Он пригласил гостей к столу, поставил вино, вызвал Марусю и приказал ей приготовить ужин. Когда женщина вышла, достал из буфета бисквит и между прочим спросил:
- Когда?
- Хоть завтра, - ответил таможенный чиновник, закусывая вино бисквитом.
- А сегодня?
Капитан порта ответил, что это трудно: уже поздно, и с жадностью потянулся ко второму бокалу, Полковскии стал ухаживать за турками, подливать им вино в бокалы, усилием воли заставлял себя смеяться шуткам и незаметно, впервые за время пребывания в Стамбуле, съел принесенную Марусей шипящую отбивную.
Под конец ужина Полковский еще раз попросил ускорить отход судна; и турки, подобревшие от вина и еды, с блестевшими от удовольствия глазами, согласились помочь.
14
Чтобы выполнить все формальности, было достаточно двух часов. Не дожидаясь лоцмана, подняли якоря и темной ночью Полковский вывел "Евпаторию" в море. Полковский велел погасить огни, даже ходовые, и выставил наблюдателей. Сам он не сходил с мостика во время всего перехода.
Только раз он зачем-то забежал к себе в каюту и, случайно взглянув на голубую вазу, вздрогнул. Ваза была пуста. Впервые за много лет в ней не было цветов. У него возникло такое чувство, как будто что-то дорогое, близкое внезапно умерло. Он долго стоял в раздумье, потом печально покачал головой и вышел, забыв зачем пришел. До самого прихода в порт он больше не заходил в каюту, будто в ней лежал покойник, на которого больно и тягостно смотреть.
Днем "Евпатория" шла неправильными зигзагами. Радиограмм не посылали, чтобы не обнаружить себя.
На четвертые сутки ночью подошли к берегам Одессы. В общем дошли благополучно, только мелкий инцидент запомнился нескольким морякам. Второй штурман вышел на вахту с опозданием на минуту. Капитан в упор посмотрел на него и сказал:
- Еще одно нарушение и я вас… - он отвернулся и не закончил.
Но все, кто был в рубке, почувствовали в голосе его какие-то новые, жесткие нотки. Штурман удивленно посмотрел ему в спину, невольно вытянулся и сказал: "Есть!"
В порт сразу не вошли: боялись мин. Утром, когда город, залитый солнцем, стал вырисовываться над морем и на борт прибыл одесский лоцман, "Евпатория" тронулась вперед. Над городом, со стороны Пересыпи и Дальницкой, подымались густые клубы дыма. Полковский жадно прильнул к биноклю и как-то по-новому смотрел на знакомые дома, крыши; и опять в нем проснулась щемящая тоска. Что с Верой, Иринкой, Витей, няней Дашей? Лоцмана забрасывали вопросами, он отвечал неопределенно и неохотно.
- Что это за дым? - спросил Андрей.
- Ночная бомбардировка.
Больше от него не добились ни слова.
Поставив "Евпаторию" в порту, Полковский пошел в город и сразу увидел и понял, что город уже не тот, каким был две или три недели назад. И люди уже не те, что раньше: нет веселья.
На улицах пахло гарью. Со столбов свисали оборванные провода. К Приморской, вдоль Сабанеева моста, обычно тихого, стремились потоки людей с узлами, чемоданами, детьми. Фургоны были набиты вещами, биндюжники шли рядом с лошадьми и страшно ругались. Людской поток стекался к переполненному морскому вокзалу. От пестрых платьев женщин рябило в глазах. Крик, суета заглушали все кругом. Бульвар выглядел запущенным; и веранда над обрывом возле большой лестницы, где они с Верой любили сидеть и есть мороженое, была снесена взрывом. Вместо Лондонской гостиницы громоздились развалины, из которых торчала кариатида с отломанной грудью.
По мостовой прошел отряд черноморцев. Их бушлаты, как в гражданскую войну, были накрест опоясаны пулеметными лентами. Шли молча, с суровыми лицами, и ветер трепал ленты бескозырок.
