Джун кинулась наутек.
- А ну стой! - завопила ей вслед жилистая особа. - Остановите ее кто-нибудь! Она все видела! Она с ним заодно!
Джун, которая и не думала сопротивляться, схватила пара средних лет.
- Я тут ни при чем, - уверяла Джун. - Я ничего не видела.
- Да неужели? - протянула жилистая. - Зато я видела.
- И я, - подхватила одна из девушек. - Он заглядывал в дамскую комнату! Среди бела дня!
- Низость, - заявил мужчина средних лет. - Вот что я вам скажу: это низость. Подержите-ка его, а я приведу полисмена.
Еще три женщины появились из дамского отделения, взволнованные шумом и суетой. Одна несла под мышкой маленькую девочку, а в другой руке - сумочку, которую, размахнувшись, обрушила на запрокинутое лицо Билла.
- Позвольте мне встать! - взмолился Билл. - Я все объясню.
- Да уж, мерзкий извращенец, - закивала мать ревущего ребенка, - сейчас ты нам все объяснишь. Погоди, вот узнает мой муж!
- Спросите мою подругу, - убеждал Билл, указывая на Джун.
- Ах подругу! - воскликнула симпатичная рыжеволосая девушка, вышедшая из дамского отделения. - Если она тебе подруга, значит, и она тут замешана. Ручаюсь, она того же поля ягода. С такой-то рожей, - логично добавила рыжая.
- Я ничего не видела, - беспомощно повторяла Джун.
Биллу удалось приподняться на локтях. На его ноги решительно уселась жилистая женщина. Ступни придерживала мать ребенка.
Полисмен уже приближался, когда Билл увидел не только его, но и Мейзи, поднявшуюся со скамьи. Заметив, что неподалеку собралась небольшая толпа, Мейзи из любопытства направилась небрежной семенящей походкой к тому месту, где лежал Билл. За ней, шаркая ногами, брел Леонард с трясущейся головой.
Мейзи вдруг застыла на месте, разом растеряв всю свою беспечность.
- Билл! - ахнула она. - Это мой муж, - надменно оповестила она толпу. - Ему дурно? Будьте любезны, пропустите.
- Дурно? - переспросила жилистая. - Как бы не так: подглядывать удумал, развратник.
Джун сделала еще одну попытку сбежать.
- Стой смирно, - пригрозила рыжая.
Подошел полисмен.
- Вставайте, - велел он Биллу.
Состоялось на редкость утомительное разбирательство. Главной свидетельницей со стороны обвинения выступила мать малышки.
- Я гуляла с дочерью, - рассказывала она, стоя на свидетельской трибуне, - когда она у меня запросилась. Держу я ее и вдруг вижу в окне - он, обвиняемый. Признаться, - добавила она, - с перепугу я разжала руки, и бедняжечка Бетти так и плюхнулась.
- Ребенок не пострадал? - спросил судья.
- Ну, с виду вроде как нет, - ответила мать. - Но не дело это для ребенка - падать вот так-то.
Если бы не ее показания, обвинение проиграло бы дело.
Рыжая подвела его, заявив, что зашла всего лишь оправить платье, когда увидела в окне Билла.
Никто так и не сказал, чем занимался внутри строения на самом деле, когда лицо Билла возникло в окне. Как вам уже известно, шел 1950 год. Впрочем, уклончивость свидетельниц значения не имела: как бы там ни было, подсматривание есть подсматривание. Тем не менее все были рады, что мать Бетти прояснила обстоятельства.
Судья сурово обошелся с Мейзи, почему-то решив, что перед ним Джун. И неудивительно: с прямым пробором в светлых волосах и пучком на затылке Мейзи была поразительно похожа на соперницу - как и многие женщины, мужья от которых, в сущности, не уходят, а, напротив, возвращаются, только в чужих объятиях.
Когда судью поправили и личность его собеседницы была установлена, он сурово обошелся с Джун.
- Вы явились на место преступления с чужим мужем и потворствовали ему, - упрекнул он. - И даже пытались выдавать себя, - добавил он, - за эту порядочную, честную женщину.
