- Лишь немногие, - произносит молодой мужчина на понятном, но с иностранным акцентом французском, - знают, что пастеризованное молоко происходит от фамилии Пастер.
- Это верно, - говорит гид.
Пара выходит вместе. На улице, под дождем, она говорит:
- Пора вам прекратить ходить за мной.
- Я вовсе не хожу за вами, - говорит он, - я следую своей задумке. Это вам надо вернуться туда, откуда вы приехали. Это вы отделились.
- Мы не связаны контрактом, - говорит она. - У нас нет друг перед другом обязательств. Это вы спровоцировали разрыв. У нас никогда не было брака, который можно было бы назвать браком. Я говорила вам, что всегда намеревалась открыть дом отца для публики после его смерти.
- Вы никогда этого не совершите, - говорит он. - Не совершите без меня. Я участвую в этой задумке. И я должен продолжить.
- Вы - тень задумки, - говорит она.
- Как и вы - тень мечты и плана.
Он садится в свою машину и уезжает, оставив ее на холодной старой улице.
Дора открыла дверь в кабинет отца и снова ее закрыла. Прошло два года с тех пор, как он умер. Новый молодой человек - уже третий по счету, и у него, как и У двух его предшественников, восторженное желание помочь привести бумаги в порядок и подготовить дом Для музея иссякло, а возможно, его никогда и не было. Но в противоположность другим он оказал хорошее влияние на Дору. Этот молодой человек работал в оптовой торговле модной одеждой - его попытки приукрасить внешность Доры увенчались успехом. В свои пятьдесят лет Дора впервые в жизни выглядела здоровой. Его преданность ей или, вернее, весьма эксцентричное увлечение всегда, как она выражалась, оказывало чудодейственное воздействие на нее.
- Помимо того что я - дочь Генри Кэслмейна, как еще я вам кажусь? - спросила она однажды нового молодого человека.
- Вы потрясающая женщина сами по себе.
В известной мере именно это она хотела услышать или узнать от него. На следующий день она позвонила Бену. Женский голос ответил по телефону, глупый голос. "Кто говорит?" - "Его жена". - "Ах, жена". - "Да, жена". (Голос зазвучал вдали: "Бен, это тебя. Она говорит, что твоя жена".)
Пауза, и Бен у телефона.
"Да, Дора, что вам надо?" - "Мы с Лайонелом должны принять решение по поводу бумаг отца. Я думаю, вы могли бы нам помочь". - "А кто такой Лайонел?" - "Мой друг". - "Я считал, что его зовут Тим". - "Нет, Тим был в прошлом году. Во всяком случае…" - "Я заеду на днях". - "Лучше побыстрее". - "Как-нибудь в течение двух следующих недель - раньше я не смогу".
Она с изумлением увидела его в доме Бронте, мрачном и печальном, в Хоуворте, в Йоркшире.
"Здесь они гуляли вечерами после ужина в этой столовой, строя планы на будущее…"
На кладбище, среди памятников на могилах, где находится и могила Эмили Бронте, Дора поворачивается и говорит:
- Прекратите следовать за мной.
Маленькая группа посетителей-американцев наблюдает за ними. Они видят женщину-неврастеничку лет сорока с небольшим, пытающуюся избавиться от растерянного мужчины под тридцать или слегка за тридцать; оба выглядят слегка старомодно.
- Люди смотрят на нас, - говорит он.
- Моя единственная надежда, - говорит она, - что мы все-таки откроем дом ради отца. Я обошла столько ломов. Все они такие унылые. В музеях нет души.
- Перестаньте посещать их, - говорит он. - Именно это я и пришел вам сказать.
- Тогда у вас будут развязаны руки, так?
- Не говорите мне, - говорит он, - что у вас руки развязаны от того, что вы без конца бродите по ним.
Они уходят - он к своей машине, она - в никуда. Американцы уже стоят группой у строгих могил Бронте, читая надписи.