Мимо Полковского, подняв пыль и бумагу с давно не убираемых мостовых, промчалась грузовая машина с красноармейцами в касках. Он посмотрел им вслед и пошел быстрее, выбрав самый дальний путь в управление пароходства - мимо театра, по улицам Ленина и Дерибасовской: ему хотелось видеть все сразу.
Он вошел во двор управления в тот самый момент, когда мужчина без пиджака подскочил к раскрытому окну, на котором стояла сирена. Раздался отчаянный вой. Служащие управления спускались в убежище; последним шел начальник пароходства, встретивший Полковского с радостью и удивлением. Мезенцев потащил его с собой куда-то вниз, где было набито людьми, пахло сыростью и серые стены и потолок блестели от влаги, а лампочки горели тускло, как в тумане. Они прошли общие отделения убежища и открыли дверь в отдельную подземную комнату с письменным столом, телефонами, диваном и ковром на полу.
Мезенцев стал расспрашивать о рейсе. Полковский скачала рассказывал подробно, потом остановился, задумался и вдруг спросил:
- Это что, бомбардировка?
- Да, - помолчав, ответил Мезенцев, наблюдая за капитаном.
- Как моя семья?
Мезенцев ответил, что третьего дня был у них; дом цел, все в порядке.
Полковский протянул рейсовое донесение и продолжал рассказывать вяло и уже не столь подробно: мысль о семье не давала ему покоя.
Несколько раз Мезенцева вызывали по телефону, он отвечал, распоряжался. Из его разговоров Полковский понял, что где-то несчастье, кого-то ранило, какой-то склад горит. Он старался скрыть тревогу и желание сейчас же бежать к семье, узнать что с ней, увидеть ее.
Повесив трубку, Мезенцев коротко рассказал об ежедневных налетах вражеской авиации, о том, что в городе происходит массовая эвакуация и Вера с детьми должна выехать в субботу на госпитальном пароходе "Аврора"; у нее уже есть каюта, только вещи надо доставить на вокзал.
- Какая "Аврора"? Та, где Володя? - спросил Полковский.
- Да. В первый же день войны ее переоборудовали под госпитальное судно.
- А как Володя, как Петр Акимович?
- Володя молодец! Думаю дать ему судно… Петр Акимович пострадал. Лежит в госпитале.
- Что случилось?
- Известно, бомбежка.
Потом Мезенцев сообщил, что на "Евпатории" пойдет в рейс кто-то другой, а он, Полковский, подождет более важного назначения, а пока он может повидаться с семьей и помочь ей эвакуироваться.
Полковский не стал ждать конца бомбардировки, вышел на опустевшую улицу и быстро пошел мимо остановившихся трамваев и машин, не обращая внимания на свистки постовых. Кругом, казалось с каждой крыши, стреляли по самолетам. Полковскому мерещилось, что с его семьей уже стряслась непоправимая беда.
Он не заметил, как перестали стрелять, улицы наполнились людьми, зазвенели трамваи и город ожил. Когда он повернул на Преображенскую и увидел целым и невредимым свой дом с карнизами, темными узорами и высокими окнами, - у него захватило дух.
Одним махом он поднялся по лестнице на третий этаж и на лестничной площадке увидел Веру, держащую узелок. Рядом с ней стояли дети, Даша и Барс, очевидно возвращающиеся из убежища.
- Вера! - крикнул он.
Она оглянулась, дети закричали "папа", а Барс радостно завизжал. У Полковского внезапно потемнело в глазах. На одно мгновение ему стало дурно, и он бессильно опустил голову на перила.
Вера уронила узелок и сбежала с лестницы. Приподняв голову мужа, она прижала ее к своей груди и в изнеможении закрыла глаза. В ее движениях и молчании сквозили все то горе, страдание, страх за жизнь, за мужа, которые она пережила за эти недели. Полковский сделал движение, чтобы высвободиться из объятий Веры, и почувствовал, как сильно сжались ее руки. Голова его безвольно опустилась к ней на грудь. Он ощущал тепло ее тела и окончательно овладел собой. От радости няня Даша плакала и улыбалась, Барс прыгал и бегал по лестнице сверху вниз и обратно.