Билла приговорили к уплате десяти фунтов штрафа в трехнедельный срок.
Желая забыть о случившемся, Джун эмигрировала в Австралию. Мейзи, никому не сказав ни слова, отправилась к парикмахерскую и поменяла прическу, выбрав совсем другой стиль. Билл втайне от всех побывал у юриста и изменил завещание в пользу своего глуповатого кузена Леонарда.
МАРДЖОРИ
© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.
Не так уж много времени прошло с момента моего прибытия в Уотлингское аббатство, когда я поняла, что все мы приехали сюда, чтобы обрести душевное равновесие после нервного срыва. Аббатство, построенное еще в XII веке, расположено в Вустере, на месте, где в древности стоял храм Митры. Недавно оно было приобретено и реставрировано монашеским орденом, которому принадлежало с самого начала, - тогда-то, сразу после войны, я и оказалась там, обнаружив через несколько дней, что большинство из нас лечат здесь нервы.
Под "большинством из нас" я имею в виду обыкновенных мирян, которые располагаются в комнатах паломников по обеим сторонам нового флигеля. Всех нас так и называют - паломники. Помимо нас в аббатстве проживают постоянные миряне, которых называют монастырскими, потому что они живут в комнатах над монастырскими покоями.
Неврастеники поразительно быстро оценивают душевное состояние других людей, разделяя их по широкоохватным категориям. В аббатстве я насчитала четыре такие категории. Первая - мы сами: неврастеники-посетители-пилигримы. Вторая - монастырские: это в основном разные чудики. Третья - монахи; у них как будто с нервами было все в порядке, и, не будучи неврастениками, сливаясь в своем белом одеянии в одну общую массу, как мне тогда казалось, они просто мирно покачивались в золоте того октября либо стройно вытекали из монастырских покоев в дни церковных праздников. В четвертую категорию я поместила мисс Марджори Петтигрю.
Право, на вид она была совершенно здорова. Мне сразу показалось, что она единственная среди мирян, паломников и монастырских поняла назначение этого места. Да, именно такое у меня возникло впечатление. В Уотлинг мы приехали втроем. С поезда я сошла, когда уже стемнело, но при свете единственного газового рожка увидела на платформе двух женщин. Они по-дурацки вертели головами, из чего было ясно, что они впервые оказались на этом железнодорожном вокзале. Услышав, что я спрашиваю билетера, как добраться до аббатства, они поспешно подошли ко мне. Подхватив чемоданы, мы тронулись в путь, и я отметила про себя, что общего между нами мало, разве что католическая вера, да и то скорее в мистическом смысле - их религиозные взгляды были отличны от моих. "Отличны от" - это форма моего невроза. Я люблю разграничивать предметы, но это может привести к нервному срыву. С другой стороны, жизнь, основанная на принципе "отличия от", - это всегда приключение.
Женщины были вполне симпатичные. Одна - Тик-Так, такое я ей придумала имя, потому что она изъяснялась именно в этом роде - тик-так, тик-так - в этом и заключался ее невроз, - исключительно на тему своей работы медсестрой в одной из лондонских клиник. Экзамена она так и не сдала, но совершенно не возражала, тик-так, против того, чтобы и далее числиться в категории младшего медицинского персонала, даром что в декабре ей исполняется тридцать три. Все это она изложила в течение четырех минут. Другой женщине было под сорок. Она вела себя поспокойнее, хотя ненамного. Уже приближаясь к входу в аббатство, она сказала:
- Меня зовут Дженнифер, а вас?
- Глория Деплорес-ю, - ответила я. Окрестили меня действительно Глорией.
- Глория - как?
- Это французское имя, - пояснила я, придумывая в уме написание "де Плересье" на тот случай, если будут донимать.
- Мы будем называть вас Глорией, - объявила она.
Я остановилась у ворот, соображая, не лучше ли вообще вернуться.
- Пошли, Глория, - предложила она.
