- Знаешь, Виктор, вообще-то я даже рад, что ты предоставил мне такую редкостную возможность: операция была интересной. А ты знаешь, сколько я вообще сделал операций? Никто не знает. До сорок первого - пять аппендицитов и две грыжи. А за два года войны - триста семьдесят восемь людям и одну собаке! Слушай, а не податься ли мне в ветеринары? Выходим твоего пса - с медицинской точки зрения случай исключительный, я сразу стану ветеринарным светилом, и назначат меня главным врачом зоопарка. А, черт! - вдруг вскочил он. - Маша, шприц!
Собака лежала бездыханной. Потускнела шерсть. Сухим стал нос. Изо рта шла пена.
- Конец? - мрачно спросил Громов.
- Да погоди ты, не каркай! Держи его. Ты держи, Маша не справится. Крепче! Вот дьявольщина, где же у него сердце? Нет, так неудобно. Переверни на бок. Хорошо. Есть, нащупал!
Короткий взмах. Сверкнула длинная игла и, хрумкнув, вошла в тело.
- Порядок. Теперь массаж… Так… так… хорошо. Полегче, а то ребра сломаешь. Маша, помогайте.
Минут через пять доктор приказал:
- Маша, бегом в медсанбат! Принесите грелки. Неплохо бы и горчичники, но пациент весь… шерстяной. Как их приклеишь?
Когда взмокший врач разогнулся, а собака мерно задышала, Виктор обнял его за плечи.
- Да-а, триста семьдесят восемь операций - это, конечно, не кот наплакал.
- Ничего особенного. Адреналин в сердце, прямой массаж, грелки - проходили на пятом курсе. Экзамен сдал на тройку. Но, как говорится, теория без практики. Хирургами становятся не в институтах, а на войне. Все, что мог, я уже сделал, - закончил он. - Теперь - уход и еще раз уход. Сиделку прислать не могу, у Маши своих дел невпроворот, так что сам берись за гуж. Чем черт не шутит, пока Бог спит, авось и выживет! Только обещай: я буду первым человеком, которому этот зверь подаст лапу.
- Обещаю, - улыбнулся Громов.
Доктор вышел из блиндажа. Потом вернулся и строго сказал:
- И чтобы до завтра ни капли воды. Ни единой! Если что, вызывай.
II
- Ну что ж, надо браться за гуж, - вздохнул Громов. - Для начала… Для начала ты должен привыкнуть к моему голосу - значит, буду думать вслух.
Виктор начал говорить про уход, про собачью живучесть. Одновременно делал загородку в углу блиндажа. Потом принес охапку соломы, бросил на нее старую шинель, взял собаку на руки и осторожно перенес на лежанку.
- Привыкай и к моему запаху, - сказал он. - В этой шинели я так попотел, что нюхать тебе не перенюхать.
Виктор присел, потрогал горячий, сухой нос, потрепал крутую холку. Встал. Закурил.
- Ну, хорошо, сейчас затишье. А что делать, когда начнутся бои? Наступать ведь будем. Да-а, не дело я, видно, затеял.
Громов опять присел на корточки. Пес лежал совсем не по-собачьи: на спине, запрокинув голову и прижав к бокам лапы.
- Договоримся так: встанешь на ноги до наступления - не брошу. Не встанешь - пристрелю.
- Врешь ты все, - устало вздохнула Маша. - Ты же мухи обидеть не можешь, не то что пристрелить собаку.
Виктор прямо-таки остолбенел. Он уже битый час возится с собакой, разговаривает с ней, а Машу, свою дорогую Машеньку, не заметил.
- Ты давно здесь? - виновато спросил он.
- Давно. Принесла грелку, смотрю - тебе не до меня. Села в уголок - и сижу. Дурной ты у меня, Витенька. - Маша поднялась и обняла Виктора. - Такой большой, такой сильный и такой… слабый.
- Как это слабый?! - попытался возразить Виктор, но Маша обнимала его крепче и крепче, сбивая и путая мысли.
- Да так, Витенька, слабый, - шептала Маша. - На ласку ты слабый, на доброе слово, на нежность женскую. Я же чую, сердцем бабьим чую: погладь тебя, приголубь - ты и размяк. Видно, мало ласки перепало в детстве. Мать, что ли, строгая? А подрос - девушек, поди, стеснялся. Все парней по скулам лупил боксом своим, а надо было хоть разок из-за девчонки подраться - и она бы за тобой на край света пошла. Да что там пошла, полетела бы, как я. Обожгла бы крылышки, а полетела.
