Тем временем из орудия лодки снова вырвался огонь - и грянул выстрел. "Аджария" вся содрогнулась, в рубке посыпались стекла, а под мостиком что-то страшно грохнулось, потом зазвенело разбитое стекло. Но Полковский не дрогнул. Он стоял у руля и пристально следил за вражеской лодкой, изрыгающей огонь. Лицо его исказилось и было страшным. Штурман в растерянности смотрел то на лодку, то на лицо капитана.
В это время на мостик влетел старший штурман Афанасьев и, задыхаясь, сказал:
- Снаряд развернул правую надстройку, ранен матрос Олейничук.
- Пожара нет?
- Нет.
- Хорошо, - сказал Полковский, не спуская глаз с подводной лодки, словно гипнотизируя ее.
Афанасьев хотел еще что-то сказать, но, взглянув на перекошенное лицо капитана, сверкающие страшной ненавистью и злобой глаза, испугался и промолчал.
Над головой просвистел новый снаряд. Афанасьев инстинктивно пригнулся, втянув голову в плечи. А Полковский даже не шелохнулся.
На корме что-то затрещало и с грохотом упало на палубу. Афанасьев подбежал к двери и выглянул.
- Свалилась кормовая мачта! - крикнул он, повернувшись к Полковскому.
Полковский будто не расслышал. Губы его были искривлены, одна бровь приподнята, другая опущена. Он буравил глазами лодку, расстояние до которой сократилось до одной трети мили.
- Так держать! - сказал Полковский.
- Есть, так держать, - повторил рулевой, направляя "Аджарию" на середину борта подводной лодки. Эта была настоящая атака: огромный корабль, в который стреляли и у которого под ударами снарядов разваливалась надстройка, упала мачта, молчал и упорно надвигался на хрупкое суденышко, каким по сравнению с "Аджарией" казалась фашистская подводная лодка.
Полковский передвинул ручку машинного телеграфа на "самый полный", затем подскочил к переговорной трубе и крикнул:
- Самый полный, вперед!
С мостика было видно, что фашистов охватил ужас. Они прекратили стрельбу, заметались по палубе, потом офицер открыл люк и стал спускаться. Вот исчезли его ноги, плечи, наконец скрылась голова. Матросы, толкая друг друга, ныряли в отверстие. Вот сразу двое очутились в люке и застряли в нем. Оставшиеся на палубе били их по головам, вталкивали вниз. Люк захлопнулся. Двое матросов не успели прыгнуть в него и тщетно отчаянно стучали по стальной крышке. Лодка начала погружаться. У двух неудачников лица были искажены ужасом; они, уже по колено в воде, все еще цеплялись за выступы люка.
Подводная лодка не успела погрузиться: таран "Аджарии" врезался в ее борт.
Перерезав лодку, "Аджария" прошла еще немного вперед, потом легла на свой прежний курс. С правого крыла мостика Полковский долго смотрел на то место, где скрылась под водой лодка, смотрел, пока не исчезли последние воздушные пузыри и море не успокоилось. Потом он зашел в рубку. Глаза его потухли. Только губы нервно подергивались. Он вспотел, и мертвенная бледность разлилась по лицу. Шатаясь, Андрей подошел к дивану, лег и долго лежал с открытыми глазами. Афанасьев и штурман наблюдали за каждым его движением. Изумленные и потрясенные всем происшедшим и, пожалуй, больше всего - самим капитаном, непонятной силе которого приписывали всю эту сказочную победу, они переглянулись. Афанасьев почему-то шепотом сказал:
- Оставайся на вахте, - а сам ушел вниз к команде.
Анфиса Григорьевна принесла суп, тарелку с хлебом, поставила все это на столик, где лежала карта, с минуту смотрела на Полковского и тихо спросила:
- Андрей Сергеевич, что вам принести на второе?
Полковский очнулся и провел ладонью по лицу.
- Все равно, - ответил он и встал.
Когда буфетчица ушла, он умылся и съел несколько ложек супу без хлеба. Потом отодвинул тарелку и попросил принести чай.
Буфетчица укоризненно покачала головой, подумав, что так капитан и изведет себя, но вслух не решилась ничего сказать. Убрала посуду и ушла.
Полковский велел позвать старшего штурмана и, когда тот явился, спросил, как чувствует себя раненый.
- Чепуха! - ответил Афанасьев. - Слегка поцарапало руку и посильнее голову. Перевязали - и уже стоит на вахте.
- От вахты освободите, замените другим.
- Есть заменить, - ответил штурман.
- Исправляете повреждения? - спросил Полковский.
Такого вопроса старший штурман не ждал и растерялся. Он думал, что повреждения должны исправить на заводе.
- Нет, - наконец, сказал он. - Сейчас начнем.
Вскоре на палубе застучали молотки, топоры. Афанасьев торопил боцмана и матросов, чтобы к концу своей вахты он мог сказать капитану, что вот уже то-то и то-то сделано.