Лишь через несколько дней я обнаружила, что неврастения Дженнифер имеет форму "аналогично". Мы все аналогичны, все одинаковы, настаивала она, приводя меня в ярость, ибо известно ведь, что Бог создал всех неповторимыми. Вообще-то, говоря, что "все мы одинаковы", она хотела сказать, что в глазах Бога все мы равны. И все равно такая неточность меня раздражала. Все же, подобно Тик-Так, это была весьма занятная фигура. Лишь в самые напряженные моменты обе они выводили меня из себя.
Да пустяки это, подумаешь, ну, есть люди, которые действуют тебе, с твоей неврастенией, на нервы! Вспомнить хотя бы того рыжеволосого мужчину, что носил плащ бутылочного цвета. Это был один из монастырских, в Уотлинге он жил уже больше трех лет. Он работал над рукописью под названием "Монашеская книга пивоварения". Раз в две недели он отправлялся в Британский музей и, думаю, другие книгохранилища, возвращаясь с толстенным и блокнотами, исписанными заметками о методах и тонкостях пивоварения в древних монастырях - ведь я же помню его! Но в перерывах между устрашающими вспышками ярости, направленной против руководства аббатства, это был тоже славный малый. Когда что-нибудь шло не так, он винил монахов, в отличие от одного ирландца, который винил дьявола. Порой это приводило к столкновениям между рыжим и ирландцем, в чем монахи винили дьявола.
Были там дамы из Корка и его окрестностей, дамы из Тайрона и Лондондерри, все они приехали сюда либо отдыхать, либо в палату, неся в большинстве своем клеймо невроза, соответственно южного или северного происхождения. Случались моменты, когда горькие осколки смысла свистели в пространстве между Севером и Югом, когда тот и другой сталкивались где-то за пределами совместной церковной службы. Да, все они были католиками, но "характер сказывается", то и дело говорила я себе. Я часто повторяла про себя подобные замечания, чтобы успокоить собственные нервы.
Каждое утро мы встречались с Тик-Так и Дженнифер и совместно декламировали "Пятнадцать таинств". После чего направлялись в город выпить кофе. Поскольку днем я отдыхала, Дженнифер решила, что я лечусь от нервов. "Это нервы?" - прямо спросила она. "Да", - прямо ответила я.
Тик-Так тоже направили лечиться от нервного истощения, она не делала из этого тайны, совершенно не делала.
Дженнифер была в полном восторге.
- У меня та же беда. Представляется, у всех у нас троих одно и то же. Таким образом все мы одинаковы.
- Таким образом, - сказала я, - все мы больше отличаемся друг от друга, чем остальные.
- И все равно, - сказала она, - все мы одинаковы.
Но была еще мисс Марджори Петтигрю. Внешность и повадка мисс Петтигрю вызывали у меня нечто вроде сострадания. Я узнала, что в Уотлинге она находится около шести месяцев, и по намекам и внезапно наступающей тишине сделала вывод, что ее либо боятся, либо не любят. Отнесла я это на счет того обстоятельства, что она не была неврастеничкой. Обычно неврастеники не испытывают симпатии к людям, на чьих нервах не могут поиграть. Таким образом я рассуждала сама с собой, а то, что самой мне мисс Петтигрю как раз нравилась, свидетельствовало о том, что мой невроз не такой, как у других.
Мисс Петтигрю была очень высокой и плоской как доска, с очень широкими плечами и квадратным лицом. На вид у нее было очень много костей. Глаза темные, брюнетка, завитки волос заброшены за уши, как наушники, но во всем остальном от моды она не отставала.
Поначалу я подумала, что она приехала сюда в палату, ибо за едой она никогда не открывала рта, хотя и неизменно улыбалась, когда передавала какое-нибудь блюдо. Со всеми остальными она встречалась только за едой и молитвой. Она часто молилась в часовне. Я завидовала ее стойкости, ибо, хотя я тоже стремилась к одиночеству, у меня не всегда доставало мужества отказаться от компании, что сделало меня такой же непопулярной, как мисс Петтигрю. Я надеялась, что, покинув палату, она со мной заговорит.
