Борис Сопельняк
Рядовой Рекс
I
Есть у разведчиков примета: если приказано любой ценой добыть "языка", значит, жди наступления. А если "языка" не удалось взять ни с первого, ни со второго раза, а тебя все равно посылают за линию фронта, - тут уж и гадать нечего.
Капитан Громов нервно поглядывал на часы и прикидывал, сколько осталось до рассвета.
"В запасе минут сорок, - думал он. - На той стороне тихо. Ширина ничейной земли восемьсот метров. Успеют…"
Громов закурил. Как ни слаб огонек папиросы, но после каждой затяжки он высвечивал резко очерченные скулы со впалыми щеками и чуть приплюснутый нос. Капитан курил одну папиросу за другой и методично тюкал кулаком по брустверу. Старая привычка. До войны Виктор Громов был неплохим боксером. В разведке это пригодилось.
Теперь Громов - командир дивизионной разведки. За линию фронта ходит редко. Зато в подчинении целая рота. И всех надо обучить премудростям разведывательной работы. Еще вчера капитан получил задание добыть "языка". Не такое уж сложное дело. Да и ребята ходили тертые. Но вернулись ни с чем. Одному прострелили плечо. У другого не хватает двух пальцев. И оба заявили, что, если бы не тот проклятый пес, все было бы хорошо. Немца взяли чисто, связали и поволокли. На ничейной земле догоняет их здоровенная собака, хватает за руку - и пальцев как не было. Удалось, правда, шибануть ее прикладом. Пока собака приходила в себя, отползли за бугорок. К тому же немцы врубили прожектор и давай чесать из пулемета. Как ни старались прикрыть "языка", его убило.
Сегодня пошли четверо. На всякий случай набрали махорки, чтобы припорошить следы. Время шло. В бруствере образовалась довольно глубокая ямка, а Громов все так же методично всаживал в нее кулак. И вдруг грохнул взрыв! Тут же темноту ночи распороли автоматные очереди. Над полем повисли ракеты.
Громов высунулся и сразу все понял. Немецкие пулеметы били по вершине небольшого холма. А чтобы вернуться домой, ребятам надо обязательно перевалить через этот бугор. Другого пути нет. Значит, их обнаружили, отрезали огнем отходы и, само собой, попытаются взять в плен.
- Где саперы? - крикнул Громов в глубину траншеи.
- Здесь, товарищ капитан! - выросли из темноты двое.
- Картина ясная? - Он кивнул в сторону холма. - Надо сделать проход в минном поле правее высотки и вывести ребят.
Минут через двадцать саперы вернулись. За ними ползли двое разведчиков. На плащ-палатке тащили третьего.
- Что с ним? - спросил Громов.
- Ранен, - бросил старшина Седых. - В живот. А Сидоренко, скорее всего, убит.
- Та-а-ак! - крякнул с досады Громов. - Опять осечка.
- Никак нет, осечки не было, - обиделся старшина. - Ефрейтор Мирошников, доложите, как было дело. Я командовал группой прикрытия, так что всего не видел, - пояснил он Громову.
Худощавый остролицый ефрейтор сидел на земле и пытался снять сапог. Яловая кожа разбухла, стала скользкой, местами была порвана. Как ни старался ефрейтор, но сапог снять не мог. Он остервенело срывал сапог, а тот сидел как влитой.
- Братцы, - взмолился он, - рваните кто-нибудь!
Солдаты бросились ему помогать.
- Вот так. Посильней! Тише ты, медведь таежный, ногу оторвешь. Уф-ф-ф! Так и есть, прокусил, сволочь.
Насквозь прокусил! Глядите, нога как у тигра в пасти побывала - живого места нет.
- Ефрейтор Мирошников, - строго сказал капитан. - Что вы там мелете? Какие еще тигры? Доложите, почему не взяли "языка"!
