Сегал посмотрел в иллюминатор; и Полковский лишь теперь заметил, какая у него круглая спина.
- Не выдумывай, говори как есть.
- Немецкая подводная лодка двумя торпедами потопила госпитальное судно "Аврора". Через одиннадцать минут после взрыва пароход пошел ко дну. Из трех с половиной тысяч человек спасено только триста двадцать, - отбарабанил Сегал, не глядя на Полковского.
Андрей не сразу смог осмыслить сказанное; мешали сосредоточиться тикающие на стене часы, трескотня лебедок, сутулая спина Сегала, стрелка барометра, остановившаяся на "дождливо". Глаза его блуждали, цепляясь за предметы. И вдруг он понял все….
Сегал долго смотрел в иллюминатор, потом повернулся всем телом, взглянул на Полковского, подошел к нему и тихо опустил руку на плечо.
- Еще не все потеряно. У меня на борту тридцать пассажиров с "Авроры". Твоей семьи нет. Но это ничего не значит. В спасении, кроме нас, участвовало еще восемь военных судов. Я думаю, что они должны были еще ночью прибыть сюда. Беги в штаб, выясни.
- А? Что? - переспросил Полковский.
- Ты слышишь меня? - тормошил его Сегал.
Полковский наконец понял, порывисто встал и, ничего не сказав, ушел.
Блинов принял горячее участие в поисках семьи Полковского. Он связался с катерами, сообщил их местонахождение и снабдил Полковского пропусками.
Андрей бежал по улицам и не чувствовал хлещущего холодного дождя. Он не помнил, как очутился в военном порту, как отвечал краснофлотцу, который по телефону вызывал кого-то, как потом перед ним вырос огромного роста старшина и что-то спросил. В ответ Полковский лишь показал пропуск.
- Идемте, - услышал он и пошел за старшиной на причал.
Его проводили на сторожевой катер № 356 и впустили в маленькую тесную каюту с одной койкой.
Молодой лейтенант пригласил сесть на единственный стул.
- В списках есть? - спросил Полковский и пальцем показал на стол.
Лейтенант взглянул на его округлые, как у помешанного, глаза, мокрое лицо, расстегнутый плащ, с которого капала на пол вода, - и сразу понял, в чем дело.
Он сочувственно спросил фамилию и, вынув из ящика стола бумагу, стал водить по ней пальцем.
- Нет, в списках спасенных нет, - едва слышно сказал лейтенант, не решаясь поднять голову.
Андрей неподвижно стоял, потом качнул головой:
- Нет, вы не знаете.
- Пожалуйста, посмотрите сами.
Полковский выхватил список из рук лейтенанта и пробежал его глазами с начала до конца, потом с конца к началу и медленно вернул. Глаза его сделались неподвижными и были устремлены куда-то в угол. Лейтенант встал и тоже молчал, искоса наблюдая за Полковским. Андрей вдруг словно очнулся и сказал, ткнув пальцем в бумагу.
- А Володя где? Штурман?
- И его нет, - пробежав список, ответил лейтенант.
Согнувшись, Андрей вышел из каюты.
К вечеру Полковский успел побывать на всех судах, участвовавших в спасении пассажиров "Авроры", и всюду получил один ответ:
- В списках спасенных нет.
Потом он объездил больницы, госпитали, морги. Запах хлороформа и карболки в палатах, стонущие дети и женщины на больничных койках, врачи в белых халатах, снова списки, сочувственные взгляды, соболезнующие вздохи сестер, коридоры, приемные покои, утешительные разглагольствования болтливого врача, потом холод и тусклый свет морга, изуродованные и неузнаваемые тела, безучастное лицо смотрителя морга, сопровождавшего Полковского, - все это прошло перед ним, как в кошмарном сне.
Надежда покинула его. Он, промокший до нитки, бесцельно ходил по улицам. В голове его билась только одна мысль: "В списках спасенных нет". Висок, пульсируя, отбивал такт: "В спис-ках спасен-ных нет, в спи-сках… спа-сен… ных нет"…
Потом он почувствовал запахи гнилой рыбы и водорослей, выброшенных прибоем на берег, и осмотрелся. Он находился на окраине города, в рыбацком поселке.
