- Хрен им, а не нашу землю! - взъярился и Седых. - Вытащить. Вытащить всех до единого, чтоб не оскверняли русскую землю. И пусть их закапывает фюрер на своей главной площади. Чтоб видели ихние потомки и зареклись ходить в наши края! А за командира отомстим. Слово! Все, ухожу из разведки. Надоело таскать целеньких фрицев. Теперь буду убивать! Ну и накрошу же я, ну накрошу! Прощайте, товарищ капитан, может, не доведется…
- Прощай, - протянул руку Васильев. - Воюй, как учил командир, с умом!
Маше доктор Васильев решил ничего не говорить. Он взял поводок, отвел Рекса в свой блиндаж, плеснул в миску супа, убедился, что Рекс на еду не реагирует, понимающе покачал головой и ушел в операционную палатку. Там на столе лежали изувеченные крупповской сталью люди. Их дальнейшая судьба была в его руках, и он вкладывал в эти руки всю свою душу, все сердце, чтобы отвоевать у смерти молодые жизни.
Да, поле боя хирурга на операционном столе. Часто он даже не видит лица раненого, не знает ни его имени, ни звания, ни возраста, ни семейного положения. Но хирург сражается своим скальпелем с автоматом, танком или самолетом врага, изувечившими человека. И как часто маленький скальпель Васильева оказывался сильнее "тигров", "пантер", "юнкерсов" и "мессершмиттов"!
Седых вернулся в штаб, доложил комдиву, что задание выполнил, и тут же заявил о своем решении уйти из разведки в любой стрелковый взвод.
- Прошу не отказать, - настойчиво закончил он. - Все равно живым я теперь не донесу ни одного "языка".
Полковник Сажин понял, что неволить старшину не имеет смысла. К тому же в ротах большие потери. Так старшина Седых попал во взвод лейтенанта Ларина и стал его заместителем.
Каких-то семь дней назад Игорь Ларин был чистеньким городским мальчиком, нежданно-негаданно надевшим военную форму. Его прочили в филологи, да и сам он больше всего на свете любил библиотечную тишину. Но когда весь курс, включая девчонок, решил идти на фронт добровольцами, Игорь тоже отправился в военкомат. Он шел и думал: как это прекрасно - быть добровольцем, как мужественно - отказаться от брони, скрыть от врачей, что у него слабые легкие, а потом вернуться домой с повесткой и всю ночь успокаивать плачущую мать. А ранним утром - на поезд и под гром оркестра на фронт.
На самом деле все получилось шиворот-навыворот. Его долго и придирчиво осматривали медики, заставили заполнить множество анкет, долго сетовали, что он изучает французскую литературу, вот если бы немецкую и знал язык. Игорь ничего не понял в этих намеках и пришел в себя в небольшом волжском городке, где в старой школе размещалось пехотное училище.
Как ни странно, курсант Ларин оказался одним из лучших. То ли сказывалась старая привычка: уж коли учиться, то учиться как следует, то ли проявилось его вечное стремление быть первым. В аудиториях и классах это не составляло труда, но в поле… Одному Богу известно, сколько трудов стоило Игорю научиться быстрее всех окапываться, лучше всех стрелять, в рукопашной не звереть, а побеждать умом и четким знанием приемов, терпеть до колик в животе, но лидировать в изнурительных марш-бросках.
Увешанные орденами однорукие и одноногие преподаватели с удовлетворением наблюдали, как из неумехи студента выковывается настоящий офицер. Иной раз, отложив костыль, командир их роты капитан Деревьев брал автомат и показывал совершенно немыслимые приемы стрельбы, а потом не успокаивался до тех пор, пока их не осваивал Ларин. Другой бы возмущался, что, мол, за дополнительные занятия, когда вся рота отдыхает?! Но Игорь понимал, что цена этой науки - жизнь, что на фронте времени на учебу не будет и чем большему он научится здесь, тем больше шансов не только уцелеть, но и хорошо воевать.
