Пока Птаха осматривал трюм, в штурманской рубке назревали новые события, которые резко меняли положение.
Когда Полковский повесил трубку, успокоенный сообщением Птахи (вода больше, не прибывала, но причину течи установить не удалось), радист вбежал на мостик и протянул капитану радиограмму. Это был сигнал о бедствии. В пятнадцати милях северо-западнее от "Евпатории" терпело бедствие немецкое судно "Дейчланд", потерявшее рулевое управление.
"Спасите наши души, - умоляла команда. - Окажите помощь немедленно… На борту женщины и дети… капитан… Тэпке".
Полковский подумал, что бедствующее судно находится где-то около самого центра циклона, но не колеблясь сказал:
- Ответьте, что идем на помощь.
Старший штурман, минут двадцать назад явившийся в рубку, удивленно посмотрел на капитана. Он вообразил, как "Евпатория" меняет курс и начинается страшная бортовая качка. Помещения и так залиты водой, в трюме ее уже выкачивают, все трещит, а тут спускать шлюпки… Кто сможет управлять ими?
- Мы сами еле держимся, - нерешительно проговорил он.
- Молчать! - вспылил Полковский и, отослав радиста передать ответ, сам подошел к штурвалу.
Устыдившись вспышки, он спокойней добавил:
- Спасти женщин и детей на море - это первый людской закон. На том стоит человечество. Эх вы… - он не закончил: на нос набегал огромный вал, казавшийся могучей, сокрушительной скалой.
- Два градуса. Лево руля!
От удачного поворота зависело, устоит ли корабль против страшного натиска. Вот нос "Евпатории" упал и скрылся под валом воды, потом корабль содрогнулся от полубака до кормы. Еще мгновение - и в круговороте пены показались нос, лебедка. "Евпатория" устояла!
Первое изменение курса прошло удачно.
- Ну и полундра будет, - сказал штурман.
Как предполагал старший штурман, при бортовой качке помещения зализало водой, и матросы едва успевали откачивать ее. На корме смыло одну бухту троса, поломало лебедку. Но Полковский ни с чем не считался и упрямо шел на сближение с гибнущим немецким судном. Вот уже показались его качающиеся огни, потом, снова исчезли и минут через пять засверкали с другой стороны. Волны швыряли темный силуэт беспомощного, потерявшего руль немецкого парохода; и трудно было угадать, где он окажется в следующее мгновение. Вот поэтому Полковский не рискнул подойти к нему вплотную и лег в дрейф.
Радист снова прибежал на мостик и передал новый страстный призыв немцев о помощи: вода пробралась в кормовые трюмы, не успевают откачивать ее; два человека смыты волной, шесть ранены; спасательные шлюпки разбиты.
Полковский приказал созвать команду на мостик.
Когда моряки собрались, Полковский коротко объяснил положение.
- Кто согласится отправиться на помощь, на шлюпках? - спросил он в заключение.
Двадцать пять моряков потупили головы. С плащей и фуражек капала вода. Матрос Ошанин исподлобья взглянул на валы, брызги которых долетали сюда. Он представил себе шлюпку, взметнувшуюся на миг на гребне, потом исчезнувшую в пучине, вздрогнул и еще ниже опустил голову.
Птаха испытывал какое-то странное чувство. По телу его прошла дрожь, и ему стало жарко.
- Я, - сказал он и выступил вперед. В лицо хлестнул сноп брызг, но он даже не моргнул.
Полковский увидел восторженное лицо Птахи, подумал, что он так смел от счастья, но промолчал и взглянул на команду.
- И я, - сказал Ошанин, сделав шаг вперед.
- И я, - отозвался боцман.
Вызвались еще три, еще два матроса, - и через минуту добрая половина команды хотела идти на шлюпках.
- Довольно, сказал Полковский.
Он отобрал девять человек. На миг его взгляд задержался на Птахе. Полковскому не хотелось посылать его; но под действием открытого ждущего взгляда Птахи губы капитана произнесли его имя.