- Неужели все это видно? - недоверчиво спросил Виктор.
- Что видно?
- Ну… то, что ты говорила. Что я девушек стеснялся и все такое…
- Не-е, - повернулась к нему Маша и привстала на колени. - Ничего не видно, кроме того, что ты… - Маша сделала паузу, - что ты - мужчина. С большой буквы мужчина.
- Как это - с большой буквы?
- Ну, значит, сильный, умный, честный, благородный, в меру красивый… Ну-ну, не хмурься, перебор в красоте, как правило, во вред всему остальному. Но самое главное, ты надежный! Из тебя муж хороший получится. И отец.
- Ты думаешь?
- Я знаю, - как-то сразу погрустнела Маша. - Я бы с радостью вышла за тебя замуж.
- Так в чем же дело? - привстал и Виктор. - Я же предлагал. Не раз предлагал.
- Помню, Витенька. Помню и ценю. Но… я не могу. Не время сейчас. Какая свадьба на войне? И что за семья без детей? Погоди, помолчи. Я знаю, что ты скажешь: уезжай, мол, в тыл, рожай и расти сыновей.
- И дочек, - улыбнулся Виктор. - Я согласен и на дочек.
- Ну, уеду, ну, рожу. А ты по-прежнему будешь чуть ли не каждую ночь ползать за "языком", пока… Я-то знаю, разведчиков всегда бросают в самое пекло, и потери среди них самые большие. Ох, Витенька, сколько я вашего брата вынесла на закорках! А сколько их не донесла… Мало ли сирот сейчас растет, родившихся до войны, так зачем же еще и фронтового образца?
- Странно ты рассуждаешь. Вроде бы все правильно, и в то же время, извини, конечно, не по-людски. Что же, по-твоему, если война, то вся жизнь должна остановиться? - Виктор достал папиросу, нервно закурил. - Если так, то почему на прошлой неделе два батальона затаив дыхание слушали скрипача? Почему минометчик Козин уже три альбома извел на рисунки? А знаешь, что он рисует? Не поверишь - пейзажи.
Вдруг в блиндаже послышались какое-то бульканье, хрип, скулеж и стон. Это собака вдохнула табачный дым - и сразу же забилась, задергалась, начала задыхаться. На бинтах показалась кровь.
- Вот черт! Ну надо же… Ну извини, не знал, - виновато говорил Виктор, торопливо втаптывая папиросу в землю. - Больше не буду. Не веришь? Совсем брошу, ей-богу, давно собирался, а теперь вот возьму и брошу! Я же до войны в рот не брал.
Маша даже не шелохнулась. Укрылась до самого подбородка шинелью, а потом вообще отвернулась к стене: глаза бы, мол, не видели.
Виктор присел на краешек топчана.
- Не злись. Чего ты, в самом деле? Живая же тварь. Жалко.
- А-а! - взвилась Маша. - Сказала бы я тебе, капитан, на солдатском языке, да уши пожалею! Ладно, забавляйся, черт с тобой. Тем более что результат уже есть - бросил курить. А ведь сколько я тебя просила, помнишь, а? У-у, злодей! - неожиданно ласково закончила Маша и поцеловала Виктора.
Громов тут же расцвел и доверчиво попросил:
- Марусь, дай женский совет…
- Это еще что такое? Что за новости?! - Маша шутливо потрепала его за ухо.
- Да я о нем, о волкодаве этом. Кличку бы его узнать.
- А что, разве при нем не оказалось удостоверения личности? - съязвила Маша. - Проще простого: называй подряд все собачьи имена, пока не отзовется.
- Прекрасная мысль! Хотя черт его знает, какие клички дают фрицы. Знаешь что, давай окрестим его заново.
- Давай. Назови его Гансом, - опять съязвила Маша.
Она сама не понимала, что с ней, но вся эта затея была ей не по душе. "Впрочем, пусть побалуется, - думала она. - Я-то знаю, что пес не жилец. Через день-другой сдохнет, и все кончится само собой… Вот только блиндаж надо будет как следует проветрить, - озабоченно подумала Маша, - а то псиной так и разит".