А хорошо воевать - стало для него смыслом жизни. Дело в том, что Игорь был отчаянно честолюбив и не считал это недостатком. "Честолюбие - от слова честь, - рассуждал он. - А что может быть дороже чести? Значит, честолюбивый человек никогда и ни за что не уронит и не запятнает своей чести. Раз так, то он будет работать, учиться и воевать лучше всех! Но если он лучше всех делает свое дело, то почему бы и не воздать ему по заслугам? Значит, лауреатами, орденоносцами и вообще героями становятся честолюбивые люди. Раз уж я стал военным, то почему бы не носить в ранце маршальский жезл?! А что, чем черт не шутит! Нет уж, на шутки черта рассчитывать не будем, - оборвал он сам себя. - Делом, только делом и личным примером! И чтобы ни пятнышка на совести! Деревьев прав: командир имеет право на многое, он даже может послать на верную смерть, но трусость или бесчестный поступок - не для командира. Поэтому и нужно в кармашке-пистончике держать заветный патрон. Все это бесспорно, но… если отрывает ногу, пулеметчик убит, рота отступает, а немцы в пятидесяти метрах, не каждый, как Деревьев, может доскакать до пулемета и полчаса крошить фрицев. В такой ситуации ручаться за себя трудно. Один, дабы не попасть в плен, использует заветный патрон, другой же думает не столько о чести, сколько о том, чтобы не сдать высоту. Но ведь не сдать высоту - это и значит быть по-настоящему честолюбивым! Да-да, именно так! И Деревьеву честь воздана. Я уж не говорю об орденах. Заслужить любовь курсантов ох как трудно, а мы его боготворим".
С такими мыслями лейтенант Ларин - единственный из выпуска, остальные имели по одной звездочке, - отправился на фронт. Взвод, который он получил, был укомплектован полностью, но, кроме отделенных, никто толком не обстрелян. Не теряя времени, Ларин начал в самом прямом смысле слова натаскивать солдат: они без конца копали траншеи и ходы сообщения, носили бревна, изучали приемы рукопашного боя, пристреливали оружие. Проводя политбеседы, лейтенант рассказывал о Германии, о том, как и почему к власти пришли фашисты, а потом вместе со всеми по разговорнику изучал немецкий.
В результате Ларин довольно быстро добился, казалось бы, невозможного: весь взвод души не чаял в командире. Даже подворотнички, как и он, стали менять каждый день. Только старички-отделенные ворчали: посмотрим, каков наш лейтенант в бою…
После первой бомбежки взвод Ларина не понес никаких потерь. Целыми оказались убранные с бруствера пулеметы, не забило землей завернутые в плащ-палатки автоматы, не задело осколками бойцов, спрятавшихся в глубокие щели. Когда показались немецкие танки, Ларин приказал:
- Пропустить через себя. Пехоту отсечь. Бить короткими очередями и прицельно.
Но танки до первой траншеи не дошли. Из-за леса ударили "катюши" и накрыли атакующую волну. Немцы отошли, перестроились и навалились на фланг. Там их встретили артиллеристы. Танки бестолково метались по полю, но пехота упорно шла вперед, прямо на взвод лейтенанта Ларина.
"Очень хорошо", - подумал он и крутанул ручку телефона.
- "Трубочист"! - позвал он. - "Трубочист"! На меня наступает до двух батальонов пехоты. Идут в три цепи. Надо согнать в кучу. Прошу огня в их тыл и на фланги.
Через минуту минометная батарея открыла огонь.
- Хорошо, - радовался Ларин. - Очень хорошо. Стадо сбивается в кучу. Пулеметы. Дистанция двести. Огонь!
Что тут началось! Передние падали, на них напирали задние, пытались обойти, но по флангам били минометы.
- Вперед бы! В контратаку! - жарко шептал Седых.
- Спокойно, старшина, спокойно. Побеждать надо малой кровью. А в контратаке неизбежны потери, - ответил ему Ларин.
- Зря, лейтенант! Ей-богу, зря! Врукопашную бы…
- Будет и рукопашная! Все будет!
Ларин оказался прав. За неделю боев его взвод отступал, наступал, снова отступал и в конце концов оказался в той самой траншее, где принял первый бой. К этому времени взвод заметно поредел. Лейтенант Ларин из щеголеватого выпускника училища превратился в обугленного, обожженного, битого и мятого командира взвода с одним погоном, забинтованной головой и… неожиданно отросшими усами.
Ночью пришел приказ пробиться на сахарный завод: его развалины могут стать отличным узлом обороны.
