В комнате обнаружилась одна перемена: на стене появилась картина. Как произведение искусства она была ничтожна, но с точки зрения периода, которому принадлежала, могла вызвать острый интерес. Период этот - приблизительно середина 90-х годов XIX века. На ней была изображена девушка, прикованная к железнодорожным рельсам. Тело ее было обвито голубым поясом, руки в страхе воздеты к голове, пышные золотистые волосы растеклись по рельсам. В двадцати ярдах от нее железная дорога изгибалась, и из-за поворота, весь окутанный клубами пара, приближался поезд. Машинист девушку не видит. Легко догадаться, что ситуация безнадежная. Еще мгновение, и от нее останется лишь мокрое место. Но минуту! По шоссе, пересекающему невдалеке железную дорогу, двигается автомобиль новой в ту пору марки. В высокую сверкающую машину набилось несколько молодых людей. Один из них заметил отчаянную жестикуляцию девушки. Этот парень стоит на сиденье, размахивая над головой автомобильной шапочкой и указывая на девушку. Его спутники тоже начинают осознавать сложившуюся ситуацию. Успеют ли они спасти ее - остановить приближающийся на всех парах поезд? Конечно же, нет. Это вполне явствует из перспективы изображения. У девушки нет ни единого шанса. И все же, думалось мне, она пролежит там столько же, сколько просуществует картина. Поезд приближается; и эти юные бездельники в своем новеньком, с иголочки, автомобиле, девушка, прикованная к рельсам, с рассыпавшимися волосами, с этим своим дурацким поясом, руками, воздетыми к голове, - она всегда у них перед глазами.
В целом картина мне понравилась. Это был образец множества полотен в том же роде, а образец, действительно типичное изображение, выпадает увидеть не так уж часто - во всяком случае, мне.
- Смотрю, вы разглядываете портрет Изы, - сказала миссис Йен Клут. - Это замечательная картина, - заявила она. - Один очень знаменитый английский художник прилетел сюда из Сандерленда специально, чтобы написать портрет Изы. Королевские военно-воздушные силы даже предоставили ему специальный самолет с командой. Стоило начальству ВВС в Лондоне увидеть ее фотографию, как они сразу предложили художнику самолет в Сандерленде.
- Он посадил Изу в этом положении, за прической, - продолжала миссис Йен Клут, любовно глядя на картину.
Я промолчала. Молодой клерк тоже. Я попыталась посмотреть на картину сбоку и обнаружила, что действительно изображенная на ней девушка слегка походит на Изу; да и закинутые за голову руки, пожалуй, могли навести на мысль, что она и впрямь причесывается. Разумеется, чтобы представить себе это, надо забыть про поезд, машину и некоторые другие детали. По моим подсчетам, картина была написана лет пятьдесят назад. И уж во всяком случае, не вчера.
- Ну, что скажете? - спросила миссис Йен Клут.
- Прекрасная работа, - ответила я.
Молодой клерк промолчал.
- Что-то вы сегодня неразговорчивый, мистер Флеминг, - сказала Майда.
Он отрывисто, так, что едва не раскололась чашка, рассмеялся.
- Я видел сегодня миссис Маре, - сказал он, просто чтобы поддержать разговор.
- A-а, эту, - заметила миссис Йен Клут. - Остановились поговорить?
- Разумеется, нет; просто прошел мимо.
- Ну и правильно, - сказала миссис Йен Клут. - Я предупредила, что они должны освободить помещение, - повернулась она ко мне. - Мистер еще туда-сюда, а вот миссис - хуже жильцов у меня не было.
- Послушали бы вы, что она говорит! - поддакнула Грета.
- Я к ней со всей душой, - сказала жена ростовщика, - а в ответ одни оскорбления.
- Оскорбления, - эхом откликнулся мистер Флеминг.
- Мистер Флеминг был всему свидетелем, - сказала миссис Йен Клут.
- Мы показывали ей портрет Изы, - продолжала она, - и, поверите ли, эта женщина заявила, что никакая это не Иза. То есть фактически прямо в лицо назвала меня лгуньей, не так ли, мистер Флеминг?