Полковский поднял притихших детей на руки и вошел в дом.
Его больно поразил беспорядок в квартире - разбросанные чемоданы, пустые постели, опрокинутые стулья, стол без скатерти. Он грустно улыбнулся: все это чепуха, были бы только они живы. Потом он долгим взглядом посмотрел на жену. Она немного осунулась и выглядела усталой. Под глазами легли черные круги, и ресницы казались длиннее. Дети побледнели, похудели и как-то притихли. На них, очевидно, тяжело отражались ночные бомбардировки. Он подумал, что Вера не представляет, что значат для него она и дети.
15
Стоя на коленях, Полковский заново упаковывал Верины чемоданы, крепко, по-мужски, перевязывая их. Иринка откуда-то выволакивала то поломанную куклу, то старый Верин ридикюль и, шмыгая носом, говорила:
- Папа, не забудь это.
Штанишки у нее сползали и высовывались из-под платья. Она выглядела страшно озабоченной и шныряла по всем комнатам. Витя плакал: отец не захотел уложить в чемодан его банки и коробки со стрекозами и пауками.
- Не плачь, родной, - грустно говорила Вера. - С ними и здесь ничего не случится.
- Да, их разбомбят, - всхлипывал Витя.
Вера сжалилась и отдала сыну для учебников и "зверинца" свой маленький чемодан.
Когда дети занялись упаковкой, Вера стала складывать белье и попросила Полковского продолжать рассказ о рейсе. Стянув ремнями чемодан, Полковский сел на него и, опустив голову, тихо продолжал:
- Птаха не вернулся… и уже не вернется.
- Как!? - прошептала Вера, и лицо ее испуганно вытянулось. - И он?
Полковский взглянул на жену, грустно покачал головой, потом сказал:
- Ты не говори Лоре. Раньше надо будет подготовить ее.
Вера спрятала лицо в стопку белья, и плечи ее затряслись.
- Не надо, не надо, Вера, родная моя, - гладил ее Полковский по голове и плечам. - Я сам скажу ей.
Вытерев глаза, Вера тоскливо произнесла:
- Уже некому говорить, некого готовить… А какая это была девушка!.. За это время я полюбила ее как сестру… Она каждую ночь приходила, помогала… С детьми все говорила… Юра придет… Юра придет… Андрей Сергеевич приведет "Евпаторию"… Успокаивала… Иногда вместе плакали. Зачем она пошла домой?.. Бомба попала в убежище…
Вера зарыдала и, чтобы заглушить рыдания, зарылась лицом в белье.
Полковский приложил кулак ко лбу и закрыл глаза. Он долго так сидел и молчал, потом резко поднялся и стал укладывать вещи во второй чемодан.
Едва он покончил с этой работой, как в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату вошла тетя Соня - курьер пароходства и, передав записку от Мезенцева, сказала, что машина ждет внизу.
Полковский прочел записку, надел пиджак и, сказав жене, что сейчас же вернется, пошел к двери.
- Подожди, - сказала Вера, пошла в спальню и вернулась с плащем: - Надень.
- Ну, что ты, - запротестовал Андрей. - И так жарко! Я сейчас вернусь.
- Надень, прошу тебя, Андрюша, - умоляла Вера. - Мало ли что может быть.
Полковский пожал плечами, и, чтобы не огорчать Веру, положил плащ на руку и вышел вслед за тетей Соней.
Вера остановилась за дверью, прислушиваясь к удаляющимся энергичным шагам мужа. Ей стало тоскливо, она задумалась, сжала пальцами виски.
Из другой комнаты донесся голос Иринки:
- Мама, Витя развязывает!
Вера очнулась, провела рукой по волосам и прошептала: "Что ж, все в порядке вещей". Она думала о вызове мужа; и что-то в душе подсказывало ей, что больше она уже не увидит его в этом доме.
- Папа не скоро придет, - сказал она, вернувшись к детям. - Будем сами связывать.
И, став на колени, как раньше стоял Андрей, она обвязала веревкой третий чемодан.
Как только Полковский вошел в приемную, секретарь Мезенцева сказала:
- Идите скорей, вас ждут.