В двенадцатом часу ночи он, наконец, добрел до гостиницы. Швейцар открыл дверь и, пропуская его, посторонился, укоризненно покачал головой, подумав, что Полковский сильно пьян. Андрей, не замечая ни укоризненных взглядов, ни дремлющих в кресле людей, оставшихся без номеров, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице, открыл дверь, зажег свет, обеими руками снял фуражку и положил ее на стол, опрокинув при этом бутылку с вином. Вино с бульканьем вытекало, заливая торт, груши, икру, стол.
Полковский подошел к окну и припал лбом к холодному стеклу, по которому слезился дождь.
Улица была совсем темная, нигде ни души. В такую погоду на даче в Аркадии топили печь и Вера пекла пышки. Володя поедал их с потешной жадностью, а Петр Акимович улыбался и говорил:
- Замечательные, Вера Ивановна.
- Лучшая похвала - уничтожать их, - отвечал Володя, обжигаясь.
Иринка дула на румяную пышку и пальцем трогала: остыла ли. Витя держал пышку обеими руками, ел горячую, и у него выступали слезы. Дети долго не спали, им нравилась мамина возня. Потом Вера садилась за стол, пили чай, и Полковский начинал читать лоцию. Няня Даша бесшумно меняла стаканы, и от нее пахло сдобой и ванилью. Никто не замечал дождя. Иногда Вера спрашивала:
- Ты не устал, Андрюша?..
Полковский вдруг ощутил весь ужас случившегося и плюхнулся в кресло, ради Веры обтянутое простыней.
Больше Вера не подойдет к нему легкой походкой, стуча каблучками, и с беспокойством, заглядывая в глаза, не спросит: "Андрюша, что с тобой?" Никто не скажет с тревогой: "Андрюша, родной, ты, кажется, нездоров?" Он больше никогда не услышит ее голоса…
Нет, этого не может быть! Ведь стол, дом, улица - все на месте. Неужели Иринка больше не вздернет носик и, придумывая заказ, не скажет: "Папочка, привези феску - все скажут, что я турецкая"?
А Витя? Где он со своим "зверинцем"?.. Милая няня Даша…
Андрей задыхался. Он вскакивал с кресла. Метался по комнате, потом снова садился и сжимал горячую голову руками.
А Володя?.. Хороший, родной… Почему же он не уберег их? Он ведь любил их. Он всегда говорил - "Верочка", и Андрей чувствовал, что он любил ее как родной брат. Володя! Где же он сам?..
Острая боль потери, протест и смятение мало-помалу переходили в тяжелую, давящую, тупую боль в груди. Он вновь и вновь переживал свое знакомство с Верой, ее любовь, их общие радости и не мог поверить, что Веры больше нет, что всему этому пришел конец.
Потом мысли спутались; ему показалось, что стены комнаты раздвигаются, как в детстве, когда он был тяжело болен. Свет меркнет, а стены все раздвигаются - и комната становится беспредельно большой, пустой, темной; и он один в ней, маленький, беспомощный. От бесконечного пространства у него кружится голова и как в детстве, падает на плечо. Острая, захватывающая боль в боку возвращает комнате ее обычные размеры, и она наполняется желтым и зеленоватым светом… А Веры нет… И почему-то воздух пахнет вином… В груди жарко, во рту пересохло…
Утром горничная Наташа приняла дежурство. Часов до десяти она меняла белье, провожала клиентов, сновала из одного конца коридора в другой. В двенадцатом часу она взяла швабру и собралась делать уборку в номерах. Пробегая мимо восемнадцатого номера, она увидела электрический свет, выбивающийся из-под двери. Наташа сердито поджала губы и процедила:
- Ах, уж этот женатенький! Ночи мало, - и решительно постучала.