Не теряя времени, смельчаки, сопровождаемые старшим штурманом Пахальчуком, спустились на палубу. Птаха оглянулся и послал приветливый взгляд в сторону Полковского, одиноко стоящего на крыле мостика. Полковский узнал лицо штурмана и грустно подумал: "Зря послал, зря послал". Каскады брызг обдали его и застучали о стекло рубки. Полковский, уцепившись за перила, наблюдал за всем, происходящим на палубе.
Налетевший вал разметал всех матросов в стороны. Кто успел ухватиться за мачты, ванты, лебедку, тот устоял. Матроса Ошанина одна волна выбросила за борт, а встречная извлекла из пучины, швырнула на палубу и ударила о лебедку. Его унесли в кубрик.
Птаху волна пронесла вдоль всего судна, внезапно оставила на корме и с шиканьем соскользнула за борт, точно чего-то испугавшись. Корма поднялась. Птаху непреодолимо потянуло заглянуть вниз. Придерживаясь за фальшборт, он заглянул туда и увидел киль, подзор винтов и понял, что винты рассекают воздух. А еще ниже зияла страшная водяная пропасть.
Внезапно над кормой выросла стена воды и надвинулась на Птаху. Он почувствовал, как корма стремительно падает, а внутри у него как будто что-то отрывалось и тоже падало вниз.
Он не успел вздохнуть, как очутился в зеленой массе; в нос и в глотку забилась соленая вода, ноги перестали ощущать палубу - и он почувствовал, как куда-то несется вместе с волной.
Потом его ударило о что-то, из глаз посыпались искры, а изо рта и носа полилась вода. Вздохнув, он открыл глаза: волны не было. Птаха захохотал и попробовал встать. Сильная боль в спине и ноге согнула его, но он встал, выпрямился и, чтобы скрыть перед товарищами мучившую его боль, стал улыбаться и, хромая, поплелся к шлюпбалке, где уже мелькали силуэты людей.
Первую спущенную на воду шлюпку волна подхватила, ударила о борт и выбросила на палубу грудой щепок.
Полковский приказал остановить спуск, с большим трудом положил корабль носом против волны и прошел на палубу. Прежде чем вновь заскрипели блоки на шлюп-балках, матросы по его приказанию выплеснули за борт шесть бочек масла. Как только волнение немного утихло, Полковский приказал опустить тали - и шлюпка шлепнулась в воду. Птаха, скрыв ушиб, первым прыгнул в нее. А через пятнадцать минут Полковский уже с тревогой смотрел вслед мелькавшим на гребнях волн трем шлюпкам. Вскоре пучина и тьма скрыли шлюпки.
Между тем требования о помощи становились все настойчивее. Немцы перечисляли все бедствия, обрушившиеся на их судно. Радист то и дело сновал из радиорубки на мостик и обратно.
- Сообщите им, - сказал Полковский, - что три шлюпки вышли; пусть приготовятся.
После этого с час никаких сообщений с "Дейчланд" не было. Полковский, ловко маневрируя, то сбавляя, то увеличивая ход, держался вблизи мерцающих огней немецкого судна.
Шлюпки, казалось, совсем потерялись. Их судьба беспокоила Полковского, хотя он знал, что ими управляют опытные и сильные моряки.
Ветер заметно стих. Небо очистилось от туч, я на нем засияли бледные звезды.
На носу пробили склянки. Наступил второй час нового дня - двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.
Команда, вызванная на аврал, готова была к приему спасенных. А их все не было, не было и шлюпок.
- Запросите, прибыли ли шлюпки, - сказал капитан радисту.
Немцы не отвечали. Полковского охватила тревога; ему сделалось не по себе и почему-то вспомнился Птаха. Полковский расхаживал по мостику и пристально всматривался в море. Ветер совсем упал. В вантах прекратился его свист. Полковский подумал, что еще несколько часов - и волнение ослабеет. Неужели, неужели не устоят?!
Радист снова прибежал на мостик и раньше, чем вручил радиограмму, крикнул:
- Вышли, вышли!
Полковскому послышался крик в море, он метнулся на крыло мостика и напряженно стал всматриваться.