- Почему не взяли?! "Языка" мы взяли. Офицера. Вели его по воде, ползли по болоту. Высыпали всю махорку. А у минного поля опять догнала собака. Черт ее знает, откуда взялась эта зверюга! Мне прокусила ногу, Сидоренко - руку. Ножом не достать - верткая, как ужака, а стрелять нельзя. Когда подоспели немцы, пес залег. Ладно, саперы выручили, а то бы нам не уйти. Когда отходили, опять наткнулись на эту собаку. С ней - двое фрицев. В тыл зашли, сволочи. Так что мы сами чуть не стали "языками". Немцев мы перебили и совсем было ушли, да проклятущий пес вцепился в Сидоренко. Тот ненароком привстал и попал под пулеметную очередь. Нас опять накрыли. Пришлось бросить офицера и удирать. Правда, мы его так связали, что никуда не денется. К тому же сунули в воронку: сам он оттуда ни за что не выберется. А с собакой я рассчитался: полдиска всадил!
- Ясно! - бросил Громов. - Обстановочка - ни к черту. Санинструктора ко мне!
- Я здесь! - вынырнула из глубины траншеи девушка в кокетливо надетой пилотке.
Громов заметил и пилотку, и у-образный шрам над переносицей, и выщипанные, тонко подведенные брови. Недовольно поморщившись, приказал:
- Младший сержант Орешникова, пойдете с саперами. Если Сидоренко жив, окажете помощь на месте, если нет - волоките сюда. Но Сидоренко найти! Живым или мертвым! - жестко закончил он. - Выполняйте! А мы - за офицером, - обернулся он к Мирошникову. - Показывай дорогу.
Кряхтя и чертыхаясь, Мирошников с трудом натянул сапог и молча перелез через бруствер.
Офицера нашли быстро. Разведчики потащили его, а саперы - Сидоренко. Капитан полз последним. Вдруг он услышал глухое рычание. Замер. Прислушался. Тишина.
Снова пополз - и снова рычание. Неожиданно взлетела ракета, но еще раньше Громов заметил воронку и скатился вниз. В тот же миг на рукаве клацнули зубы.
Не так уж долго висела ракета, но Громов успел разглядеть того самого пса. Большой. Черный. Весь в крови. Передние лапы перебиты. Из воронки ему не выбраться. Там бы и сдох. Но рядом оказался враг, и собака нашла силы вцепиться в него мертвой хваткой.
Рукояткой пистолета Громов разжал зубы. Приставил дуло к окровавленной морде. Подумал. Достал ремешок, крепко связал пасть, накинул на грудь петлю, выбрался из воронки и потащил собаку за собой. Поначалу она пыталась вырваться, но полоса крови становилась все уже, а рывки слабее.
"Уходят последние силы, - подумал Громов. - Жалко. Тоже ведь "язык", хоть и бессловесный. И как это мы не догадались натаскать хоть какую-нибудь дворняжку?! Хорошая собака в нашем деле дорогого стоит. Такую собаку воспитывают годами. Стоп! А что, если этого фашиста передрессировать? Вот было бы дело! Только сдохнешь ты, проклятая псина. Как пить дать, сдохнешь".
Собака временами приходила в себя, слабо поскуливала, но, почуяв чужого, рычала и, как могла, сопротивлялась. Когда Громов останавливался и поводок ослабевал, собака поворачивалась мордой на запад и пыталась ползти к своим.
- Дрессировочка! - восхищался капитан.
Когда Громов свалился в траншею и втащил здоровенного пса, все так и ахнули.
- Это еще зачем?
- Что, тот самый?
- Ну и зверюга!
- Сколько, зараза, наших погубил! Пристрелить его немедленно!
- Там уж стрелять-то некуда - и так весь в дырках.
- Я найду!
- Отставить! - отрубил Громов. - Ефрейтор Мирошников, ваша работа?
- Так точно.
- Полдиска? А он дышит. И даже за рукав цапнул! Тащите в мой блиндаж, там разберемся.
Освободился Громов часа через три. По дороге из штаба заглянул в медсанбат, рассказал о своем пленнике, и вместе с хирургом они отправились в блиндаж.
- Ты смотри! - удивился Громов. - Живого места нет, а дышит. С такой собакой стоит повозиться.