Однажды, еще в первую неделю, одна величественная на вид дама из сельской местности на севере страны заговорила со мной за столом, кинув в сторону сидевшей в молчании мисс Петтигрю:
- Она совершенно здорова.
- Совершенно здорова?
- Да, притворяется, просто она умна, в этом все дело.
Под умом она разумела хитрость, это-то я сразу поняла.
- То есть как это притворяется? - спросила я.
- Молчит. Ни с кем не заговаривает.
- Но ведь она в палате, разве нет?
- Да ничуть; она умная, - сказала эта всезнающая дама. - Она живет здесь уже больше шести месяцев и за последние четыре ни разу рта не открыла. Это не психическое заболевание, ни в коей мере…
- А может, она какой-нибудь обет дала?
- Только не она; она умная. Рта не открывает. К ней привели доктора, но она и ему не сказала ни слова.
- Так или иначе, хорошо, что она ведет себя тихо, - сказала я. - Мы живем в соседних комнатах, а я люблю покой.
Не все паломники находили мисс Петтигрю "умной". Кое-кто считал, что у нее действительно не все в порядке с головой. И удивительно, насколько не любили ее монастырские, ибо люди это были добрые, даже навязчиво добрые по отношению к таким страдальцам по части психики, как я. Их нелюбовь к мисс Петтигрю фактически была признанием того, что она здорова. Если бы она стала неряшливо одеваться, делала гримасы, подпрыгивала, дергалась, извивалась, если бы она в каком-то смысле утратила их уважение, то никогда бы, мне кажется, не утратила симпатии.
В надежде разобраться в ее душевных проблемах я стала приглядываться к ней поближе; это для неврастеников - как магнит. Я поджидала ее во дворе, заходила в одинокую часовню Святой Девы, когда она там молилась. Она неизменно склоняла свою, в завитках, голову с церемонностью, присущей аббатисе, приветствующей монахиню. Сталкиваясь с ней в коридоре, я ощущала потребность посторониться и дать ей продолжить свой тихий уверенный путь. Невозможно было поверить, что она не в своем уме.
Невозможно было поверить, что, стойко вынося все тяготы, храня молчание, молясь изо дня вдень, она вынашивает некий грубый победоносный коварный замысел. Говорили, у нее есть деньги. Быть может, она была очень религиозна. Я спрашивала себя, сколько же ей удастся пробыть в этом внутреннем заточении. Монахи оказались в трудном положении. Попросить ее удалиться значило бы пойти против собственной природы, а может, и против правил; и уж точно это произвело бы дурное впечатление на местную публику, которая вовсе не вся была так уж привержена церкви. Один за другим к ней шли монахи, тактичные монахи, сочувствующие, твердые, любопытствующие.
- Ну что ж, мисс Петтигрю, надеюсь, вы не зря провели время в аббатстве? Наверное, у вас уже есть планы на зиму?
В ответ - молчание, лишь неопределенный жест, свидетельствующий о том, что слова услышаны.
Молчание и в ответ на речь еще одного монаха: "Нет, мисс Петтигрю, милое мое дитя, так просто не может дальше продолжаться. Не то чтобы нам не хотелось, чтобы вы и далее здесь оставались. Видит Бог, мы никого не гоним, ни единую душу. Но видите ли, нам нужно помещение для другого паломника".
И еще: "Ну скажите же нам, в чем беда, откройте свое сердце, бедняжка мисс Петтигрю. Иначе не по-католически получается, совсем не по-католически. Надо быть ближе к людям".
"Или вы дали какой-нибудь обет? Тогда это очень неразумно, это…"
"Послушайте, мисс Петтигрю, мы нашли для вас жилище в городе…"
Ни слова. Все видели, как каждую неделю она ходит на исповедь, так что говорить явно умеет. Но не говорит, даже если надо купить какую-нибудь мелочь. Примерно раз в неделю она писала на листке бумаги: "Пожалуйста, мне нужен шампунь "Подснежник", в одну шестую" - или что-нибудь еще в этом роде и передавала его прачке, девушке, весьма к ней привязанной, а та уж показывала мне, да так горделиво, словно это были святые реликвии.