А на мостике снова воцарилась мучительная тишина. Только изредка звякнет машинный телеграф, застрекочет рулевая машина, раздадутся шаги штурмана - и снова тихо. Штурман вглядывался в море и думал о промелькнувшем в начале его вахты поединке, таком удивительном, молниеносном. Ему хотелось говорить о нем, но капитан неподвижно стоял на своем обычном месте. Его поза и молчание замораживали. О поединке думал и рулевой - молодой скуластый парень - и вновь представлял себе, как у него расширялись от страха глаза, когда мощное орудие лодки прямо на него направило свое жерло и он увидел вылетевший оттуда огонь, услышал визг снаряда, который, как ему казалось, летел прямо в него, а он даже не посмел нагнуться: капитан с таким ужасным лицом стоял рядом. И рулевой подумал, что если бы он в тот момент нагнулся или оставил руль, то капитан, наверно, задушил бы его собственными руками. По телу рулевого прошла дрожь. Он с уважением и со страхом посмотрел на спину Полковского, снова сделавшуюся слегка сутулой.
Потом рулевой вспомнил, как "Аджария" пошла прямо на лодку, как лодка стала погружаться, как "Аджария" налетела на нее. Тогда он на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их - корма лодки, искалеченная, разорванная, быстро погружалась в воду. Рулевому тоже хотелось поговорить об этом, хотя бы два слова сказать штурману, но, взглянув на спину капитана, он передумал и промолчал.
Вечером, после ужина, штурман Борис зашел в каюту к Афанасьеву. Было темно. Только в борту слабо мерцали два синих пятна - иллюминаторы.
- Ты спишь?
- Нет, - ответил Афанасьев.
Борис нащупал фанерки, закрывающие иллюминатор, вставил их, затянул шторы, ощупью нашел на стене выключатель и повернул его. Вспыхнул свет. Афанасьев лежал на диване, подложив руки под голову. От яркого света оба зажмурились.
- Ну? - спросил Борис, присаживаясь на диван в ногах у Афанасьева.
- Что "ну"? - переспросил старший штурман, отлично догадываясь, о чем спрашивал Борис.
- Как тебе нравится?
Глядя на потолок, Афанасьев ответил:
- Цель оправдывает средства.
- Знаешь, что я думаю? - сказал Борис. - Он ищет смерти.
Эта мысль поразила Афанасьева. Он сел и внимательно посмотрел на своего приятеля, точно хотел на его лице найти подтверждение; потом, подумав, покачал головой:
- Нет, глупости. Ты не видел его глаза. Не ненависть и злоба, а, если хочешь знать, трезвый, холодный расчет руководил капитаном, когда он пошел на таран.
В это время вошел старший механик Курако, высокий мужчина в просторном кителе.
- Ничего не пойму, - сказал он, разводя руками. - Даже не сошел вниз посмотреть повреждение!
- Я ему доложил, - вступился за капитана Афанасьев.
- Брось, чтобы капитан лично не осмотрел?
Афанасьев тоже не мог найти объяснения поступкам капитана.
- Он никому не доверяет мостика, - сказал старший штурман, не веря в то, что говорит. И, хотя до вахты ему еще оставалось пятнадцать минут, добавил: - А мне на вахту.
Войдя на мостик, Афанасьев сразу разглядел в темноте фигуру Полковского, и в груди у него шевельнулось чувство симпатии, сострадания к этому непонятному человеку.
26
Слух о подвиге "Аджарии" добрался до Новороссийска раньше, чем само судно. Полковского встретили как героя. На причал, где швартовалась "Аджария", прибыли знакомые капитана, Мезенцев, перебравшийся в Новороссийск со своим управлением, подкатила и штабная машина.
На борту "Аджарии" собралась довольно большая группа торговых и военных моряков. Все теснились в каюте Полковского, горячо и искренне поздравляли его. Он равнодушно выслушивал поздравления и нехотя отвечал на пожатия.
Вид Полковского, равнодушное и бледное лицо с каким-то отсутствующим взглядом, молчаливость и нелюбезность мало-помалу остудили пыл моряков: они неловко переминались с ноги на ногу; кое-кто ушел на палубу поговорить с командой.
- Садитесь, - спохватившись, сказал Полковский, холодно показывая на диван и кресла. Но ему хотелось быть одному, он чуждался людей.
- Андрей Сергеевич, расскажи подробнее, - попросил Мезенцев.
- Не помню, поговорите со штурманом, - ответил Полковский и уставился в иллюминатор, откуда виднелись причал, краны, вокзал. Вспомнив, что ему надо будет сойти на берег, снова ходить по улицам, говорить, здороваться, - он нервно вздернул плечами и резко обернулся к Мезенцеву: - Долго я буду стоять?
Мезенцев, с болью разглядывавший Полковского, поражался, что за две недели человек постарел на несколько лет, сделался совершенно другим, ответил наобум:
- Ты нездоров?