- Зачем? На кой черт собака-инвалид?
- Хотя бы для потомства. Ты смотри, какой рост, какая грудь! А ноги! На таких поджарых ногах можно пробежать километров тридцать. Пес еще молодой: шерсть гладкая, шелковистая, да и зубы белые. Ему года три - не больше.
- Не болтай чепуху! - взорвался врач. - На этих поджарых ногах он догонял наших ребят, а белыми клыками одних калечил, других убивал. По-дружески прошу, пристрели - и делу конец! Да с такими ранами он не жилец, как врач говорю.
- В принципе ты, конечно, прав, - вздохнул Громов. - Но ведь… Был у меня до войны друг - соперник на ринге. Он служил в милиции проводником сыскной собаки. Кое-чему я у него научился. Ты не представляешь, что может сделать хорошо дрессированная собака! Взять хотя бы эту. Ведь какие ребята ходили за "языком", а пес их обнаруживал. Поставишь собаку на ноги, попробую передрессировать. Не удастся - можно и пристрелить.
- Ну и темный же ты мужик! - не успокаивался врач. - Ты хоть представляешь, что такое рефлексы первого и второго порядка? Думаешь, в благодарность за тушенку пес начнет ловить фрицев? Черта с два! Первое что он сделает, - перегрызет тебе глотку.
- Это уж моя забота. Главное - поставь на ноги.
- Ну, смотри, Виктор, я тебя предупредил. Возьми-ка бинт и свяжи пасть, а то в агонии может так хватануть…
После осмотра врач заявил, что собаке осталось жить с полчаса, но если Громов настаивает, он может вправить суставы и наложить гипс. Можно также промыть все восемь ран, к счастью, они сквозные, и сделать пару стрептоцидных уколов.
- Пошли кого-нибудь за Машей, - попросил он. - Пусть принесет мою сумку. Да и без ассистента не обойтись.
Когда Маше сказали, что доктор Васильев велел взять его сумку и на всех парах нестись в блиндаж капитана Громова, она так и осела. "Неужели что-то с Виктором? Неужели он промолчал о ранении и теперь исходит кровью?… С него станется, он такой: молчит и зыркает своими синими глазищами. Господи, а как они голубеют, когда…" У Маши сладко заныло под сердцем. Эх, война-злодейка! Кому горе и разлука, а ей - любовь.
Любовь… Маша даже улыбнулась, вспомнив, как они познакомились, причем, сами того не ведая, второй раз. Позже, гораздо позже это выяснилось, но тогда… Нет, этот день не забыть до самой березки. В Сталинграде добивали Паулюса. Немцы сопротивлялись отчаянно. Гвардейскому полку, в котором воевала Маша, предстояло преодолеть сорок километров. Так вот гвардейцы шли их три недели! Скольких раненых спасла тогда Маша!
Но у какого-то полуразрушенного здания задело и ее - осколочное ранение в живот и в голову. От потери крови, пронизывающего ветра и мороза Маша превратилась в ледышку, к тому же была без сознания. Очнулась, когда кто-то пытался снять с нее валенки - они примерзли к ногам. Открыла глаза - все видится розовато-красным. Натопленный подвал. За стеной - шум боя. Незнакомый старший лейтенант осторожно стаскивает с нее валенки.
- Разрежьте, - чуть слышно шепнула Маша.
- Ожила! - обрадовался офицер. - Молодец! Умница! Ноги целы, ты не волнуйся, просто валенки жалко.
- А глаза?! Что с глазами?!
- А что глаза? В порядке глаза! - преувеличенно бодро сказал он. - Это кожа. Понимаешь, тебя по лбу царапнуло. Ничего особенного, просто лоскут кожи отсекло: он-то и мешает смотреть. Не трогай! Я сам! Малость оттает, кожа размякнет - и я посажу ее на место. А про живот не думай, рана пустяковая. До свадьбы заживет.
- Нет, старлей, не заживет, - слабо улыбнулась Маша.