- Нет, Гансом нельзя, - не заметил иронии Виктор. - Это же человеческое имя. Надо придумать что-нибудь собачье, известное у нас. Скажем, Трезор. Нет, не то. Бобик или Шарик - нет, не для такого зверя. Кличка должна быть короткой и звучной, как… выстрел. Том? Нет. Барс? Ближе, но не то. Рекс? Погоди-погоди. Рекс - это звучит. Р-рекс! Точно, Р-рекс! Решено, быть тебе, собака, Рексом! Давай, Рекс, лапу, будем знакомиться.
- А я буду звать его Гансом, - мрачно заметила Маша.
Громов легонько потрепал лапу. У Рекса дрогнули губы, пасть медленно раскрылась и слабо щелкнули зубы.
- Да-а, брат, трудно нам будет, - вздохнул Виктор. - Изведем друг друга, измотаем. Характерец у тебя - не дай бог. Однолюб, видно. Бобыль. Силой тебя не сломать. Ласки не понимаешь. Значит, надо влезть в твою шкуру. Попробую, Рекс, обязательно попробую понять, чего хотел бы на твоем месте. Сейчас, наверное, душу готов заложить за глоток воды?
- Нельзя! - строго сказала Маша. - Ни в коем случае! Послеоперационный период, понимать надо! Лучше достань молока. Молоко для собаки - лучшее лекарство. Но только с завтрашнего дня.
Утром было не до молока. Пленный сообщил настолько важные сведения, что они могли повлиять на планы командования. В таких случаях разведчиков посылают за контрольным "языком". На этот раз группу возглавил Громов. Когда он проверил готовность разведчиков, дал час на отдых и отправился в свой блиндаж, ему встретился доктор Васильев.
- Ну как мой пациент?
- Какой еще пациент?
- Вот те раз! Заставил сделать, можно сказать, уникальную операцию, а теперь…
- Елки-палки! - хлопнул себя по лбу Громов. - Совсем забыл! Пошли быстрее. Хотя нет, ты иди, а я заскочу на кухню: каши захвачу, супу какого-нибудь. А ты с пустыми руками? Эх, медицина! Давай-ка перебежками за снадобьями - и ко мне!
Назад Громов бежал с двумя полными котелками. Скатился в блиндаж. Перевел дух и подошел к загородке, у которой уже стоял врач.
- Ну как он? - спросил Виктор.
- Смотри сам.
Рекс лежал на боку, вцепившись в жерди загородки. Гипс на лапах надкусан. Бинты сорваны. На кровоточащих ранах - тучи мух.
- Ну и фрукт! - покачал головой доктор. - Знаешь, Виктор, я, пожалуй, уйду. Случай клинически ясный: больной поправляться не хочет. Ну и пес с ним, с этим псом! Вынеси его на воздух, и пусть околевает. А можно и укольчик…
Громов стоял в стороне и методично тюкал кулаком по стенке блиндажа. До собаки ли сейчас! До опытов ли с рефлексами! Через час он будет на "той стороне" и, как знать, не окажется ли он сам в таком же положении, что и Рекс?
- Знаешь что, - сказал он врачу, - чтобы совесть была чиста, давай все сделаем по-человечески. Я сегодня ухожу. К утру должен вернуться. Если… задержусь, решай сам, какой ему делать укол.
Доктор внимательно посмотрел на Виктора. Вздохнул. Стиснул его плечо. Раскрыл сумку и сказал:
- Свяжи на время ему морду.
Громов сжал пасть и обмотал ее широким бинтом. Рекс зло поскуливал, щурил побелевшие глаза, но на большее сил у него не хватало.
Доктор промыл раны, засыпал их стрептоцидом, обмазал края карболкой и припорошил серой.
- На серу мухи не сядут, - пояснил он. - Как только края подсохнут, начнешь делать свинцовые примочки. Научись, кстати, пользоваться шприцем. Пусть, как говорят медики, целебная боль исходит от тебя.
Виктор взял шприц, неловко ткнул в бедро. Рекс дернулся - и игла сломалась. Доктор молча заменил иглу, наполнил шприц и протянул Виктору. Снова взмах. Взвизг! Но укол удался.
- Теперь неплохо бы ему поесть, - заметил доктор.
- А пить можно?
- Можно.
Виктор поставил за загородку котелки с водой и кашей, откинулся на топчан и закурил. Но тут же спохватился и погасил окурок.
