Александр Исаакович Пак (1911–1958) родился в Одессе в семье грузчика. В 1925 году поступил в ремесленную школу "Металл № 6". Работал токарем, затем фрезеровщиком. После окончания школы работал на ряде машиностроительных заводов. В 1932 году окончил машиностроительный техникум. Получив диплом техника-технолога по холодной обработке металлов, был направлен на Московский завод им. Орджоникидзе.
В Москве А. И. Пак поступает на сценарный факультет Института кинематографии, но не заканчивает его.
С 1936 года постоянно работает литсотрудником в редакции газеты "Водный транспорт". Выполняя задания редакции, много плавает по рекам страны. Пишет очерки, корреспонденции.
Во время Великой Отечественной войны работает в Северном бассейне. В 1943 году переведен на Каму, где работает до конца войны. В 1945 году находится некоторое время на Тихоокеанском флоте. За это время им написано много очерков и рассказов, а также самое крупное произведение - повесть "В списках спасенных нет".
Первая книга А. И. Пака - "Речные рассказы" - вышла в Перми в 1950 году. Затем была выпущена вторая книга его рассказов - "Разные люди".
А. И. Пак член КПСС с 1946 года, член Союза Писателей с 1950 года.
Повесть "В списках спасенных нет" издается впервые.
Александр Пак
В СПИСКАХ СПАСЕННЫХ НЕТ
1
В голубой вазе стояли цветы. Пышный букет белых и алых роз наполнял каюту сладким и приторным ароматом. Андрей Полковский сменил воду в вазе, пролив несколько капель на стол, осмотрел лепестки: розы были свежи. Он осторожно окунул в них лицо и, опьяненный запахом, отпрянул, смеясь и потирая руки. Букет прекрасно сохранился, ни один лепесток не поблек.
Два дня назад перед отходом в обратный рейс он купил цветы в Батуми, хотя их можно было купить в любой час дня и ночи в родном городе Одессе. И теперь он берег их, чтобы привезти домой и подарить жене Вере.
Он ухаживал за цветами тайком, чтобы команда не знала, и стыдился, если кто из штурманов или матросов заставал его хлопочущим у голубой вазы. А команда уже заметила слабость своего капитана, знала, что из каждого рейса он привозил цветы жене, стеснялся этого; и моряки делали вид, будто ничего не замечали.
Полковский открыл иллюминатор и вдохнул свежий морской воздух.
От лунного света море казалось голубым. Рядом с бортом отражались огни парохода. Цветы, сияющие в небе звезды и тихое море помогали его воображению отчетливей рисовать одесскую квартиру, жену Веру, ее лицо, дочь Ирину и сына Витю. Он вспомнил близких друзей: Володю, Петра Акимовича, их вечные забавные ссоры, старого хитрого Мезенцева; дачу в Аркадии, на берегу моря, с единственным шелковичным деревом, пачкавшим белые костюмы. Потом он представил себе, как сядет в своей комнате за письменный стол и будет продолжать работу над составлением новой лоции Черного моря.
Он был так погружен в воспоминания, что не слышал, как кто-то, постучав, открыл дверь, не заметил, как ветер сдул со стола листки бумаги.
Первый штурман Пахальчук по пролитой на столе воде сразу догадался, что капитан возился с цветами, хитро подмигнул стене и, сразу став серьезным, кашлянул.
Полковский вздрогнул и оглянулся.
- Это вы, Пахальчук?
Первый штурман заметил выражение счастья, отражавшееся на лице Полковского и замялся: ему не хотелось сообщать дурную новость и огорчать капитана.
- Я слушаю, - сказал Полковский, понявший его замешательство, готовый в эту минуту обласкать Пахальчука, сказать ему, что он очень хороший штурман, хороший моряк и хороший человек.
Штурман кашлянул и путано стал рассказывать о том, что третий штурман Птаха не смог выйти на вахту. Полковский догадался, что штурман пьян.
- Пригласите его ко мне, - сказал Полковский, и лицо его омрачилось.