- Как это не заживет?! Обязательно заживет! Разведка все знает - и про прошлое, и про будущее! - хохотнул спаситель, сверкнув синими глазами.
- Была уже… свадьба, - вздохнула Маша. - И слава богу, что была. А то бы кто меня взял, такую… уродину. Ни бровей, поди, ни лба не осталось. Нос-то хоть есть? - пыталась шутить, дрожа от страха, Маша.
Офицер наклонился к самому лицу, осторожно снял кроваво-ледяную корку, приподнял лоскут кожи и посадил его на старое место. Потом умело наложил повязку. Но Маша уже ничего не чувствовала - она снова потеряла сознание. Последнее, о чем она подумала, - знакомые глаза. Где-то она их видела. Вот только где? Да разве всех упомнишь? Сколько раненых прошло через ее руки, сколько видела глаз - умоляющих, сухих, злых, плачущих, подернутых пеленой смерти. Но цвет? Нет, на цвет она не обращала внимания. "Не ври, Машка, - сказала она самой себе, - раз запомнила - значит, обратила…" В госпитале она попыталась узнать, что за старший лейтенант вытащил ее из-под обстрела и оказал первую помощь, но этого никто не знал.
И вот теперь ее спаситель истекает кровью в блиндаже, а она, как девчонка, вспоминает подробности первого свидания. Маша схватила сумку и выскочила наружу. Бежала что было сил, но когда распахнула дверь, от возмущения и радости потеряла дар речи. Громов и Васильев потягивали из кружек чай и, от души смеясь, рассказывали анекдоты.
- С ума посходили, - выдавила она. - Мальчишки…
Маша хотела сесть на топчан и тут же по-девчоночьи отчаянно завизжала.
На тюфяке лежал здоровенный окровавленный пес. Было видно, что он беспомощен и вообще не жилец, но даже сейчас собака внушала страх. Кавалер ордена Красной Звезды и медали "За отвагу" младший сержант Мария Орешникова отскочила в противоположный угол и опустилась прямо на пол.
- В-вы что?! Т-ты что?! - дрожащим голосом сказала она. - Откуда здесь эта тварь?! - зашлась в скандальном крике Маша. - Неужели это та самая гадина, которая калечила наших ребят?! Сколько парней пропало! И каких парней! Разведчики же! Один пятерых стоит! Я заметила, я заметила, как бережно ты тащил этого ублюдка! - сузила она глаза на Виктора. - Я - убитого Сидоренко, а ты - фашистскую падаль, из-за которой он погиб. Ну и что теперь?
Виктор давно привык к резким переменам в настроении Маши. Правда, он не понимал, в чем причина, но старался объяснить тем, что на войне и мужики-то частенько теряют самообладание, а женщине куда труднее. К тому же Маша не телефонистка и не госпитальная медсестра, которые и немцев-то живых не видели. Маша все время на передовой, все время под огнем. Как ни берегут солдаты девчонок-санинструкторов, а достается им по первое число: вытаскивать здоровенных мужиков из-под обстрела, перевязывать их, утешать, отстреливаться от немцев - это, конечно, не делает характер мягче.
Как мог, Виктор успокаивал Машу, частенько обращал ее гнев в шутку. Потом она, как правило, винилась, становилась еще более ласковой и нежной, как бы стараясь загладить свои выходки. Но раньше все их размолвки происходили без свидетелей. На людях же Маша была предупредительной и сдержанной. А тут вдруг прорвало, да еще при ее начальнике и друге Виктора - хирурге Васильеве! Прямо-таки семейная сцена.
Доктор Васильев, как, впрочем, и почти вся дивизия, хорошо знал об отношениях Маши и Виктора, втайне завидовал им и втайне не одобрял. Почему - знал он один, но до поры до времени молчал.
- Ну вот что, младший сержант Орешникова! - строго сказал капитан Васильев, решив, что пора выручать друга. - Истерику кончайте - и за дело! Эта собака - ищейка, и ищейка классная. Поэтому она представляет интерес для разведки. Какой именно, не нашего ума дело. Наше дело как пленному немцу, так и пленной собаке оказать медицинскую помощь. Так что готовьте шприц, бинты, стрептоцид, камфару и все остальное. Будем оперировать!