Ей никто не ответил. Она осторожно приоткрыла дверь, просунула голову, спросила: "Можно?" В комнате горел свет, а в щель между шторой и окном пробивался яркий луч солнца. В кресле, свалившись набок, в плаще, сидел Андрей с поседевшей головой. У ног его образовалась красная лужа. Наташа вскрикнула и убежала.
Через несколько минут она вернулась с директором гостиницы. Директор, обходя лужу, подошел к Полковскому и осторожно притронулся к руке Андрея. Она была горячая. Лицо его было красным и дышало жаром. Директор потянул ноздрями воздух, нагнулся, тронул пальцем лужу и поднес палец к очкам.
- Это вино, а не кровь.
А еще через двадцать минут выяснилось, что у Полковского крупозное воспаление легких и температура сорок и восемь десятых градуса.
24
По распоряжению штаба Полковского устроили в лучшем госпитале города, расположенном в тенистом саду. У постели его постоянно дежурила сестра.
Полковский был тяжело болен: четвертый день температура не падала ниже сорока с половиной, и он часто бредил.
Солнце пробивалось сквозь листву и марлевые занавески комнаты, в которой лежал Полковский, падало на ярко окрашенный пол, а закатываясь - на кровать. Андрей спал тяжело дыша, в груди у него что-то хрипело. Изредка он вдруг садился с безумным блеском в глазах и выкрикивал:
- Где Птаха? - И в изнеможении падал на подушки.
Иногда он злился и кричал:
- Барс, на место! Володя, не дразни его!
Как-то сестра наклонилась к нему, чтобы смочить сухие губы. Полковский открыл глаза и бессмысленно посмотрел на нее, потом глаза его заблестели и он засмеялся:
- А, господин Тэпке, ви очень феликодушный! Я вас ненавижу! - и, приподнявшись с подушек, он протянул пальцы к ее горлу.
На пятый день Полковский так ослаб, что был не в силах садиться и громко бредить. Он говорил шепотом и все звал Веру и детей.
Сестра-сиделка, пожилая женщина, знала историю гибели его семьи и теперь, слушая шепот, глотала слезы и жалела Полковского. Она прибегала ко всяким ухищрениям, чтобы напоить его концентрированными соками.
Полковский уже лежал пластом и только хрипел; врачи делали какие-то уколы. Ночью зажгли верхний свет, принесли подушки с кислородом, и у постели остались дежурить врач и начальник палаты. Блинова одели в белый халат и разрешили сидеть в комнате. Блинов шепотом спросил врача, каково положение больного. Врач махнул рукой и ответил:
- Безнадежное.
Утром, когда Блинов уходил, Полковский был еще жив, но лицо у него уже стало серым, нос заострился. В пять часов дня Блинов заехал в госпиталь и, поднявшись по ступенькам, готов был к самому ужасному сообщению. Сестра, сопровождавшая его, молчала; Блинов пытливо всматривался в ее лицо. Он успокаивал себя: "Если все кончено, зачем же она ведет?"
Блинов со страхом взглянул в палату. Полковский лежал, как труп. Лоб его скрывала подушка со льдом. В его посиневшие губы была вставлена трубка, и кислород шипя выходил из подушки.
В таком состоянии он находился еще два дня.
На седьмой день болезни, утром, когда сестра вздремнула, Полковский открыл глаза. Он стал оглядываться, соображая, где находится. Сестра очнулась, посмотрела на потное лицо Полковского со слипшимися пепельными волосами и радостно вскрикнула.
Она поняла, что ее пациент выздоровеет.
А еще через пять дней Полковский выписался из госпиталя и подал заявление о зачислении его в армию.
В армию его не взяли, а вызвали в штаб флота и сказали, что он уже давно мобилизован и находится на военной службе не менее ответственной, чем пребывание на передовых позициях.
- И вообще, - сказал Блинов, когда Полковский по вызову явился к нему в кабинет, - командующему непонятно ваше… - Блинов старался говорить помягче, чтобы чем-либо не обидеть Полковского, и теперь, не найдя нужного слова, запутался и помолчал, осторожно наблюдая за лицом Полковского… - непонятно ваше желание.