Немцы выбили оттуда наших поздним вечером и потому закрепиться как следует не успели.
- Пополнить боекомплект! - приказал Ларин. - Побольше гранат. Не забудьте бутылки с зажигательной смесью. Да, и воды! На каждого - по три фляжки воды.
Седых побежал выполнять приказание, а Ларин пристроился у "летучей мыши", достал крохотное зеркальце, бритвенный прибор и начал тщательно подбривать усы.
"Интересное кино, - думал он. - Дергал, дергал - не росли, а забыл - и сразу полезли. Сфотографироваться бы и послать матери. Не узнает. "Ах, Игоречек! Что за манеры? Разве юноша, воспитанный на Флобере и Руссо, позволит себе такую дисгармонию?" Эх, муттер моя дорогая, слышу твои возмущенные вопросы, слышу. Но я уже не Игоречек. Я - лейтенант Ларин, я - командир стрелкового взвода. И чтоб ты знала, у твоего сына самая дефицитная должность. Вакансий вагон, а претендентов… Комвзвода погибает первым, вот в чем дело. Он же впереди, и солдат поднимает в атаку он. Зато и уважение соответствующее, и почет. У меня медаль "За отвагу". За неделю боев - медаль. Если так пойдет дальше, быть тебе матерью орденоносца. Все, мать, все! Поговорили - и ладно. Уже зовут. Не волнуйся, небольшая творческая командировка для изучения немецкого языка в непосредственном контакте с баварцами, саксонцами и прочей сволотой. Пардон, сорвалось! Адью, ауфвидерзеен, а точнее, как говорит мой старшина, покедова".
Мысленно поговорив с матерью, Ларин заметно повеселел. Тем временем вернулся Седых и доложил о готовности взвода к атаке.
- Ну вот, старшина, и сбылась ваша мечта, - сказал лейтенант. - Завод будем брать без единого выстрела. Так что предстоит рукопашная.
- Наконец-то! - хлопнул себя по бедрам Седых. - Сколько у меня было этих рукопашных, и все - нежненькие, чтобы ненароком не повредить фрицеву кожу, чтобы речь он, зараза, не потерял.
- Собирайте взвод, проверьте оружие, снаряжение. Пригнать все поплотнее. Не должно быть ни стука, ни звяка.
- Ясное дело, - не по-уставному ответил Седых. - Не первый год в разведке. А у нас - чем тише, тем надежнее.
- Вот-вот. Мы должны фашистам как бы присниться. Но так, чтобы они никогда не проснулись!
Когда бойцы расплывчатыми тенями поплыли к развалинам сахарного завода, Ларин начал самоедствовать: "Балда я, балда! Ну как можно идти на такое дело без саперов?! Одна паршивая мина испортит весь замысел. Взрыв переполошит немцев - и никакой внезапности. А поди-ка достань их в открытом бою: они за кирпичными стенами, а мы в чистом поле. Ну кретин!"
И вдруг что-то непонятное поднялось в душе лейтенанта, отшвырнуло все сомнения и бросило в голову колонны. Он почувствовал такую силу, такую уверенность в том, что сейчас в нем проснулось сверхъестественное чутье и он сможет провести взвод по любому минному полю. Ларин понимал, что в этой ситуации командир не имеет права быть впереди, ведь в случае его гибели сорвется вся операция, но какой-то лукавый черт шептал: "Трусишь, лейтенант? Боишься, ноженьку оторвет? А то и головка - в кусты? Эх ты, а еще о чести рассуждаешь, о совести без пятнышка".
Этот дьявол не раз искушал Ларина. Он был его антиподом, вторым "я", которое жило где-то в тайниках души и все время зудело и ныло, призывая Игоря смириться, выпустить это "я" наружу и жить по его законам, не расходуя понапрасну столько сил и нервов на то, чтобы казаться сильным и цельным. "Не казаться, а быть. Быть! - твердил себе Ларин. - А тебя, черт полосатый, я выжгу. Не знаю, как ты в меня забрался, но рано или поздно из души я тебя выжгу!"