Пахальчук пристально взглянул на капитана, заметил перемену в выражении его лица и виновато поежился, будто это он доставил огорчение.
Полковский взволнованно ходил из угла в угол. Вот уже второй раз штурман грубо нарушил судовой порядок. В прошлом рейсе капитан, поверив обещаниям, простил его. А штурман обманул. И у Полковского было такое ощущение, будто его светлые чувства чем-то запачканы. Нахмурившись, он решил на этот раз обойтись круто.
В дверь тихо постучали.
- Войдите, - пригласил Полковский, не оборачиваясь и приготовившись уже вынести приговор об увольнении.
В дверь робко, как-то боком просунулся Птаха, и, опустив голову, остановился на пороге. У него был жалкий вид: плечи опущены, руки висели, как плети, китель помят. На лице его были стыд и страдание.
Капитан, все еще не оборачиваясь, сказал:
- Я вас увольняю. Не могу терпеть позора.
Штурман съежился, как от удара. В это время Полковский оглянулся. Его поразил вид штурмана и, чтобы не расчувствоваться, он добавил:
- Довольно. Я больше не верю.
Птаха, высокий, немного сутулый юноша с худым лицом и широким лбом, давно протрезвившийся, мучительно переживал свой поступок и был ошеломлен приговором. Он неподвижно стоял, уронив подбородок на грудь. А Полковский ходил из угла в угол и думал, что иначе он не может поступить.
- В Одессе вам выдадут направление в отдел кадров, а пока освобождаю от вахты, - сказал он.
Штурман не шевельнулся. Оба молчали, и Полковскому было тягостно чувствовать присутствие Птахи, были неприятны все эти резкости, упреки, унижения. Он сделал над собой усилие и остановился напротив молодого человека, нетерпеливо сказав:
- Можете идти.
- Не гоните меня, не позорьте! - в отчаянии воскликнул штурман и протянул руку, точно защищаясь от удара. - Верьте, верьте, этого больше не будет! Простите в последний раз! Не гоните, прошу вас! Я этого не хотел, но мне тяжело, мне страшно возвращаться в Одессу, - порывисто, голосом полным внутреннего отчаяния, боясь, чтобы его не перебили, говорил штурман.
Полковский почувствовал в словах Птахи искреннее смятение, и в душе его шевельнулись сострадание, жалость. Он испытующе посмотрел на юношу, на красные пятна, выступившие на его лице, и сказал уже участливо:
- Успокойтесь, садитесь.
Штурман сел к столу и закрыл рукой глаза.
В Полковском пробудились врожденная доброта и отзывчивость, за которые его так любили моряки. Он не торопился и ждал, пока юноша успокоится и сам поведает о каком-то горе, которое, очевидно, было причиной его поступка.
Полковский думал о том, что Птаха еще совсем молод, что ему не больше двадцати трех лет, что он способный штурман, а недавно даже разработал способ увеличения мощности лебедки. Он всегда был жизнерадостным и веселым пареньком, но в последние недели стал угрюм, замкнут, Полковскому сделалось неловко за свое счастье.
Штурман горестно взглянул на капитана и произнес:
- Об этом стыдно говорить; вы, может быть, будете смеяться, - он запнулся и покраснел.
Полковский ждал, не выказывая интереса, догадываясь, что речь идет о чем-то интимном, о каком-то душевном смятении, о чем трудно и в то же время безумии хочется рассказать, довериться, излить тоску.
Штурман продолжал тихо и взволнованно:
- Поймите, как это страшно, когда тебя никто не ждет.
Полковский подумал, что это действительно, должно быть, страшно, и у него возникло чувство радости, потому что Вера его ждет и считает часы и минуты до встречи.
- Улицы кажутся пустыми, - продолжал юноша. - Куда ни пойдешь, нигде не встретишь ее, а если встретишь - еще хуже: она отвернется, как чужая. Один в толпе, и бежишь, бежишь… Куда? К Печерскому, забыться. А потом противно и гадко. Ведь я не пьяница! В институте я никогда до вина не дотрагивался… Вот мне страшно было выйти в гавань и искать ее в толпе, зная наверняка, что ее нет.