* * *
- Глория, прогуляться не хотите?
Нет, ходить мне не хотелось. Я жила здесь третью неделю, и чем дальше, тем менее интересна становилась мне Тик-Так.
Я сидела у окна и думала, как прекрасна могла быть жизнь, если бы я не ждала подсознательно некоего телефонного звонка. У меня все еще живы в памяти голубизна и зелень и золото того октябрьского дня, который мне был некогда испорчен. Невысокий рыжеволосый мужчина в своем темно-зеленом плаще, сгорбившись, пересекал прямо у меня перед окном поросший травой двор. Вдали двое братьев-мирян в синей рабочей одежде возились с трактором. Из часовни Святой Девы, где располагались служебные помещения монахов, доносилось песнопение. Ничто так не продлевает память, растягивая ее в бесконечность, как грегорианский хорал, он словно запечатывает наглухо все происходящее вокруг. Жаль, подумала я, что по-настоящему насладиться этой возможностью мешает непреодолимая потребность в телефонном звонке.
Честно говоря, я надеялась, что рыжий пересек двор, чтобы позвонить мне по телефону, но он прошел мимо окна и исчез, растворившись где-то в невидимости. Все правильно, сказала я себе, но это мне не нравится. Коричневое, белое, багровое, я различила голубей в траве.
Внутри, казалось, никого не было. Моя комната находилась на чердаке, прямо под покрытыми пылью балками крыши. Все комнаты, находящиеся, как и моя, наверху, отделялись друг от друга тонкими перегородками, пропускающими любой звук. Даже молчаливая мисс Петтигрю, моя непосредственная соседка, не могла издать вздоха на своей девичьей постели, чтобы я не услышала его. Но в это утро на месте не было и ее. Наверное, в часовню ушла.
Телефонного звонка я ждала от Джонатана, ближайшего своего друга. Вернувшись в то утро из города, куда мы обычно ходили выпить кофе, я нашла письмо от него. "Позвоню в половине двенадцатого", - писал он, имея в виду именно этот день. А шел уже первый час. В одиннадцать тридцать я пила кофе с бесподобными Тик-Так и Дженнифер.
- Мне не звонили? - спросила я.
- Насколько мне известно, нет, - неопределенно ответила секретарша. - Хотя, конечно, у телефона меня все утро не было, так что, может, и звонили. Не знаю.
Не то чтобы у меня были серьезные темы для разговора с Джонатаном, так, просто поболтать хотелось. Но в тот момент я вдруг почувствовала, что буквально не могу обойтись без его голоса в телефонной трубке. Я останавливала всех и каждого - монахов, братьев-мирян, паломников.
- Вас не просили мне что-нибудь передать? Мне должны были звонить по срочному делу. В одиннадцать тридцать.
"Извините, меня не было на месте" или "Извините, меня не было около телефона".
- А что, тут у вас на звонки никто не отвечает? - настаивала я.
- Да, в общем, нет. У нас слишком много дел.
- Я пропустила важный звонок, жизненно…
- А сами вы позвонить своему другу отсюда не можете?
- Нет. Это невозможно, просто ужасно.
У Джонатана не было в студии телефона. Не послать ли ему телеграмму, подумала я и даже набросала черновик: "Извини любимый твое письмо пришло слишком поздно меня не было пожалуйста перезвони немедленно люблю Глория". Но порвала его, решив, что не могу позволить себе таких расходов. К тому же в самой муке переживания было что-то манящее, во всяком случае, это лучше, чем скука. Я решила, что Джонатан наверняка перезвонит до конца дня. Приготовилась даже до вечера сидеть в комнатушке у телефона, в бдительном ожидании. Но - "Я буду здесь до пяти, - сказала секретарша, - и, конечно же, конечно, пошлю за вами, если позвонят".