В Овечьем доме, в Райе, что в Восточном Суссексе, призраки их задумки наконец принимают решение.
- Вы не распишетесь в книге? - говорит хранитель музея. - Здесь Джеймс принимал гостей; да, дом маленький, тесный; да, при размерах Джеймса ему, наверно, было трудно тут повернуться. Но наверху…
В саду, возле могил собак Генри Джеймса, Бен говорит:
- Просто не понимаю, как вы можете открыть ваш старый дом для публики. Он такой очаровательный.
- Если бы не ради отца, у меня было бы такое же чувство, - говорит Дора. - Но отец хотел, чтобы его славе не было конца, чтобы она длилась в будущем вечно.
- Будущее уже наступило, - говорит он, - а вы ничего не сделали - только сидите и выпиваете со своими молодчиками, раздумывая об отце.
- А что делали вы?
- Я сидел и выпивал с моими девицами, раздумывая о вашем отце.
- Да пошел отец к черту, - говорит она.
Дора открыла дверь.
- Лайонел пришел в отчаяние, - сказала она. - Мне тоже было немного грустно, так как он был лучшим из всех. Но он понял, что должен уйти.
- Вы по-новому подстриглись, - сказал он.
- Вы пришли ради отца, его бумаг?
- Нет, я пришел ради вас.
Она повела его наверх, чувствуя себя свободно в своих новых брюках, и открыла дверь в утративший свое значение кабинет, где лежали горы архивных материалов.
- Я полагаю, нам надо отдать их университету, - сказала она.
- Мы никогда от них не избавимся, - сказал он. - Эти призраки, эти призраки - они никогда нас не отпустят. Письма от студентов, письма от ученых. Это будет все тот же старый труд.
В тот вечер они разожгли костер в саду. У них ушло много часов на то, чтобы сжечь все бумаги Кэслмейна. Но они сидели и пили в задней части прачечной, глядя, как пламя закручивает бумаги, и время от времени выходили, чтобы подкормить огонь новыми охапками, пока все не сгорело.
НЕПРИЯЗНЬ К ПОЛИЦЕЙСКИМ УЧАСТКАМ
© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.
Во-первых, юноша не хотел идти в полицейский участок справляться о маленькой пятнистой собачке своей тети. Ему было жаль тетю, потерявшую собачку, но он не любил полицейские участки.
- У меня какая-то неприязнь к полицейским участкам.
- Вы, молодые, вечно всем недовольны, - сказала она, - и побороть эту твою неприязнь к полицейским участкам можно, только сходив туда.
Он был уверен, что это - заблуждение. Ему было восемнадцать. Он уже встречался с девушкой, которая не сумела побороть свою неприязнь к почте. Но его тетушка огорчалась по поводу потери собачки, и он пошел в участок.
День был темный, середина января. Он долго-долго шел по заледенелому зигзагу дорожек, что вели по сельской местности к полицейскому участку. Дорожки пересекали заброшенные лет двадцать назад шахты. Природа не в полную силу восторжествовала здесь. Правда, летом, когда все здесь покрывала трава и белые полевые цветы, зияющие провалы шахт смотрелись нормально. А вот зимой они выглядели черными рваными ранами в земле. Юноша втайне сильно боялся их и всегда шел мимо них крадучись, чтобы эти жуткие шахты не заметили его.
Его тетя всегда небрежно бросала на этот счет:
- Идти-то всего пять минут.
Он не знал, что она подразумевала под пятью минутами. Так или иначе, небо было темное, когда он достиг полицейского участка, - день уже кончился.
Он вошел и увидел двух мужчин в форме, сидевших за высокой стойкой. Один из них что-то писал в книге. Долго-долго ни один из них не замечал присутствия юноши, и он уже подумывал, не покашлять ли или не сделать ли что-то. Не следует ли ему сказать: "Извините, я насчет маленькой белой собачки с черными пятнышками"? Или он должен сказать: "Могу я поговорить с дежурным офицером?" Он помнил, что, когда учился в школе, один из его учителей часто говорил: "Осмотрительность - лучший спутник отваги". Он тихо стоял и ждал.