Птаха умолк.
"Бедный мальчик", - подумал Полковский, и ему захотелось приласкать его, сказать что-то хорошее, успокоить, утешить.
- Вы любите? - спросил Полковский.
Птаха горько улыбнулся.
Полковский прошелся из угла в угол, потом мечтательно сказал:
- Когда любишь, то кажется, что тумбы на улице улыбаются, а весь мир добрый и хороший.
- Да, если вам отвечают тем же.
- А вы уверены, что это не так? - взглянув на юношу, произнес Полковский.
- Тогда бы она не избегала меня из-за глупой шутки. Я бы так не страдал.
Полковский подумал, что если Птаха может так любить и страдать, то он незаурядный парень; снова захотелось чем-то помочь.
- Не знаю, - рассуждал Полковский, - большое чувство всегда находит ответное. Мне кажется, что когда любишь - хочется быть лучше, чем есть, а вовсе не опускаться и загрязнять чувство.
Птаха слушал с закрытыми глазами и вздрогнул, когда Полковский напомнил о его проступке. Спустя немного Полковский сказал:
- Я верю, что вы любите, страдаете, молоды, впечатлительны, и прощаю вас. Я даже постараюсь, чтобы об этом никто не узнал.
Птаха метнул на него быстрый, полный благодарности и обожания взгляд.
Когда Полковский под впечатлением мелькнувшей мысли быстро оглянулся и спросил: - Я ее знаю? - то выражение приниженности у Птахи уже исчезло, и он твердо ответил:
- Да. Она конструктор в пароходстве, Лора Старова.
- Постойте, постойте, - наморщив лоб, припоминал Полковский, - высокая, симпатичная девушка? Знаю, знаю, как же!
- Я вас не стесняюсь, - сказал Птаха, - Верьте, я без нее жить не могу.
Полковский представил себе Веру и прочувствованно сказал:
- Я вас понимаю, Юрий Васильевич.
Птаха сделал движение, чтобы выйти, и случайно взглянул на голубую вазу с цветами. Он долго смотрел на цветы, как будто впервые видел их, потом, вздохнув, спросил:
- Это жене?
- Да, жене.
Птаха грустно покачал головой, опустил плечи и, взяв в руки фуражку, пошел из каюты. На пороге он оглянулся.
- Благодарю вас, Андрей Сергеевич, - сказал он и открыл дверь. На мгновение Полковский увидел кусочек звездного неба и тихого моря, покрытого лунной дорожкой.
Полковский еще долго ходил из угла в угол с тихим радостным чувством на душе, потом вдохнул запах цветов, надел шинель и вышел на капитанский мостик.
2
На следующий день под вечер "Евпатория" прошла одесский маяк и пристала к Арбузной гавани.
Выполнив все формальности, Андрей Полковский надел штатский костюм, поправил густые черные волосы, улыбнулся отражению в зеркале энергичного, еще молодого тридцатилетнего человека с открытым подвижным лицом, осторожно завернул в бумагу вазу с цветами и вышел в порт.
Поднимаясь по большой одесской лестнице, потом идя по бульвару, он чувствовал, как в груди расширялось что-то теплое, от чего во всем теле появлялась легкость.
Яркий свет фонарей на бульваре, неторопливый поток гуляющих, хруст гравия под ногами, отрывистый смех, звуки военного оркестра и веранда над обрывом, где они с женой любили есть мороженое, и над всем этим дыхание моря, смешанное с запахами земли, опьяняли его. Не чувствуя под ногами земли, он шел раскачивающейся походкой, как по зыбкой палубе. Полковский торопился в управление пароходства, чтобы скорей покончить с делами и уйти домой, к жене и детям.
Еще издали он понял, что в управлении уже никого не было, так как светились только два окна кабинета начальника.
Полковский широко раскрыл дверь приемной, чтобы не повредить цветы, и неловкость, которую он испытал от возможной встречи с кем-нибудь, сразу исчезла.