Рядом с Мезенцевым, лицом к двери, сидел высокий худощавый блондин в чине капитана первого ранга.
- Почему так долго? - нетерпеливо спросил Мезенцев и добавил: - Знакомьтесь.
Капитан первого ранга встал, бесшумно ступил по ковру и сказал, протянув руку:
- Блинов.
Мезенцев объяснил, что Блинов представитель штаба Черноморского флота, и сразу же перешел к делу.
- Завтра вечером надо увести из Одессы плавучий док. За сутки должны успеть подготовиться, - говорил он.
Полковский удивился: в обычных условиях на подготовку дока для перехода через море уходило две недели. Он задумался, но ничего не ответил.
С минуту все молчали.
Блинов, боясь отрицательного ответа, мягко сказал:
- Учтите: позже не вывести.
- Попробую, - неуверенно ответил Полковский.
Мезенцев и Блинов облегченно вздохнули и заговорили о завтрашнем переводе дока как о решенном деле. Блинов объяснил обстановку в море, меры предосторожности и выразил желание осмотреть док сейчас же, вместе с Полковским.
Оба вышли из пароходства молча, думая каждый о своем. Во дворе гулял свежий ветерок, и Полковскому стало холодно. Он надел плащ и вспомнил Верино лицо, печальные глаза, с которыми она просила захватить плащ.
- Прошу вас, - сказал Блинов, открыв дверцу машины.
Верино лицо расплылось и исчезло. Полковский откинулся на подушки сиденья, машина загудела и понеслась с погашенными фарами вдоль опустевшей улицы с темнеющими силуэтами домов, из окон которых не пробивался ни один луч света.
По дороге Андрей и Блинов молчали или обменивались ничего не значащими фразами.
Из ворот судостроительного завода, куда они подъехали, вышли два танка. Вахтенный посмотрел им вслед, потом проверил документы у Полковского и Блинова и пропустил машину.
Директор завода хорошо знал Полковского. Он поздоровался с ним, представился Блинову и, взяв обоих под руки, пошел на док через весь заводской двор, темный, загроможденный подбитыми танками, вокруг которых хлопотали рабочие, ремонтируя их при скудном свете синих, низко опущенных ламп.
На причале потянуло острым запахом моря. Впереди, в раме поблескивающей воды, темнел док.
Полковский и Блинов, в сопровождении директора и докмейстера, обошли весь док, Полковский отдавал распоряжения, говорил, что нужно приготовить, устроить, а директор посылал то за одним, то за другим начальником и своим именем скреплял распоряжения Полковского.
С завода Полковский с Блиновым поехали в порт, где стоял грузовой пароход, который должен был буксировать док. По дороге они говорили о предстоящем переходе, уточнили детали подготовки и не заметили, как луна снова зашла за тучи.
Экипаж парохода уже знал о назначении Полковского и встретил его как капитана. Полковский со своим спутником обошел все судно, побывал в машинном отделении, в рубке, посмотрел вахтенный журнал, потом велел штурману собрать командный состав в кают-компанию.
Когда все уселись, Полковский объяснил задачу, попросил быть наготове и, отказавшись от чая, пошел на склад. Блинов, спокойный и уверенный, что завтра к вечеру док начнут буксировать, попрощался с Полковским и уехал к себе.
Всю ночь Полковский не сомкнул глаз. Утром, когда он вернулся в пароходство, на скулах у него горел румянец и глаза были красные.
- Вас спрашивала жена, - сказала секретарь, - беспокоится.
- Да, да, надо съездить домой, - вспомнил Полковский.
Но все утро не удавалось этого сделать: время было поглощено подготовкой к плаванию.
В полдень ему сказали, что жена приходила еще раз. Он сел в первую попавшуюся машину пароходства и помчался домой. На полдороге вдруг тревожно завыли заводские и паровозные гудки, остановились трамваи, люди стали разбегаться и прятаться по дворам.
Шофер Полковского тоже остановился.
- Ты чего? Поезжай, - сказал Андрей.
- Я забыл пропуск.
- Давай так.