- Именно так, - подтвердил мистер Флеминг, изучая прилипшую к ложке чаинку.
- Конечно, мистер Маре оказался в неловком положении, - сказала миссис Йен Клут. - Он у нее, видите ли, под каблуком и перечить не смеет. Сказал лишь, что тут, наверное, какое-то недоразумение. Но она тут же его одернула. "Это не Иза", - повторила она.
- Бедный мистер Маре! - сказала Грета.
- Мне жаль мистера Маре, - сказала Майда.
- Да на голову он слаб, приятель, - сказала Иза.
- Иза у нас скажет так скажет, - заметила ее мать, с трудом подавив смех. - К тому же она права. У старика Маре действительно не все дома. Еще что-нибудь было? - повернулась она к юному клерку. - Старик Маре потом еще что-то сказал вам про портрет Изы?
Юный клерк посмотрел на меня и быстро отвернулся.
- Так что все-таки мистер Маре сказал про картину? - настойчиво спросила я.
- Ну-у, - протянул мистер Флеминг, - теперь я уж и не вспомню.
- А вы постарайтесь, - сказала миссис Йен Клут. - Ну же, дайте нам посмеяться.
- Да он сказал всего лишь, - решился мистер Флеминг, поворачиваясь лицом к картине, - сказал всего лишь, что там нарисованы железная дорога и поезд.
- Всего лишь! - фыркнула миссис Йен Клут.
- Бедняга, это не его вина, - сказал мистер Флеминг. - Он ведь не в своем уме.
- А не сказал ли еще, приятель, что на картине изображена древняя машина? - спросила Грета. - Нам, во всяком случае, он это говорил.
- Да, - усмехнулся юный клерк. - Это он тоже сказал.
- Ну вот видите, - сказала миссис Йен Клут. - Этот человек явно спятил. Железная дорога на портрете Изы! Смех да и только. Что касается миссис Маре, - добавила она, - что касается ее, то я с самого начала не доверяла этой женщине. "Миссис Маре, - предупредила ее я, - через неделю вы должны съехать". Их не было уже на следующий день.
- Хорошо, что мы избавились от этой старой сучки, - сказала Иза.
- Она ревновала к портрету Изы, а? - прокудахтала Грета.
- А вот с художником, пока он рисовал Изу, мы отлично провели время, - сказала миссис Йен Клут.
- Точно, приятель, - поддержала ее Майда, - да и летчики были что надо.
- У нас здесь часто бывают знаменитые художники, верно? - сказала ее мать.
- Точно, приятель, - сказала Грета. - Они из-за Изы приезжают.
- И летчики, - сказала Майда. - Классные парни. Ну а командир тут еще шутку сыграл с Изой, настоящий мужчина.
- Свинья, - сказала ее мать. - Впрочем, не страшно, у Изы и другие ребята есть. Иза могла бы сниматься в кино.
- В кино она бы всем показала, - сказала Грета.
- Здесь бывают все знаменитые артисты, - сказала миссис Йен Клут. - Все. Они хотят сниматься с Изой. Но мы ей не разрешаем.
- Она у нас звездой бы стала, приятель, - сказала Грета.
- Но мы ее в кино не пускаем, - сказала Майда.
- Пусть делает что хочет, - сказала мать, - только сначала школу надо закончить.
- Железно, - сказала Иза.
- Макса Мелвилла знаете? - обратилась ко мне миссис Йен Клут.
- Имя слышала… - осторожно сказала я.
- Слышала имя! Да ведь Макс Мелвилл - звезда номер один! Так вот, на днях он приходил к Изе. Верно, Грета?
- Ясное дело.
Миссис Йен Клут продолжила повествование:
- "Кино для Изы - слишком публичное дело, - сказала я ему. - Макс, - говорю, - мы люди скромные". Макс, я его так, запросто, называю.
- Макс - удивительный малый, - заметила Майда.