Полицейский, который не писал в книге, сидел, упершись локтями в стол, положив подбородок на руки и уставясь в мистическое пространство. У него было лицо с крупными чертами, напоминавшее викинга.
Позади мужчины была дверь, верхняя половина которой была из матового стекла. За нею кто-то находился. Юноша видел движущуюся тень.
Наконец из-за двери послышался громкий голос:
- Номер двести девяносто два - сюда! Номер двести девяносто два - сюда!
Викинг тотчас выпрямился. Другой полицейский отбросил перо. Они подняли конец стойки и вместе подошли к юноше.
- Номер двести девяносто два - сюда, - сказал юноше викинг.
- Номер двести девяносто два - сюда, - повторил другой.
Он удивился. Они явно хотели, чтобы он последовал за ними, и он уже готов был открыть рот, чтобы запротестовать, как в мозгу его возникло: "Осмотрительность - лучший спутник отваги", а также: "Слово - серебро, а молчание - золото". Поэтому он ничего не сказал. Но его возмутил тон обращения, и он не сдвинулся с места. Викинг взял его за запястье и потащил во внутреннюю комнату, второй полицейский шел следом.
Теперь полицейских было трое. Они сели на простые жесткие стулья с трех сторон стола, а юноша стоял у четвертой стороны под их наблюдением.
Спустя долгое, долгое время третий полицейский - тот, что первым произнес: "Номер двести девяносто два - сюда", что-то записал в бумагах. Затем поднял взгляд и громким голосом обратился к юноше:
- Совершено чудовищно жестокое убийство. Виновен или не виновен?
Он вспомнил: "Не отважишься - не выиграешь" - и заговорил.
- Какое преступление? - спросил он.
- Будьте, пожалуйста, логичны, - сказал полицейский. - Мы не можем рассказывать о чудовищно жестоком преступлении. Виновен или не виновен?
- Я требую настоящего суда, - сказал юноша.
Это было глупо, так как ему следовало бы сказать:
"По-моему, тут какое-то недоразумение". Но в данный момент он об этом не подумал и даже немного гордился тем, что потребовал настоящего суда.
Викинг тотчас вскочил на ноги.
- Номер двести девяносто два - в суд! - выкрикнул он.
Дверь в конце комнаты открылась, и вышли еще трое полицейских. Они надели на узника кандалы и повели его по коридорам. Прошагав по меньшей мере полчаса, они подошли к камере. Юношу заперли в ней.
Всю ночь он думал, что его тетя наверняка придет утром и недоразумение выяснится. Он представлял себе, что она, должно быть, уже приходила спрашивать о нем в полицейский участок, но, конечно, обнаружила его закрытым.
Утром полицейский открыл его камеру.
- Корка хлеба и вода двести девяносто второму, - сказал и сунул в руки узника корку хлеба и кружку воды.
Полицейский исчез, прежде чем юноша успел что-либо сказать.
Несколько часов спустя прибыл старший полицейский с бумагами. Держался он очень обходительно. Быстро, прежде чем он раскрыл рот, юноша произнес:
- Я хочу видеть мою тетю. Она спрашивала обо мне?
Он кивнул.
- Приходила одна дама, - сказал он, - насчет пятнистой собачки.
- Это моя тетя. Она спрашивала обо мне?
Начальник полиции наклонил голову.
- Кажется, да. Но мы объяснили, что вы предпочли предстать перед судом.
- Вышло недоразумение.
- Все выяснится на суде. Я пришел сказать, что суд состоится через три месяца. До тех пор вы останетесь у нас.
- Это не по правилам, - разумно произнес юноша. - Существует закон о неприкосновенности личности…
Полицейский кивнул.
- Он устарел, - сказал он.
Итак, в течение трех месяцев восемнадцатилетний юноша смотрел на небо над крышей за высоким окошком, ужасающе зарешеченным. Стены в его камере были розовато-серые, и там были сотни крыс. Тетя сказала ему потом, когда он рассказал ей про крыс, что такого не может быть.