Едва шофер тронул машину, к ней подскочили милиционер в каске и женщина с красной повязкой на рукаве. Полковский объяснил зачем он едет, просил пропустить. Милиционер и женщина не слушали его и все твердили:
- Гражданин, не нарушайте порядка!
Полковский рассердился:
- Да вы ведь люди! Поймите же, я моряк, ухожу в море, хочу попрощаться с семьей! Может, никогда не увижу!
Милиционер заколебался, посмотрел на женщину, но та невозмутимо ответила:
- Все вы так говорите. Гражданин, зайдите в укрытие.
- Какая тупость! - не сдержался Полковский, но тотчас же устыдился, выскочил из машины и вместе с шофером укрылся в ближайший подъезд.
Бомбардировка длилась пятнадцать минут. Стреляли где-то далеко, у Пересыпи, в порту, а над городом не было ни одного самолета.
Полковский был спокоен за своих ближних, но с тревогой подумал о доке. Как только закончился обстрел, он сел в машину и приехал домой. Веры и детей не было. Няня Даша испуганно спросила, не встретил ли он их в пароходстве.
- Они к вам поехали.
Когда через полчаса Полковский зашел к Мезенцеву, тот удивился:
- Как, ты разве их не встретил? Я их отправил домой. С Жорой. Минут десять как они выехали, - и, вспомнив, добавил: - Тебя ждут на доке.
Полковский расстроился, но тотчас взял себя в руки, присел к столу и написал Вере, что все уже устроено - их посадят на "Аврору", просил быть спокойной; написал, что больше не может заехать домой попрощаться, что надеется встретиться в Новороссийске самое большее через десять дней, крепко обнимает всех, и почему-то написал, с какого причала он сядет на катер. Мезенцева он попросил сейчас же отправить записку жене.
По дороге на, завод Полковский заехал в госпиталь к Петру Акимовичу.
Врач провел его через коридор и открыл белую дверь с матовыми стеклами.
Под окном на железной койке лежал человек с забинтованной головой, закрытый одеялом до подбородка, и тихо храпел. Полковский сначала не узнал Петра Акимовича, но когда врач сказал: "Не будите", а Петр Акимович открыл глаза и улыбнулся, у Полковского сжалось сердце. Щеки Петра Акимовича впали, нос заострился, но глаза улыбались. Он выпростал руку из-под одеяла и протянул Полковскому.
Полковский говорил с ним минут десять и сказал, что Вера уезжает на "Авроре", а он сегодня уходит в рейс.
- Я завтра подымусь. Все равно ногу не вернут, - сказал Петр Акимович и тронул рукой пустое место под одеялом, где должна была лежать левая нога.
Полковский, ушел от него с тяжелым сердцем.
16
В сумерки все было готово к отходу. В последний раз автомобиль подвез Полковского к причалу порта, откуда вдали на рейде виднелся черный буксирный пароход с валившим из трубы дымом.
Блинов и Мезенцев первыми вылезли из машины. Потом все втроем подошли к отвесной стенке причала и заглянули вниз. На волнах подпрыгивал маленький катер, который должен был увезти Андрея на корабль.
- Так, - сказал Мезенцев и умолк.
Все молчали, и Полковский беспокойно смотрел в направлении ворот порта, будто ждал кого-то.
Мезенцев перехватил его взгляд и другим, теплым, сердечным тоном сказал:
- Мы устроим твою семью хорошо. Она уедет на госпитальном судне "Аврора", а там Володя. Кроме того, я капитану дал распоряжение. За семью не беспокойся. Через неделю встретишься.
Полковский благодарно посмотрел на него, крепко сжал руку, но ничего не сказал. Снова наступило молчание. Было слышно, как прибой плескался о гранитные плиты.
- Ждем вас в среду в Новороссийске, - сказал Блинов.
Блинов и Мезенцев постояли еще немного, потом сели в автомобиль и уехали.
Полковский остался один. Ему ужасно не хотелось прыгать на катер, хотя каждая минута была дорога. Он два раза подходил к краю стенки, рулевой брался за конец, намереваясь выбрать его.