В приемной никого не оказалось. Андрей поставил вазу на подоконник и постоял у двери Мезенцева, прислушиваясь, не раздадутся ли там голоса. "Один", - подумал он и попытался вообразить, как его встретит старик. Наверное, встанет, потянется, хитро улыбнется и скажет:
- Опять побил рекорд скорости! Андрей, а не подсиживаешь ли ты меня?
Потом рассмеется, и щеки у него будут трястись.
О рейсе он выслушает внимательно, будет спрашивать, перебивать и делать хитрые намеки. На прощанье он скажет, что в воскресенье надо съездить в Аркадию и чтобы Вера приготовила хороший обед.
Лет десять назад, когда Мезенцев плавал капитаном, Полковский служил у него старшим штурманом, и старик привязался к нему, стал бывать дома и полюбил семью Андрея. Они обращались, как равные, на "ты"; и хотя теперь Мезенцев командовал всем Черноморским торговым флотом, отношения у них остались прежние.
Полковский бесшумно прошел по ковру до огромного письменного стола, над которым чуть возвышалась тучная фигура Мезенцева со склоненной над бумагами седой головой.
- Здравия желаю, - улыбнулся он, став напротив Мезенцева.
Седая голова приподнялась. Полковский увидел черные брови, и тотчас же голова опустилась.
- Здравствуйте, - пробурчал Мезенцев и жестом пригласил сесть. Он стал рыться в бумагах, точно забыл о Полковском, потом холодно, официальным тоном спрашивал о рейсе, с подчеркнутой вежливостью обращался на "вы". Видно было, что ему уже все известно. "Сердится", - подумал Андрей и отвечал в тон, тоже на "вы".
- Что у вас с третьим штурманом? - вдруг спросил Мезенцев, оставив бумаги и пристально взглянув на Андрея.
Полковский понял, что скрывать бесполезно, и рассказал о проступке штурмана. Умолчал лишь об интимной стороне дела.
- Вы понимаете или нет, что вы делаете? - вспылил Мезенцев. - Ваша доброта может до беды довести! Международная обстановка накалена! А он? Нет, вы только подумайте, он добрый! Вместо готовности - один смех! Чем вы занимаетесь? Я вас спрашиваю?
Полковский откинулся на спинку кресла, в раздумье посмотрел на люстру, лившую мягкий свет на натертые полы; и ему вдруг стало совсем спокойно.
- Что же я должен был сделать?
- Под суд отдать дезорганизатора!
Полковский вспомнил вчерашний вечер, штурмана, сначала его пришибленный вид, потом энергичное, воспрянувшее лицо и улыбнулся:
- Зачем же? Пропадет молодой человек. Он и так тяготится своей виной, зачем же больше?
Мезенцев ударил ладонью по столу, нервно засмеялся, и щеки его затряслись:
- Нет, вы только послушайте его! Не моряк, а пастырь церковный!
У Полковского возникла мысль: что, если помочь Птахе, примирить его с Лорой? Мысль ему понравилась, он улыбнулся и уже не слушал Мезенцева, который сердился и говорил о либерализме судоводителей, о том, что он не посмотрит на решение Полковского.
Накричавшись вдоволь, Мезенцев вдруг утих, глаза его хитро сверкнули, и уже другим голосом он произнес:
- Слушай, Андрей, у меня идея.
Андрей понял, что Мезенцев уже отбушевал и теперь начнет добродушно язвить.
- Да, какая?
- Ты видел здесь, у пароходства, лоботрясничает несколько бичей? В каботаж они не идут, ждут заграничного. Возьми их на перевоспитание?
- Павел, ты веришь мне? - спросил Полковский, взглянув на Мезенцева серьезно.
Мезенцев почувствовал это и ответил:
- Да.
- Мой третий штурман выдающийся моряк и благородный человек. Ушиб - не смерть: залечится.