- Ты чего? - удивился доктор.
- Дыма не любит, - виновато улыбнулся Громов. - А зовут его, между прочим, Рексом.
- Сам придумал?
- А что, плохо?
- Сойдет. Утром заходи: выдам шприц и лекарства.
Громов кивнул и протянул руку:
- Спасибо, Коля. Пока…
- До завтра, - дрогнувшим голосом сказал доктор и быстро вышел.
Странным было это лето - лето сорок третьего года. Не было солдата и командира, который бы не чувствовал, что вот-вот грянет большое наступление. А готовились к обороне: рыли траншеи, укрепляли блиндажи, копали противотанковые рвы, ставили мины. Перестрелки, правда, случались, но это были бои местного значения.
Зато у разведчиков работы - хоть отбавляй. Иногда на ничейной земле сталкивались наши и немецкие группы. Тогда завязывался бой. Даже не бой, а страшная драка, когда старались не шуметь и не стрелять, а бились молча - прикладами, ножами, саперными лопатками и зажатыми в кулак гранатами.
Как раз в такую драку ввязалась группа Громова. Четверо разведчиков, постепенно отступая, отвлекали немцев, а Громов и Седых схоронились в воронке. Переждали. Выбрались наружу и скользнули под проволочное заграждение.
У первого же блиндажа пришлось залечь: совсем близко маячил часовой, за ним - другой, третий. Как ни коротка летняя ночь, а своего все же дождались. Какой-то офицер вышел проветриться. Тут-то и встретил его Громов правой в челюсть.
Пленный оказался танкистом. Долго отмалчивался, а потом заявил, что дни русских сочтены, так как фюрер прислал такие танки, которые не взять ни одной пушке. "Тигры" быстро сомнут русскую оборону и снова выйдут к Волге. Пришлось выяснять, что же это за "тигры", какая у них броня, какое вооружение, какая проходимость.
К вечеру допрос закончился, и Громов отправился в свой блиндаж. Он повалился на топчан и совсем уж было заснул, как вдруг услышал слабое поскуливание. Встал, заглянул за загородку. Шинель - в самом углу, скомкана и местами покусана, Рекс разворошил солому и лежал на голой земле. Гипс цел. Бинты на месте. Крови не видно. Но котелки с водой и кашей не тронуты.
- Да пропади ты пропадом, проклятая псина! - выругался Громов и мгновенно уснул.
Снился старый, хорошо знакомый сон. Во время артобстрела Громов попал в дымящуюся воронку. Он хорошо знает, что скоро в эту воронку попадет снаряд. Надо быстрее выбираться. Но кто-то крепко держит его за руку. В конце концов он вырывается и выскакивает из воронки. Так было каждую ночь. Но сейчас руку держали так цепко, что у Громова зашевелились волосы: ведь он уже слышал вой того самого снаряда, который летел в его воронку.
Громов рванулся из последних сил. Раздался какой-то треск - и он проснулся. Сел. Вытер со лба холодный пот. Огляделся. Блиндаж, топчан, коптилка… А где же рукав рубашки? Между жердями загородки торчит голова Рекса. Глаза налиты желтым огнем, а в зубах - рукав рубашки.
- Да-а, кажется, одной ногой я был на том свете, - мрачно усмехнулся он. - Дотянись пес до горла - был бы мне капут.
Виктора даже передернуло от этой мысли.
- Так же ты, зараза, платишь за добро! - разозлился Громов. - Полудохлый, шевельнуться не можешь, а на врага бросаешься. Конечно, врага. Враг я тебе был, врагом и останусь. А потому…
Громов достал пистолет. Перезарядил. Снял с предохранителя.
Рекс услышал щелчок. Зарычал. Попытался встать, но вывихнутые лапы сразу же подломились. Тогда он поднял оскаленную морду и так свирепо залаял, что Громов опустил пистолет.
- Хочешь умереть в бою? Черта с два! Я тебя выволоку наружу и пришибу дубиной, как паршивого бешеного пса.
Рекс замолчал и не мигая уставился Громову в глаза. Тот поставил пистолет на предохранитель. И снова Рекс зашелся в лае.
- Эге, да у тебя на этот звук рефлекс! - удивился Виктор.
Сколько он ни щелкал предохранителем, каждый раз собака от ярости чуть не вылезала из собственной шкуры.