Полковский молчал. Теперь он часто молчал, а если и приходилось говорить, то отделывался односложными фразами. Казалось, он стал старше лет на пятнадцать. Пепельные волосы, седые виски, морщины у носа и глубокая складка на лбу выдавали в нем человека, пережившего тяжелое потрясение. Из порывистого, живого, общительного человека он превратился в молчаливого и нелюдимого, казалось ко всему равнодушного.
- Садитесь, прошу вас, - повторил приглашение Блинов.
Полковский кивнул и сел.
- Что бы вы хотели? - начал снова Блинов и попробовал пошутить, улыбнуться.
- Плавать, - сказал Полковский, с трудом разжимая губы и не замечая ни улыбки, ни приветливого тона.
- Обещаю вам сделать все возможное, Андрей Сергеевич, - сказал Блинов доверительным, дружеским тоном. - Командующий вас очень ценит и собирается поручить очень сложную операцию.
Андрея и это не тронуло. Он молчал.
Когда Блинов; прощаясь, вышел из-за стола и, проводив гостя до дверей, протянул руку, Полковский вяло пожал ее и, ничего не сказав, ушел. Блинов постоял у дверей, думая об Андрее, о происшедшей в нем перемене, и, тяжело вздохнув, пошел к командующему хлопотать об ускорении назначения.
25
Полковский жил как во сне. Автоматически ходил, одевался, ел, не задумываясь над тем, что делает, и чего-то терпеливо и молча ждал. Он способен был просидеть в кресле у себя в номере сряду двенадцать часов, не слыша, как мыши царапаются в шкафу, не замечая, как, обнаглев, они пробегают по полу около его ног.
Горничная Наташа прониклась к нему состраданием, С женским чутьем, без тени кокетства, стараясь даже не улыбаться, она приносила ему еду, напоминала, что надо есть, тайком стирала его белье. Каждую среду и субботу на его постели оказывались свежевыглаженные рубаха, белье, галстук, а на столе лежал талон в душ.
Часа в четыре Наташа стучала в дверь и, с минуту грустно поглядев на Андрея, сидящего в кресле с устремленным куда-то вдаль взором, тихо говорила:
- Ваша очередь в душ.
- Да, душ, - отвечал Андрей, не вдумываясь в слова.
Наташа мягко, но настойчиво напоминала ему об этом до тех пор, пока он не брал сверток и не уходил. Наташа смотрела ему вслед, и слезы заволакивали глаза; она краснела, и ее рябое лицо становилось добрым, милым.
Как-то, в отсутствие Полковского, директор гостиницы пришел в номер, осмотрел комнату и приказал убрать теперь уже ненужные кровати.
Наташа заступилась за Полковского и накричала на директора:
- Вы хотите, чтобы его рана снова открылась? - говорила она, подбоченившись и сверкая глазами. - Век свой прожили и ума не нажили! Человек немного забылся, а вы обязательно хотите напомнить? Погибли, мол, значит не нужны койки? Так, да?
Директор мигал глазами и поправлял очки.
- У-у… бешеная, - отступил он.
Получив назначение доставить большой транспорт с военным снаряжением в один из черноморских портов, Полковский ничем не выразил своего удовлетворения. Он зашел в капитанскую каюту "Аджарии", мощного грузового парохода, повесил плащ на медный крючок и уселся в кресло так, будто перешел из одного номера гостиницы в другой. К нему приходили люди, сообщали, докладывали, он говорил "да" или "нет", никого не задерживал, никого не приглашал сесть.
Накануне отхода в каюту зашел инженер судоремонтного завода и, сияя от радости, сказал:
- Мы установили настоящий таран. Вы сможете таранить…
- Хорошо, - равнодушно ответил Полковский.
Молодой инженер, почувствовав неловкость, заторопился уйти.
Представитель штаба инженер-капитан предупредил, что вооружение не успеют поставить и придется идти в плавание так, а следовательно - надо быть осторожным: в море вражеские подводные лодки.
- Хорошо, - ответил Полковский.
Инженер посмотрел на седые виски Полковского, приложил руку к козырьку и вышел.