- Ого… го… го! - разобрал он среди шума волн.
Вот на синей волне мелькнул черный силуэт лодки килем вверх. А еще через мгновение исчез в волнах. За первой шлюпкой появились вторая и третья.
Полковский повернул "Евпаторию" против волны и лег в дрейф. Но лодки не могли приблизиться к судну: волны отбрасывали их. Тогда Полковский дал малый ход и сделал рискованный маневр, который сразу приблизил "Евпаторию" к шлюпкам. Тотчас же на воду вылили несколько бочек масла, и шлюпки очутились у борта.
Через двадцать минут с большим трудом все же удалось благополучно извлечь из шлюпок на палубу полуживых от усталости и страха, промокших до нитки пассажиров. Моряки на руках вносили их в каюты, где ими занялись судовой врач, буфетчица Маруся, давно оправившаяся от морской болезни, и остальные женщины члены экипажа "Евпатории".
Когда шлюпки подняли, команды их выстроились перед каштаном.
Полковский вздрогнул. Было только восемь человек…
Андрей подходил к каждому, заглядывал в лицо, и, если оно было скрыто капюшоном, откидывал его.
- Где Птаха? - крикнул он.
Моряки молча опустили головы. Кто-то тяжело вздохнул. Полковский услышал и подошел. Боцман не в силах был вынести взгляда Андрея и еще ниже опустил голову. Андрей схватил его за грудь и стал трясти. Боцман увидевший искривленное болью лицо Андрея, его сверкающий взгляд, закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
- Ну! - тормошил его Андрей.
- Смыло, - с дрожью в голосе сказал боцман.
Все восемь моряков услышали стон, вырвавшийся из груди капитана. А боцман растерянно начал:
- Он первый полез на палубу… Их не было на палубе… никого… Мы прижались к борту, а его понесло над нами… Потом его не видно было… Он только крикнул за какую-то Лору…
- Молчать!.. По местам!..
Когда матросы разбежались, боцману показалось, что капитан рыдал. Он минуту постоял в нерешительности, потом сказал в спину Андрею, что немцы просят взять их на буксир и что все бухты с тросами у них смыло.
- Хорошо, идите, - помолчав и не оглядываясь, ответил Андрей уже твердым голосом и вспомнил последнюю радиограмму немцев.
Он посмотрел на "Дейчланд", накренившийся, с полузатопленной кормой, беспомощно барахтавшийся в волнах, и не заметил, что на горизонте уже заалела заря и воздух стал прозрачным. Наступал погожий день.
12
В четыре тридцать утра следующих суток "Евпатория", таща на длинном тросе немецкий пароход, продолжала пробираться к турецким берегам.
Около шести часов утра на немецком судне подняли сигналы, чтобы "Евпатория" остановилась.
С "Дейчланд" спустили моторный ботик, потом по штормтрапу сошли в него три офицера, бот запыхтел и, зарываясь в воду, направился к "Евпатории".
Андрей Полковский подавил все скорбные чувства, вызванные гибелью Птахи, и старался как можно приветливей принять гостей.
На боте оказались капитан Тэпке и два его офицера. Тапке был толстый немец с красной лоснящейся физиономией. Он протянул руку Полковскому и воровато повел глазами. Полковскому стало неприятно от его улыбки. Он пригласил гостей в свою каюту, усадил их в кресла за круглым столиком, налил вина, поставил фрукты и, выжимая улыбку, предложил выпить. Тэпке ерзал в кресле, пытливо всматривался в лицо Полковского и на ломаном русском языке сказал:
- Ви ошень благородный. Я буду рассказывать мой детей о смелий и добрий рюсский капитан.
При этом он сентиментально закрывал глаза и почему-то смотрел на дверь. У Полковского появилось странное ощущение: ему казалось, что немец чего-то боится.
- Все это естественно, - холодно сказал он. - Мы помогли в несчастье женщинам и детям. На моем месте вы бы то же сделали.
- О, та, - говорил немец, косясь на дверь. - Шеловешность преште всего, но ви и ваши моряки сделали нефосмошное. Я буду делать заявлений на фатерлянд о феликотушний рюсский моряки.
