая связка свечей была завернута в лист побольше, на котором старомодная, но воинственная с виду молодая особа размахивала "Юнион Джеком" и заявляла: "Я за суфражисток". Я спросила бабушку, откуда у нее эти бумаги, потому что она никогда и ничего не выбрасывала и наверняка хранила их для какой-то цели, пока не завернула в них свечи еще до моего рождения. За бабушку ответил дед, на время забыв о своей утонченности:
- От миссис Пни-под-хвост.
- Он хотел сказать - от миссис Панкхёрст. Том, как можно при ребенке!
Дед заулыбался собственной шутке. Так за один день я узнала и новое слово, и как бабушка участвовала в женских маршах по уотфордской Хай-стрит, разодетая во все лучшее, и как относился к этому дед. Я прямо-таки видела, как бабушка со знаменем вышагивает по залитой солнцем улице рядом с подругами, а ее белая нижняя юбка обвивается вокруг щиколоток при ходьбе. Через несколько лет мне уже с трудом верилось, что я не была свидетельницей марша, которым уотфордские суфражистки во главе с моей бабушкой прошли по Хай-стрит еще до моего рождения. Мне запомнился даже отблеск солнца на бабушкиной шляпке из черной соломки.
Какие-то евреи поселились в Уотфорде и открыли магазин велосипедов по соседству с бабушкиной лавкой. С этими людьми бабушка не желала иметь ничего общего. Они эмигрировали из Польши. Бабушка называла их "полячишками". Когда я спросила, что это значит, она ответила: "Иностранцы". Как-то днем иностранка-мама выглянула из двери своего магазина, мимо которого как раз проходила я, и дала мне гроздь винограда. И сказала: "Ешь". Удивляясь, я прибежала к бабушке, а та напомнила: "Я же говорила тебе: иностранцы смешные".
В своем кругу бабушка хвасталась еврейской кровью, благодаря которой она такая умная. Я знала: бабушка так умна, что ей не обязательно даже быть красивой. Она похвалялась, что ее предки с отцовской стороны перешли Чермное море: Всевышний простер руки, и расступились воды, и они пошли прочь из Египта среди моря посуше. Мариамь, сестра Моисея, ударила в свой тимпан и повела женщин через Чермное море, воспевая Всевышнего. Мне вспомнились девушки из Армии спасения, которые недавно промаршировали по озаренной солнцем уотфордской Хай-стрит под звон бубнов. Бабушка позвала меня к двери лавки посмотреть, а когда процессия проследовала мимо и ее шум затих вдалеке, отвернулась от двери и захлопала в ладоши над головой - и в подражание, и отчасти заразившись духом шествия. Она хлопала в ладоши и восклицала: "Аллилуйя! Аллилуйя!"
- Аделаида, милая, не шали.
Участвовала ли я в переходе через Чермное море? Нет, ведь это было еще до моего рождения. Моя голова была набита историями о греках и троянцах, пиктах и римлянах, якобитах и "красномундирниках", но я точно знала, что они жили еще до меня. А вот моя бабушка и ее рассказы - совсем другое дело. Я видела, как она идет во главе процессии, ведет за собой женщин в танце триумфа, бьет в бубен от радости и восклицает "аллилуйя" вместе с миссис Панкхёрст и Мариамь, сестрой Моисея. Руки Всевышнего удерживают расступившееся стенами море. Белая кружевная оторочка бабушкиной нижней юбки мелькает из-под верхней, черной, на дюйм выше ботинок, как когда бабушка бегала по садовой дорожке, показывая, что стало со спиритуалистами. Мой разум способен определить, какую часть происходящего я видела и что произошло до моего рождения, однако он не в состоянии изгладить из памяти эту сцену или приуменьшить ее.