- Он преподнес Изе великолепный подарок, - сказала миссис Йен Клут. - Не то чтобы такой уж дорогой, но это семейная реликвия, тут чувства замешаны, и он не расстался бы с ней ни для кого другого, кроме Изы… Майда, сбегай наверх, принеси.
Майда затопталась на месте.
- Это что - та брошь?.. - начала она.
- Нет, - сказала ее мать медленно и печально. - Брошь Изе подарил художник. Странно, что та забыла, что подарил Изе Макс Мелвилл.
- Я принесу, - вскочила на ноги Грета.
Вскоре она вернулась с небольшим компасом в руках.
- Вещица недорогая, - повторяла миссис Йен Клут, передавая ее по кругу. - Но прадед Макса был исследователем, и когда он поднимался на Гималаи, на руке у него был этот самый компас. Он так и не вернулся из той экспедиции, компас нашли на нем. Так что Макси очень дорожил им и все же расстался ради Изы.
Я получила этот компас в четырнадцатилетием возрасте; тогда он был совсем новый; я узнала его сразу, а пока миссис Йен Клут занимала нас разговорами, узнавала все больше. Оставленные мною царапины и вмятины были знакомы мне, словно собственная подпись…
- Очень старый, старинный, можно сказать, компас, - сказала жена ростовщика, бережно протирая ладонью стекло. - Щедрый подарок со стороны Макса Мелвилла. Ну да понятно, он хотел, чтобы Иза снималась в кино, наверное, в этом все дело.
- Как он вам? - спросила она меня.
- Очень интересная вещица, - сказала я.
Кто, что за путешественник перенес его через моря? Через сколько рук он прошел на пути от ломбарда, где я его заложила, к ломбарду миссис Йен Клут? Вот о чем я сейчас себя спрашивала, а еще, почему меня не задевает то, что я вижу свой компас в заботливых руках жены ростовщика - и рассматриваю, чтобы доставить ей удовольствие. Мне все равно. Ее нос прицелился в компас, словно стрелка в сторону севера…
- Мы никогда с ним не расстанемся, - говорила миссис Йен Клут, - по сентиментальным, знаете ли, причинам. Дохода он нам точно не принесет.
До того как пришлось его заложить, компас в течение нескольких лет валялся где-то среди моих вещей. Оттого и поцарапался весь и побился. Побился в ящике - в поисках нужных вещей я всегда отбрасывала его в сторону. Я никогда его не использовала, не определяла с его помощью местоположение. Может, его и вообще-то не слишком часто использовали. Следы, на нем оставшиеся, были в основном моими следами. Тот, кто заложил компас в ломбарде миссис Йен Клут, вряд ли собирался выкупать его. Жена ростовщика могла свободно им распоряжаться, достался он ей честно.
- Да, денег он нам не принесет, - повторила миссис Йен Клут. - Да мы и не думаем о деньгах, ценна сама мысль, что он у нас есть.
- Это талисман нашей Изы, - сказала Майда. - Тебе бы стоило взять его с собой, когда в Голливуд подашься, приятель.
- Голливуд! - фыркнула миссис Йен Клут. - Ни за что, нет, нет. Если уж Иза подастся в кино, то только на какую-нибудь английскую студию. В Голливуде человек слишком на виду. Вы можете себе представить нашу Изу в Голливуде, мистер Флеминг?
- Пожалуй, нет, - ответил молодой человек.
- В Голливуде я бы настоящий класс показала, приятель, - заявила Иза.
- Ну может быть… - протянула ее мать.
- Да, может быть, - сказал мистер Флеминг.
- Правда, в Голливуде слишком много шума, - сказала Иза.
- Видите ли, - повернулась ко мне миссис Йен Клут, - мы люди скромные. Мы держимся друг друга, как на днях сказал мистер Флеминг, мы живем в своем скромном мирке, верно, мистер Флеминг?
Они открыли дверь и позволили мне протиснуться в темный коридор.
ДОМ ЗНАМЕНИТОГО ПОЭТА
© Перевод. Т. Исерсон, 2011.