- Оперирова-ать?! - вскочила Маша. - И я должна ассистировать?!
- Да! - жестко сказал доктор. - Спирт! Быстро мыть руки - и за дело. Посторонних попрошу удалиться, - обернулся он к Виктору.
Громов выскочил из блиндажа. Деланно-спокойным шагом он ходил туда-сюда по ходу сообщения, так же деланно-спокойно курил и костерил себя на все лады. "На кой черт связался с этой собакой?! Жил себе, как все, воевал не хуже других. Друзья есть, даже любимая девушка - не такой уж частый подарок судьбы на фронте - и то была. Стоп, почему была? Есть! Никуда не делась Маша: жива-здорова и возится с моей собакой. С моей? Интересно, с чего это я взял, что она моя? Никакая она не моя! Немецкая овчарка есть немецкая овчарка, и не только по породе, но и по принадлежности. Маша права, эта псина загубила немало наших ребят, а я, как последний дурак, приволок зверя в свой блиндаж. Да еще уложил на топчан! Понятно, почему Маша так разозлилась: уложить фашистского пса на тюфяк, который она сама набивала сухой травой. Тут любой раскипятится… Нет, придется собаку пустить в расход, не ссориться же в самом деле из-за нее с Машей да и со всей ротой. Решено!" Резким ударом каблука Виктор вдавил окурок в землю и скатился в блиндаж. С чего начать, Виктор уже придумал и поэтому, распахнув дверь, чуть ли не рявкнул:
- Кончайте эту богадельню! Меньшой брат только тогда брат, когда он - наш брат! А фашист - всегда фашист, даже если он слон или собака!
Васильев и Маша непонимающе переглянулись. Маша деловито собирала инструменты, хирург, довольный хорошо сделанной работой, блаженно щурился, потирая онемевшую шею: доктор был высок, а блиндаж низковат. Перебинтованная собака лежала спокойно и мирно посапывала.
- Ты что, под обстрел попал? Или от начальства взбучку получил? Да-а, а работенку твой Мирошников задал нам хорошую. Но мы, лучшие на всем фронте специалисты по четвероногим, с задачей справились блестяще! От лица службы объявляю благодарность младшему сержанту Орешниковой: она работала так самоотверженно и с таким знанием дела, что ни разу вместо зажима не подала скальпель, - балагурил доктор.
- Да ну вас, - улыбалась Маша, - вечно вы подначиваете. Я и сама знаю, что операционная сестра из меня неважная. Мое дело - бинтовать да вытаскивать из-под огня.
- Не скромничайте, Мария Владиславовна. Ведь вы же бывшая студентка мединститута, да еще одного из лучших на Урале.
- Свердловский мединститут действительно один из лучших, и не только на Урале, но и во всей России, - ревниво заметила Маша. - Но я-то училась на стоматологическом, и всего два года. Хотя зуб вырвать могу, даже глазной. И почти без боли. Нет, я серьезно, - обиженно продолжала Маша, отвечая на ироничную улыбку доктора. - Профессор не раз говорил, что у меня легкая рука.
Виктор сидел на чурбаке и ничего не понимал. Васильев и Маша болтали о всякой ерунде, будто ничего не произошло, будто полчаса назад здесь не было самого настоящего скандала. И что удивительно, они будто не замечали Виктора. Громов ничего не понимал, хотя сам, возвращаясь с "той стороны", вел себя так же. Его и ребят, с которыми он ходил в разведку, связывали какие-то невидимые узы, какое-то особое братство. Получая документы и награды, которые обязательно сдавали перед выходом на "ту сторону", ребята незлобиво подшучивали друг над другом, предлагали сложить все ордена и медали в одну шапку и разделить поровну, так, как только что делили поровну смертельный риск.
Наконец, Васильев обратился к Виктору:
- Ну что, отпустило? Или дать успокоительного?
Громов виновато улыбнулся.