- О полиции можно говорить что угодно, но антисанитарии она не допустит, - сказала тетя.
Возможно, но там все-таки были сотни крыс.
Нечего и говорить, юношу на суде признали виновным. Его тетя, тем временем нашедшая свою собачку, в своих показаниях заявила, что он не способен совершить чудовищно жестокое преступление, так как он не способен почти ни на что. Но прокурор указал на то, что а) ее показания вызывают подозрения, поскольку она родственница, и б) невозможно представить доказательство преступления, слишком жестокого, чтобы о нем говорить. У судьи было квадратное лицо и очки с двойными стеклами. Юноша впоследствии думал, не следовало ли ему выкрикнуть в суде: "Я не повинен в чудовищно жестоком убийстве", - но, возможно, они не поверили бы ему.
Его отправили куда-то на соляные копи сроком на три месяца. С тех пор как он вернулся, тетушка без конца твердит: "Можно было бы этого избежать, если бы ты вел себя с апломбом". Так или иначе, вот как все произошло, и ее племянник по-прежнему испытывает неприязнь к полицейским участкам.
ТАКСЫ ЭЛИС ЛОНГ
© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.
Винтовки стучат по камням, одна за другой, звук эхом отражается от стен часовни, когда мужчины приходят к мессе перед стрельбой. Мэйми, девочка восьми лет и двух месяцев, стоит на камнях в предпоследнем ряду с правой стороны, возле Девы Марии, где горит, распространяя тепло, свеча. Другого источника тепла нет. Элис Лонг стоит на коленях впереди. Два ее брата приехали из Лондона - высокие мужчины в бриджах и зеленых шерстяных носках, которые промелькнули перед лицом Мэйми, стоящей на своем месте на коленях.
Другие большие мужчины поставили свои ружья у стены возле двери в часовню. Пришли католики, живущие в коттеджах. Все, кроме чужеземцев, молятся, чтобы выпало побольше снега и засыпало дорогу в город, так что бедняжка Элис Лонг сможет вполне благопристойно подавать косулю, косулю, косулю на все застолья, где будут есть лондонцы. Леса трещат от косуль, но за мясо, приобретаемое в городе, надо платить.
У Элис Лонг округлые плечи, и она волнуется; она единственная дочь старого сэра Мартина, и, обращаясь к ней, ее всегда называют мисс Лонг. У нее свои деньги, но они идут на содержание дома.
Сейчас в часовне находятся жены двух братьев Элис Лонг. Они пришли последними, так как им надо было присмотреть за детьми, когда те встали. До рождения Мэйми у всех младенцев в доме были няни. Две жены с самого начала были разными - до того, как стали невестками Элис Лонг; так они и до сих пор выглядят, хотя на них похожие твидовые пиджаки. Одну из них зовут леди Каролина, а другую - миссис Мартин Лонг, она станет леди Лонг, когда умрет старый сэр Мартин и к Мартину Лонгу перейдет титул.
Мэйми сквозь пальцы наблюдает за леди Каролиной. Леди Каролина - большая и ширококостная, с коротко остриженными черными волосами под черной кружевной вуалью; она не любит собак Элис Лонг, а собаки - это единственное, что есть у Элис Лонг. Элис Лонг была создана для ухода за ними.
Большие часы наверху бьют семь. Появляется священник, и слышно, как шаркают ноги. Мэйми не видно алтаря, когда все стоят. Она смотрит на свечу. Начинается служба. Не умрут ли от холода другие, приехавшие из теплого Лондона?
Мэйми останавливается на снегу. Собачьи ремни обмотаны вокруг ее рук в шерстяных перчатках - три ремня вокруг правой руки и два вокруг левой. Она разматывает ремни, чтобы высвободить руки, и собаки тотчас пользуются увеличившейся на несколько дюймов свободой, шумно нюхают воздух и устремляются от Мэйми, пока не натягиваются ремни. Но она заставляет их вернуться к ней, приподнимая локти, чтобы прижать руки ко рту.