У Мезенцева глаза усмехнулись; он хотел заметить, что Полковский не только пастырь, но и доктор. Однако, почувствовав, что Андрей может обидеться, он сказал:
- Ладно, верю тебе. Скажи Вере, чтобы в воскресенье хороший обед приготовила. Да, "Евпаторию" поставим на текущий ремонт дней на пятнадцать.
- Знаю.
Они расстались, как обычно, Друзьями, веря друг другу. Но Полковский вышел из пароходства с неприятным осадком на душе.
3
Полковский нырнул в парадное своего дома, поднялся на третий этаж и позвонил. Минуту никто не отзывался. Потом он услышал, как в коридоре застучали женские каблуки, отомкнулся запор.
Дверь открылась. В светлом прямоугольнике перед ним стояла красивая блондинка лет двадцати семи. Ее волосы, разделенные пробором, тяжелым жгутом лежали на затылке.
Он почувствовал знакомый нежный запах ее волос.
- Андрюша!
- Вера!
Из гостиной выглянула девочка лет пяти и, не разглядев отца, сказала:
- Мама, ты долго, - потом, узнав Полковского, побежала к нему.
Полковский передал вазу с цветами жене и поднял на руки дочь.
В гостиной собралась вся семья, тесно окружив Андрея. Иринка, большеглазая, с волосами пшеничного цвета, подстриженная в скобку, была баловницей дома; она уселась на коленях Андрея и без умолку тараторила, кокетничая, то надувала губы, то смеялась.
- Володя пристает, пристает ко мне: скажи, скажи что-то остроумное. Я ему и сказала "ква-ква", - говорила она, жеманно вытянув губы.
Андрей умиленно слушал и переглядывался с Верой; и видно было, что они балуют и любят ребенка.
Еще один член семьи бурно выражал свой восторг. Это - овчарка Барс. Собака валялась по полу и обнимала ногу Полковского.
- Ну, ладно, ладно, Барс, - гладил его Андрей.
Барс от избытка чувств вскакивал и кружил по комнате, навострив уши и вытягивая хвост.
Няня Даша, расплываясь в улыбке, от которой лицо ее покрывалось мелкими морщинками, суетилась возле Полковского:
- Родненький вы мой, сейчас, сейчас чаек будет. А какое варенье? Вишневое или черешню?
- Нянюшка, милая, все равно, я ведь не тороплюсь.
Витя, тихий мальчик, лет восьми, носивший подтяжки и длинные брюки, застенчиво стоял у стола и сжимал в руках коробочки, в которых скреблись стрекозы, пчелы, пауки, мухи. Он их терпеливо собирал, любил возиться с ними и умел долго и хорошо рассказывать о своем "зверинце". Он поднимал длинные ресницы и просительно смотрел на отца, скромно ожидая, когда тот позовет его, обнимет и расспросит о новых пойманных букашках.
Свежий ночной воздух, напоенный запахом акаций, и отдаленный шум улицы вползали в комнату и дополняли счастье, которым дышала вся семья.
Только изредка по лицу Полковского вдруг проходила тень озабоченности. Вера заметила это и с беспокойством спросила:
- Что случилось, Андрюша?
Вспышка Мезенцева не прошла бесследно. Полковскому неожиданно вспоминалось какое-нибудь колкое слово, и тогда он начинал сомневаться, сможет ли помочь штурману.
- Ничего, чепуха, - уклончиво ответил Полковский.
Вера еще больше встревожилась и стала укладывать детей спать.
Полковский слышал, как в ванной полилась вода из крана, как Витя фыркнул, а Иринка, не любившая умываться, захныкала.
Потом в детской послышались веселая возня, смех, и донесся милый голос Веры:
- Не шалите, дети.
И Андрей вдруг подумал, что он обладает несметным богатством - счастьем и любовью бесконечно дорогих людей.
Гнев Мезенцева, его обидные упреки потускнели, казались мелочными; и неприятный осадок растворился в огромном чувстве радости и покоя.
В коридоре послышались шаги Веры - ритмичный стук каблуков. Полковский встал и, улыбаясь, пошел ей навстречу.
- Мне говорят, что я не моряк, а пастырь церковный, - сказал он и рассмеялся.