Летом 1944 года, когда поезда могли запросто опаздывать на четыре, а то и шесть часов, я ехала из Эдинбурга в Лондон на ночном поезде, и уже в Йорке мы отставали на три часа. В купе сидело десять человек, но из них мне запомнились лишь двое, и тому есть свое объяснение.
Когда я думаю об этом теперь, мое воображение рисует нестройный ряд сидевших передо мной людей, которые кое-как дремали, склонив головы. Я смотрела на этих спящих незнакомцев, пытаясь угадать характер каждого из них, и мне вдруг стало не по себе. Можно было подумать, что свой дневной талант уничтожать внешние проявления самих себя они сменили на внутреннее уничтожение. Они словно сошли с фрески двенадцатого века; чувствовалась в них какая-то средневековая обреченность - во всех, кроме одного.
Это был рядовой, который бодрствовал в гораздо большей степени, чем обычные люди, когда они не спят. Он курил одну за одной, медленно и спокойно затягиваясь. Мне казалось, что выглядел он чересчур злобно и напоминал первобытного человека. Низкий лоб над черными сросшимися бровями был не выше двух дюймов. Челюсть, хотя и небольшая, походила на обезьянью, равно как и его маленький нос, а также глубоко и близко посаженные глаза. Я подумала, что его родители, наверное, родственники, таким разительным было сходство с далекими предками.
Но он оказался необыкновенно вежливым и добрым. Когда у меня закончились сигареты, он пошарил в рюкзаке и протянул пачку мне и сидевшей рядом девушке. Звеня мелочью, мы попытались заплатить ему, но он ничего не хотел за свои сигареты, только бы мы угостились, после чего он снова принялся молча задумчиво курить.
Тогда мне стало жаль его той жалостью, которой мы обыкновенно жалеем безобидных животных, тех же обезьян, например. Но я отогнала от себя эти мысли, ведь обезьян мы жалеем скорее потому, что они не люди, а в данном случае это было неуместно.
Солдатские сигареты дали мне и моей соседке повод для разговора, и мы болтали всю дорогу. Она сказала, что работает в Лондоне служанкой и няней. Выглядела она по-деревенски: ширококостная, краснолицая, со светлыми волосами, она производила впечатление сильной девушки, которая всю жизнь носила тяжести, вроде огромных ведер с углем или двух детей за раз. Но больше всего меня поразил ее голос, изысканный, мелодичный и размеренный.
Под конец поездки, когда пассажиры повскакивали и в вагоне началась беготня, эта девушка, Элиза, пригласила меня в дом, где она работала. Хозяин, какой-то университетский преподаватель, вместе с женой и детьми был в отъезде.
Я согласилась, потому что в те времена встретить образованную служанку было редкой удачей, и знакомство с ней казалось многообещающим. За ним скрывался жизненный опыт, я бы даже сказала, жизненная правда, а тогда я верила, что правда может удивить сильнее любой книги. К тому же воскресенье мне хотелось провести в Лондоне. На следующий день мне предстояло выйти на работу, в один из департаментов государственной службы, который эвакуировали за город, а по причине, которая к делу не относится, мне не хотелось приезжать слишком рано. Мне нужно было позвонить. Хотелось помыться и переодеться. Хотелось узнать поближе эту девушку. Поэтому я поблагодарила Элизу и приняла ее приглашение.
Я пожалела об этом, едва мы сошли с поезда на Кингс-Кросс в начале одиннадцатого. Стоя на платформе, высокая Элиза казалась невыносимо уставшей, как будто не только ночная поездка, но и каждая минута ее неведомой жизни вдруг вымотали ее. От силы, которую я углядела в поезде, не осталось и следа. Когда она обратилась своим красивым голосом к носильщику, я заметила, что на той стороне головы, которая не была видна мне в вагоне, темнел пробор, на желтом фоне казавшийся темно-синим. Поначалу я думала, что У нее выгорели волосы, но теперь, глядя на ее запущенную прическу с синеющим пробором, который, как стрелка, указывал на тяжелую усталость ее лица, я и сама неожиданно почувствовала себя совершенно обессилевшей. Но давила на меня не столько дорога, сколько предвкушение скуки, которая непостижимым образом наваливается на нас в конце пути и, вероятно, для нашего же блага укрощает любопытство.