- Выходи. Я тебя вижу.
Нет ответа.
Она повторяет слова и опускает руки, занывшие от усилия удержать рвущихся псов.
Раздается глухой удар - глыба снега свалилась с группы деревьев. Это показалось бы маленьким шлепком, если бы помимо вертящихся собак были и другие звуки.
Она выгуливает собак Элис Лонг.
"Она будет рада, мисс Лонг, - сказала ее мать. - Завтра после школы. В середине дня".
А сегодня утром ее мать сказала: "Иди прямо домой в два часа за собаками Элис Лонг".
Из-за этого Мэйми пропустила урок танцев в монастыре. Она учится исполнять танец с саблями. Элис Лонг устроила ее в монастырь за сокращенную плату, но даже эту сокращенную плату Элис Лонг вносит сама. Ей нравится, когда ее квартиросъемщики-католики остаются католиками.
Мэйми прогуливается среди деревьев, довольная, что за деревьями не прячутся мальчишки. Она боится, что мальчишки заметят ее и начнут дразнить собак, смеяться над ней, смеяться над маленькими, оставляющими в снегу следы, ковыляющими собачками, могут обидеть их, прежде чем они успеют вернуться в дом.
Снег в лесу слишком глубокий для низкорослых собачек. Мэйми бродит по краю леса, по обледенелой дорожке, то и дело переходя на бег, когда собачки увлекают ее за собой.
"Мои таксики", - с любовью сказала Элис Лонг.
Местные жители говорят друг другу, когда ее нет поблизости: "У Элис Лонг только и есть, что эти собачки. Так она с ними носится".
"Леди Каролина ненавидит собак".
"Нет, она ненавидит только такс. Немецкие сосиски. Она считает, что здесь, за городом, более уместны большие псы".
Элис Лонг сидит со своей чашкой чаю в доме Мэйми, в котором пять комнат плюс к.к.в. - то есть кухня, кладовка и ванная, - и он примыкает к другому дому. Рядом живет чета Элис Лонг. Отец Мэйми больше не работает в поместье, а служит мастером в городе, на "Хеппелфорд" и "Стайлз линолеум".
"Леди Каролина терпеть их не может. Они с пятницы были заперты в северном крыле. Мне же надо поддерживать огонь…"
"Это крыло, конечно, не обогревается".
"Нет. Они там мерзнут и чувствуют себя одиноко. А я подбрасываю поленья. Я встаю среди ночи, чтобы следить за огнем".
"Они будут в полном порядке, мисс Лонг".
"Им нужна хорошая пробежка - только и всего. У меня сегодня не будет времени для собак. А родственники уезжают домой завтра или в среду…"
Мэйми и раньше выгуливала собак. Ей не разрешено даже близко подходить к лесу, а велено держаться дорожек, где ходят люди мимо домов в поместье и дальше - к лавке. Возле лавки обычно толпятся дети из деревенской школы - зимой бросаются снежками, летом катаются на велосипедах. У Мэйми есть деньги на ириски и апельсиновый напиток. Она прогуливается у леса.
Ее отец провел дома целых три рабочих дня. Забастовка. Элис Лонг сидит внизу. Отец ушел наверх, дожидаясь, когда она уйдет. Затем он открывает дверь буфета, где стоит телевизор с тех пор, как сняли одну из полок. Элис Лонг не видела этого телевизора. Люди, живущие рядом, ее Чета, купили телевизор много лет назад и держат его в гостиной.
Митци, Фритци, Блитци, Ритци и Китци.
"Собаки Элис Лонг - это все, что она приобрела для себя".
Собаки ходят все вместе, и иногда все разом откликаются, когда Элис Лонг зовет какую-нибудь из них по имени. Мэйми их не различает. Они слегка отличаются друг от друга по размеру, толщине и черным пятнам на коричневой шкуре.