Но пока бог спит, черт, как говорится, не дремлет. Это он заставил Игоря еще в курсантское время за одно лето научиться плавать и перемахнуть Волгу, это в споре с ним Ларин одолевал одну за другой свои слабости и, сам того не замечая, становился мужчиной. Мужчиной с большой буквы.
В каждом из нас есть такой дьявол, каждою он искушает, показывая зазеркальный образ и призывая ему соответствовать. Ведь это так просто и, главное, нехлопотно - смириться со своими пороками и недостатками, потакать им и жить, как живется. Многие, ох многие поддаются этому искусу - и плывут, плывут куда придется.
Но мир держится не на них. Мир держится на тех, кто без конца борется сам с собой - а на свете нет ничего труднее этой битвы, - кто вечно собой недоволен, кто всегда помнит, что душевный покой - удел душевнобольных. Борьба, только беспощадная борьба с дремучим зверем, сидящим в каждом, делает из нас человека.
В том, как иногда полезно доверяться самому себе, Ларин убедился довольно быстро. Его взвод благополучно дошел до развалин, выбил оттуда немцев и занял круговую оборону. Фашисты бросили на завод две роты мотоциклистов. Причем с тыла. Каково же было удивление Ларина, когда мотоциклы стали подрываться один за другим, когда фашистскую пехоту разнесли в клочья собственные мины.
А ведь немцы рассуждали правильно: русские не могли пройти по этому полю, не сняв мин, значит, атаковать можно спокойно.
Автоматчики Ларина, поеживаясь, наблюдали эту жуткую картину и с еще большим уважением поглядывали на командира. А он, девятнадцатилетний лейтенант, основательно испугавшись задним числом, лежал за грудой кирпичей и чуть не плакал, вспоминая безумный бросок по начиненному смертью полю.
XIII
Два дня просидел Рекс в блиндаже доктора Васильева, а потом выбрался наружу. Его покачивало, кидало из стороны в сторону, в глазах - липкий туман. Нюх, правда, остался: запах крови Рекс чувствовал остро. Да и как не чувствовать, если под каждым деревом лежат наскоро перебинтованные, израненные люди. Одни ждали операции, другие - транспорта в тыл, третьи требовали отправить на передовую.
Больше всех возмущался немолодой старшина, чем-то знакомый Рексу. Он бродил от палатки к палатке и то кричал, то что-то клянчил, то грозил.
- Бумажку! - сипел он. - Дайте бумажку - и я уйду. Без бумажки нельзя: скажут, сбежал. А я никогда не бегал. И от фрица не бегал! Не бегал! Уволокли меня. Ваши санитары и уволокли. А мне надо в строй! У меня батарея бесхозная.
Наконец он наткнулся на Васильева.
- Товарищ капитан! - обрадовался он. - Ну вы-то меня знаете. Дайте бумажку, а?
- Зачем бумажку? На папиросу, - протянул доктор пачку "Беломора".
- Да не курю я, - досадливо поморщился старшина. - Бумажку на выписку. Здоровый я! Честное слово.
- Погоди-погоди, где-то я тебя действительно видел.
- У вашего друга капитана Громова. Помните, я щенят приносил, а вы лечили вот этого волкодава?
- Бывшего волкодава, - жалостливо покосился доктор на Рекса.
- И правда. Что это с ним?
- Тоскует. Хозяина, знаешь ли…
- Да ну?! Не может быть!
- Может. Он бросился под танк.
- Ох ты-ы… Тут шансов мало. Но есть. Есть! Его хоть нашли?
- Какое там, - махнул рукой Васильев.
- Эх вы! Надо искать. Не там искали, не там!
- Там. Саперы все видели. Они были рядом. Ладно, чего уж теперь. Ты-то с какой бедой?
- Да не с бедой я! Бумажка нужна. Контузило малость. Сутки пролежал - отпустило.
- Не тошнит? Не мутит? В ушах не звенит?
- У артиллеристов всегда звенит.
- Фамилия, имя, возраст, звание? - спросил Васильев, доставая блокнот.
- Старшина Губин. Иван Захарович. Сорока двух лет. Девятнадцатый артполк.
- Получай, Иван Захарович, справку и дуй к своей пушке. Дырявь их танки! Дырявь, потроши и жги!