Полковскому сделалось тоскливо. Он перестал улыбаться и поставил рюмку. Тэпке опять взглянул на него и тотчас же торопливо поднял рюмку, льстиво улыбнулся и, встав с кресла, произнес:
- За храбрый рюсский моряк, который умираль, делая спасение женщины и маленький дети!
В это время в дверь постучали, и Полковский облегченно вздохнул: можно не пить, Вошел вахтенный штурман и отозвал капитана в сторону. Тэпке побледнел, посмотрел на часы, переглянулся со своими спутниками. Когда Полковский, извиняясь, вернулся к столу, Тэпке встал, заискивающе улыбнулся и сказал:
- Я буду просить делать нам люпесность и показать наши спасенный души.
Он хихикнул. Полковский, довольный, что может освободиться от приторной благодарности немца, с охотой согласился, пропустил немцев вперед, провел их на бак, потом по узкому трапу в помещения команды, которые почти все были заняты спасенными женщинами и детьми.
В первой каюте находились немолодая немка, уже пришедшая в себя после пережитого страха и опасности, и мальчик. Они аппетитно поедали масло с хлебом и яичницу, принесенные им Марусей. Мальчик пил какао. При виде немецкого капитана женщина перестала есть и встала. Тэпке, казалось, не обратил на нее внимания, а умилялся гостеприимством, белыми подушками, завтраком и все что-то говорил о великодушии и доброте.
Обойдя все каюты, Тэпке остановился в коридоре и всплеснул руками, сокрушенно покачивая головой:
- О, ошень не добро.
- Что? - насторожился Полковский.
- Мой спасенный сделаль виселайт ваше команда.
- Это ничего, - ответил Полковский, подымаясь на палубу вслед за немцами. - Уже скоро порт.
Глаза немца блуждали под лицемерно опущенными веками. Он восторгался самоотверженностью русской команды и настойчиво говорил:
- Мы не можем зло потребляйть ваше феликодушие.
- Вот же берег, - недоумевал Полковский, показывая на иллюминатор, в который было видно море, голубое небо, маленький блик солнца и на горизонте - подернутую дымкой полоску земли. - Не больше трех часов ходу.
Но Тэпке смиренно просил; и опять Полковскому показалось, что немец чего-то боится. Полковский пожал плечами:
- Как хотите.
Тэпке обрадовался. Его круглое лоснящееся лицо покраснело от удовольствия, он горячо поблагодарил и вдруг заторопился: он попросил вызвать женщин и детей в коридор, потом грубо обратился к ним. Лицо его сделалось злым, маленькие глазки застыли. Слова как будто хлестали. Полковского поразила эта резкая перемена. Женщина с мальчиком испуганно слушали, но покорно стали собираться. Кончив говорить, Тэпке повернулся к Полковскому и заискивающе улыбнулся.
Раненых мужчин он увез на своем боте. На шлюпки, теперь уже спущенные без большого труда, посадили женщин, детей; и девять русских моряков перевезли их на сильно накренившийся, полузатопленный немецкий пароход.
Шлюпки вернулись без происшествий, их подняли на борт. Полковский дал полный ход, и "Евпатория" потянула за собой на толстом буксире изуродованный и беспомощный "Дейчланд".
В девять часов утра радист "Евпатории" подал капитану шифрованную радиограмму. По мере того как смысл радиограммы обнажался, беспокойство возрастало: текст был тревожный и непонятный.
"Капитану "Евпатории" Полковскому, - писалось в ней, - где бы вас ни застала эта радиограмма зпт немедленно возвращайтесь назад зпт идите максимальной предосторожностью зпт прекратите передачу по радио тчк Мезенцев".
Было уже поздно: входили в порт.
Как только вошли в порт, немцы обрубили буксир, бросили якорь и просемафорили, что "Евпатория" им не нужна. Все это было проделано с грубой бесцеремонностью, оскорбившей Полковского и на минуту вытеснившей тревогу и недоумение.
- Не надо, - сказал он штурману, намеревавшемуся спросить, в чем дело.