- Хорошо, Рекс! Молодец! Казнь временно отменяется, - улыбнулся Виктор. - Сейчас ты доказал, что сил и талантов в тебе - чертова прорва. Так что я не ошибся. Значит, терпение и еще раз терпение.
Громов решительно перелез через загородку. Взбил солому. Расстелил шинель. Перекатил на нее Рекса. Связал пасть. Сделал укол, поменял повязки. Потом выбрался из закутка, проверил прочность жердей, на всякий случай отодвинул топчан, лег и спокойно заснул.
III
Утром Громова вызвал начальник штаба и приказал доставить пленного офицера в штаб армии.
Вернулся Виктор через три дня. Накануне прошел дождь, и полуторка еле тащилась. В конце концов Виктор не выдержал, выскочил из кабины и пошел через рощу.
Громов хорошо знал, что где-то в глубине схоронились танки, что по закраинам стоят пушки, но выглядела роща совсем по-довоенному. Кокетливо кучерявились березки, победно возвышались корабельные сосны, а насупленные ели толпились мрачноватыми группами. В воздухе висел тополиный пух, звенели дрозды, а привыкший к пороховой гари нос ловил стойкий настой хвои, багульника и грибов. Никогда еще Виктор не видел таких грибных мест. Воинственно топорщились подберезовики, дружно распирали распаренную землю коренастые опята, а над всем грибным царством по-хозяйски раскинулись ядреные боровики.
Виктор спешил, но нельзя же пройти мимо велюровой шляпы боровика! А чем плоха эта кремовая панамка? А розоватые лысинки опят? Когда руки были полны, Виктор расстегнул ремень, снял портупею и начал собирать грибы по-бабьи - в подол гимнастерки. Теперь он не спешил. Искал только боровики и аккуратно их срезал, чтобы, не дай бог, не повредить грибницу.
Кто знает, может быть, на всей Курской дуге не было в тот день более счастливого человека. В небе яркое солнце, воздух полон птичьих голосов, под ногами россыпь грибов. Идет по роще молодой парень, и глаза ищут не пулеметное гнездо, а семью боровиков. Но почему-то идет он не в полный рост, а пригнувшись, почему-то минует открытые места и движется перебежками от дерева к дереву. Да и нож держит весьма своеобразно: лезвие прижато к рукаву и в гриб вонзается резким, едва уловимым взмахом.
Значит, в самой глубине сердца сидит заноза осторожности, тревоги и того иссушающего напряжения, которое не пройдет до последнего победного залпа.
Ввалившись в блиндаж, Виктор высыпал на лежак грибы, схватил чайник и долго пил. Потом скосил глаза. Между жердями торчала голова Рекса. Язык повис до земли. Дышит хрипло. Глаза гноятся. На ранах - тучи мух. Но уши стоят торчком, и мелко-мелко вздрагивают губы.
Виктор подошел ближе. Оба котелка не тронуты. Громов присел на корточки, чтобы погладить холку, но тут же резко отдернул руку - зубы щелкнули у самых пальцев.
- Дурак ты, Рекс! Набитый дурак! И псих ненормальный. Допустим, нет аппетита, но пить-то надо. Без воды ведь ни туды и ни сюды. Понимаю, пахнет моими руками. Но нутро-то горит! Должно же оно взять свое. Человек, конечно, может запретить себе. Но ты же все-таки скотина. Да-да, не скалься, самая настоящая скотина!
Умная, способная, но скотина. Ты лучше напрягись и прикинь своими собачьими мозгами: если я враг, то чего ради с тобой вожусь? Значит, хочу подружиться. И заставить на себя работать. Но это уже не твоего ума дело, - спохватился Виктор. - Так что буду тебя лечить и потихоньку давить на психику.
Громов надел стеганые брюки, ватник и перелез через загородку. Рекс молча вцепился в брюки.
Виктор сжал пасть и замотал бинтом. Промыл раны, края смазал карболкой и присыпал серой. Чтобы промыть глаза, пришлось прижать голову к полу. Виктор приготовился к отчаянной борьбе, но Рекс не сопротивлялся.
- Ага, голубчик, дошло, - обрадовался он. - Посмотрим, как подействует "целебная боль".
Игла вонзилась в бедро. Рекс дернулся, но тут же притих.
- А теперь - обедать! Схожу-ка я за супчиком, авось похлебаешь.