Команда тоже не понимала нового капитана. Одни говорили, что он очень строгий, крутой; другие считали его странным. Но все боялись и молниеносно выполняли его односложные, короткие распоряжения.
Только когда вышли в море, Полковский, казалось, немного оживился, с глаз спала поволока. Он вошел в штурманскую рубку, приказал принести сюда подушку и до самого конца рейса уже не спускался вниз.
Было еще тепло, на море гулял легкий бриз. Солнце отражалось в волнах, играло бликами, а воздух был влажный, и Полковский вдыхал его полной грудью. Кругом, куда ни глянешь, - море. Далеко на горизонте набегают облачка, а пароход быстро идет, оставляя позади себя пенящиеся борозды. Из рубки видны нос парохода, лебедки, стрелы, мачты, кусок палубы и полубак, а дальше - море.
Полковский молча стоял у окна, всматриваясь в горизонт, и не вмешивался в распоряжения вахтенного штурмана - белобрысого парня лет двадцати пяти, с румянцем на щеках. В рубке стеснялись говорить при капитане. Штурман молча взглянет на компас и опять смотрит в спину капитану; ему кажется, что Полковский вот сейчас оглянется и сделает замечание или уличит в ошибке. Потом штурман наносил курс на карту, заполнял вахтенный журнал, выходил на крыло мостика, смотрел в бинокль и, возвращаясь, заставал капитана все в той же позе.
Буфетчица Анфиса Григорьевна приносила капитану обед в рубку; он ел мало и остатки тотчас же отсылал назад.
На носу отбивали склянки, вахты менялись.
Так прошли первый и второй день плавания. Наступил третий, а Полковский все молчал или односложно отвечал на вопросы штурманов и только один раз сам распорядился.
В кают-компании четыре раза в день - к завтраку, обеду, чаю и ужину - собирался командный состав. Место капитана оставалось свободным. Старший штурман разрешал садиться за стол; ели молча или говорили не то, что хотелось. Но вот кто-нибудь не выдержит, да и спросит:
- Ну, что он?
И все понимали, что подразумевается капитан.
Вечером был сильный туман. Клочья его ползли по палубе. С начала перехода Полковский впервые, не раздеваясь, лег передохнуть на диване в рубке и, теперь, проспав часа три, умылся, вышел на мостик, проверил курс, компас, принял рапорт и сказал вахтенному - старшему штурману Афанасьеву:
- Поставить наблюдающих на носу и корме. Сигналов не подавать. Идите.
Полковский увеличил ход до двенадцати узлов и подошел к смотровому стеклу, излюбленному своему месту. За стеклом - густое марево тумана.
Когда штурман вернулся и доложил, что наблюдающие поставлены, Полковский ответил "хорошо" и больше за всю ночь не проронил ни звука.
Было уже часов семь утра, а белое марево тумана по-прежнему нависало над судном, и с мостика нельзя было различить даже лебедки.
"Аджария" шла полным ходом. И вдруг судно выскочило из тумана и очутилось под ясным небом, ослепительно сверкающим солнцем, а в миле от него дрейфовала подводная лодка. Над ней виднелся фашистский флаг.
Первые секунды команды на обоих судах растерялись от неожиданности, и они по инерции продолжали сближаться; но потом на лодке, очевидно, заметили, что "Аджария" не вооружена, и орудийная башня быстро повернулась в ее сторону. Из жерла вырвался огонь, а через несколько мгновений раздался выстрел, гулким эхом прокатившийся по морю.
Штурман "Аджарии" впервые увидел так близко вражеский военный корабль и, чтобы уйти от него, приказал положить лево руля. На его месте каждый бы сделал так: немыслимо невооруженному торговому транспорту сражаться с большой подводной лодкой, да еще начавшей пристрелку.
- Отставить! - крикнул Полковский и подскочил к рулю. - Право на борт! Полный вперед!
Штурман был ошеломлен и ничего не понимал: ему казалось, что "Аджария" сама бессмысленно лезет на рожон, прямо на середину субмарины.