А через час, когда на борт "Евпатории" прибыли турецкие власти и передали потрясающую весть, Полковскому, как и всей команде, стало понятно поведение немецких моряков. Полковский долго не мог прийти в себя. Он был потрясен и ошеломлен коварством. Потом он всем сердцем почувствовал, что произошло что-то ужасное, непоправимое.
13
Турецкие власти пятнадцать дней не разрешали судну выйти, ссылаясь на какие-то переговоры.
Полковский и вся команда томились бездельем; не верили хвастливой немецкой информации, судя по которой вся Одесса уже была разрушена.
В кают-компании обед проходил в гнетущей тишине; ели мало и были молчаливы. У Полковского ко всему этому прибавилось страшное беспокойство о семье.
С утра он уходил на берег. В эти дни улицы Стамбула были очень оживлены, газетчики выкрикивали последние новости, почти всюду можно было встретить консульские машины, несшиеся с бешеной скоростью, каких-то толстых господ, расхаживающих в лакированных туфлях. Возле советского консульства постоянно стояли несколько машин. Полковский входил в дом консульства, отвечал швейцару на участливый кивок и проходил к секретарю консула.
- Консула нет, - сочувственно отвечал секретарь.
Полковский толкался по отделам консульства, доказывал, что ему необходимо как можно скорее уйти отсюда, жадно ловил информацию с родины и только вечером приходил на корабль. Он крепился и в присутствии экипажа держал себя ровно, спокойно, делая вид, что положение нормальное, что вот-вот им разрешат выход.
Старший штурман докладывал о всем, что произошло за день, а Полковский думал, что все это чепуха.
- Не допускайте нарушений порядка, - говорил он и отпускал штурмана.
Когда в каюте никого не оставалось, он зажигал настольную лампу с темным абажуром и устало опускался в кресло.
Маруся стучала в дверь, потом вносила поднос с тарелками.
- Спасибо, Маруся, не надо, - отказывался он от ужина и, закрыв глаза, просиживал до зари, думая о Вере, о детях, об опасности, которой они подвергаются, и у него начиналось сильное сердцебиение.
Как-то раз, возвращаясь из консульства, Полковский встретил на набережной Тэпке и одного из офицеров, побывавших на "Евпатории". Тэпке нагло посмотрел на Полковского, что-то сказал своему спутнику. Оба грубо расхохотались и прошли мимо.
У Полковского защемило в груди: ему стало так стыдно за них, как будто это он сделал что-то очень дурное. Он не мог забыть этот наглый хохот и всю дорогу бормотал: "Как можно? Что же это?" Он вспомнил Птаху, его восторженное лицо и смелый возглас: "Я!". Полковскому сделалось совсем плохо; он весь дрожал, глаза горели, а губы были сухие. Он не принял на доклад старшего штурмана и весь вечер, быстро ходил из угла в угол. Потом, сжав зубы, вышел на мостик. Теплый воздух, огни кораблей на рейде, иллюминация на набережной и далекий шум большого города несколько успокоили его. Он подумал, что в мире происходит что-то ужасное, что весь этот свет, иллюминация и шум - мишура, за которой скрывается страшный смех Тэпке.
В девять часов он спустился в каюту, но уже не мог думать о Вере и детях и, приняв снотворное, лег на диван. Ему приснились Тэпке и рыжий немец с пивной кружкой. Оба, крадучись, шли по Преображенской, потом поднялись в его квартиру.
Полковский проснулся в холодном поту и вскочил, дико озираясь.
Кто-то стучал в дверь.
- Войдите.
Вошел старший штурман и доложил, что на борт "Евпатории" прибыли капитан порта и два таможенных чиновника.
- Пригласите сюда, - сказал Полковский. - А сколько сейчас времени?
- Одиннадцать.
Через две минуты по трапу застучали каблуки и послышался нерусский говор.
Гости вошли в полутемную каюту, не смущаясь, шумно поздоровались и сразу же сообщили, что "Евпатория" может выйти в плавание.
Полковский встал и зажег верхний свет. Эта минутная пауза помогла ему скрыть волнение.