- Есть, жечь! - молодцевато козырнул старшина. - А капитана Громова все же поищите. На войне всякое бывает. Я вон читал, один летчик без парашюта с тыщи метров сиганул - и ничего, жив-здоров, опять летает.
И тут появилась Маша. Она прибыла с передовой, сопровождая очередную партию раненых. Оборванная, с ссадиной на лбу и разбитыми коленками, она совсем не походила на ту хорошенькую женщину, какой была неделю назад. С Васильевым она виделась не раз, но все мельком. А тут ее прямо-таки бросило к доктору.
- Товарищ капитан…
- Да ладно тебе, - поморщился Васильев.
- Товарищ капитан Коля, - улыбнулась Маша, - очень рада вас лицезреть.
- Ну и видик у тебя.
- А что, нормальный ведьмоватый видик. На передовой, Коленька, все такие. У нас…
Вдруг Маша вздрогнула и оборвала фразу. Она услышала такой жалобный, такой зовущий и такой безысходный скулеж, что у нее разом похолодело сердце и подкосились ноги. Маша обернулась. Обернулась медленно, уже предчувствуя беду. Под деревом лежал Рекс. Узнать его можно было только по рваному уху и желтоватым глазам, преданно и до жути горестно смотревшим на Машу. Рекс очень хотел броситься к хозяйке, лизнуть ее руки, лицо… Но не держали ноги. У него даже что-то случилось с глоткой, и он не мог толком гавкнуть, чтобы дать о себе знать достойно, по-собачьи.
Маша упала рядом. Плакать она не могла, слез почему-то не было. Она обняла отощавшую, истосковавшуюся собаку и тоненько завыла. Тут уж Рекс совсем зашелся!
Он уткнул морду в небо и издал такой душераздирающий вопль, что к ним с Машей потянулись люди. Они топтались около бьющейся в рыданиях женщины и похоронно воющей собаки, спрашивали, чем помочь, но доктор Васильев, кое-как совладав с собой, говорил, что все в порядке, помощь не нужна и они сами во всем разберутся.
- Маша, Маша, - тронул он ее за плечо, - нельзя так. Нельзя. С чего ты вдруг? Ничего не случилось. Ровным счетом ничего.
- Ничего?! А Рекс? Почему здесь Рекс? Почему он такой?
- Очень просто: Рекс тоскует. Уже несколько дней без хозяина. А Виктор так его воспитал, что еду он ни от кого не берет.
- А что же… хозяин? Почему не покормит сам? - холодея от страха, спросила Маша.
- Будто не знаешь? - старательно бодрясь, продолжал Васильев. - Ушел в разведку. На этот раз надолго. Полковник Сажин приказал пошуровать по тылам. А собаку девать некуда, вот и привели сюда. Рекс ведь никого, кроме тебя, не признает, так что его здоровье, а может, и жизнь, в твоих руках. Во всяком случае, до возвращения Виктора.
- Да? Ты так считаешь? - дала убедить себя Маша. - Такого солдата, как Рекс, надо держать в форме. А то ведь, действительно, вернется Виктор, отоспится, потом опять в разведку, а верный помощник - словно водовозная кляча. Значит, так, - поднялась Маша и отряхнула юбку. - У меня есть полсуток. Ты, Коля, займись моими ранеными, а я - Рексом.
- Хорошо, - улыбнулся Васильев. - Только сначала собой, а потом Рексом.
- Конечно, конечно, - смутилась Маша.
- Можешь занять мой блиндаж. Я там все равно не бываю. Да и Рекс к нему привык.
Два ведра воды - одно для себя, другое для Рекса, две миски супа, банка тушенки, крепкий чай, вычищенная гимнастерка, надраенные сапоги, вычесанная шерсть и раздутое, как барабан, брюхо собаки. Когда Васильев увидел эту картину, у него отлегло от сердца.
"А может, старшина Губин прав? Может, и вправду плохо искали?" - подумал он.
Тем временем старшина Губин торопливо оборудовал огневую позицию. Его 76-миллиметровое орудие стояло метрах в ста левее и чуть впереди всей батареи.
- Мы будем в засаде, - убедил он командира. - Замаскируемся, закопаемся - и молчок. Вы стреляете, а мы молчим. А вот когда танки отвернут и пойдут на нашу высотку, мы врежем прямо поддых!