Как выяснилось, ничего особенного Элиза собой не представляла. Ее историю, которую мне так не терпелось услышать, я узнала уже в такси, между Кингс-Кросс и ее домом в Суисс-Коттедж. Она происходила из хорошей семьи, но для родных была обузой, да и они для нее тоже. Ничему другому не обученная, уйдя из дома, она нанялась в служанки. Она была помолвлена с австралийским солдатом, проживавшим с однополчанами там же, в Суисс-Коттедж.
Было ли виной тому предчувствие скучного дня, или бессонная ночь, или завывание сирен, но при виде дома я почувствовала раздражение. Кругом был сад. Элиза открыла входную дверь, и мы вошли в сумрачную комнату, почти полностью занятую обыкновенным длинным письменным столом. На нем была полупустая баночка джема, кипа бумаг и высохшая чернильница. В углу стояла защищенная стальной крышей кровать, так называемое "убежище Моррисона", а на каминной полке - фотографии школьника в очках. Всё омрачали усталость Элизы и мое недовольство. Но девушка как будто и не догадывалась о бессилии, написанном на ее лице. Она даже не позаботилась снять пальто, которое было таким тесным, что я диву давалась, как она может так быстро двигаться, когда к ее усталости добавлялось еще и это неудобство. Между тем, даже не расстегнув пальто, Элиза позвонила своему молодому человеку и приготовила завтрак, пока я мылась в голубой треснувшей ванной в полутьме наверху.
Когда я обнаружила, что девушка без спроса открыла мой саквояж и вытащила продукты, то даже обрадовалась. Это был дружеский жест, в определенной мере напоминавший о действительности, отчего настроение v меня поднялось. Но дом меня по-прежнему раздражал. Я не могла найти оправдания царившему повсюду полному беспорядку. Я не задавала вопросов о хозяине, каком-то университетском преподавателе, опасаясь, что ответы на них подтвердят мои догадки: он уехал и родное графство на семейную встречу, навестить внуков. Хозяева не подозревали о моем существовании, а по мне, так это место принадлежало Элизе, которая пустила меня в дом.
Я зашла вместе с ней в местную пивнушку, где девушка встретилась со своим молодым человеком, сидевшим в компании двух других австралийских солдат. С ними была еще худенькая девочка-кокни с плохими зубами. Элиза обрадовалась им и своим очаровательным голосом настояла, чтобы вечером все пошли к ней. Тоном настоящей аристократки она потребовала, чтобы каждый захватил по бутылке пива.
Днем Элиза сообщила, что собирается принять ванну, а мне показала комнату, где можно позвонить и поспать, если мне захочется. Заставленная книгами, эта комната с несколькими окнами была большой и светлой, самой аккуратной в доме. Одно в ней было странно: стоявшая у окна кровать была, в сущности, не кроватью, а очень толстым матрасом, постеленным прямо на полу. Спальное место, очевидно, устроили на полу неспроста, и бессмысленное чудачество пожилого профессора, которому взбрела в голову такая идея, снова разозлило меня.
Я позвонила и решила вздремнуть. Но сначала мне хотелось найти что-нибудь почитать. Библиотека озадачила меня. В ней не оказалось книг, которые непременно найдешь в библиотеке ученого мужа. Одна из них была подписана автором, известным романистом. Я обнаружила дарственную надпись и в другой книге, на этот раз с именем адресата. Пораженная внезапной догадкой, я подошла к столу, где лежали нераспечатанные письма: они попались мне на глаза, пока я говорила по телефону. И лишь теперь я обратила внимание, как зовут хозяина дома.
Я бросилась к ванной и закричала Элизе через дверь: "Это что, дом известного поэта?"
"Да, - ответила она, - я же тебе говорила".