- Чепуха! - махнул рукой Полковский, не придав значения замечанию Мезенцева. Но вдруг он сообразил, что его, чего доброго, могут снять с судна и послать в госпиталь. Лицо его задрожало от отвращения. Он подошел к Мезенцеву и внушительно сказал: - Запомни, я здоров и хочу плавать.
- Что с тобой? Что с тобой? - отмахивался Мезенцев. Щеки его вздрагивали, он недоумевающе улыбался и смотрел на других, точно ища у них защиты. - Кто тебе мешает? Плавай, мы только рады.
Блинов, щурясь, сбоку наблюдал за Полковским и думал, что он безнадежно болен, что его душевная травма неизлечима и что он, наверное, стремится в море для того, чтобы уйти от людей и найти благородную смерть. И, подумав так, он вдруг по-новому оценил подвиг "Аджарии" и, пристально всматриваясь в Полковского, подумал: "Ты, братишка, хотел, должно быть, очутиться там, куда случайно отправил субмарину?" Ему стало жаль Полковского.
Но Блинов решил попытаться спасти его, познакомить со своей сестрой, молодым врачом, неотразимой силой обаяния которой он гордился, и ввести в круг своих друзей.
Когда все разошлись, Блинов подошел к креслу, где сидел Полковский, и положил руку на его плечо:
- Пойдем ко мне, немного разомнемся?
- Нет, я устал, - ответил Полковский, подняв голову.
Блинов увидел морщинистый лоб, спутанные седые волосы, равнодушные глаза и, поняв, что бесполезно просить, добавил:
- Обещайте, что в другой раз.
- Хорошо.
Когда Блинов попрощался и ушел, в каюте стало совсем тихо. Полковский вздохнул, разделся и лег на кровать. Он действительно устал.
27
Постепенно среди моряков распространился слух, что Полковский ищет смерти, что его храбрость и отвага - это неудачные попытки погибнуть.
Полковский, казалось, делал все возможное, чтоб поддерживать эту репутацию: он брался за самые невероятные операции, лез в наиболее опасные места, искал встречи с врагом, сражался с самолетами, нападающими на него, и один уже сбил. Во время воздушной бомбардировки он выходил на верхний, не защищенный броней, мостик, и оттуда управлял кораблем, не замечая, что его обстреливают из пулеметов, что пули шмыгают мимо. Однажды пуля даже сбила фуражку. Он нагнулся и поднял ее. Мимо пролетела другая пуля и слегка обожгла руку. Полковский надел фуражку и продолжал командовать. Самолеты пикировали, бомбы падали в воду около бортов, но за все плавания ни одна не задела судно.
Команда привыкла к капитану, но по-прежнему не понимала его.
Афанасьев безотчетно полюбил молчаливого Полковского, неизменно стоявшего на мостике у переговорной трубы; он с трепетом ждал той редкой минуты, когда Полковский обращался к нему с каким-нибудь распоряжением или просьбой.
Теперь он уже убежденно защищал капитана, если Борис или старший механик нападали на него или по-своему расценивали его действия.
- С нашим капитаном мы не пропадем, - говорил он, когда приятели собирались в каюте покурить и Борис набивал трубку, беря табак из банки Афанасьева.
- Только под воду пойдем, - саркастически улыбался Борис.
- Не смей так говорить о нем, ты ничего не понимаешь! - возражал Афанасьев.
А Полковский, казалось, все делал, чтобы поддерживать свою репутацию обреченного.
Как-то пароход стоял в Керчи на ремонте. Пары были спущены, и Полковский мылся под холодным душем в ванном отделении своей каюты. Ему показалось, что в ванной темно, он открыл иллюминаторы и взглянул на берег. Рабочие убегали с причала. Захлебываясь свистом, "кукушка" тянула состав. В порту началась зенитная стрельба. Полковский стал намыливать голову.
После первого взрыва бомбы экипаж сошел на берег; и только тут заметили, что нет капитана. Афанасьев вновь поднялся на покинутое судно. Капитан мог быть только в своей каюте, Афанасьев направился прямо туда и еще с порога крикнул:
- Андрей Сергеевич! Бомбардировка! Предложено уйти в убежище!
Ему никто не ответил.
Гул моторов самолетов все нарастал. Судно от близкого взрыва содрогнулось. По корпусу и надстройкам забарабанили осколки.
Афанасьев зашел в каюту и услышал в ванной шум. Он открыл дверь и увидел под сильной струей воды голое тело Полковского.
- Андрей Сергеевич! - позвал штурман. - Идемте скорей. Бомбежка!
Полковский не ответил. Штурман растерянно стоял, прислушиваясь к новому взрыву за бортом, и не знал, что делать.
- Закройте дверь, - сказал Полковский.
Штурман вошел в ванную и стал раздеваться.
- Вы что это? - сказал Полковский, смывая мыло.
- Мыться, - сердито ответил штурман.
- Ступайте в убежище.
- А вы?
- Я месяц не мылся.
- Я тоже, - раздраженно сказал Афанасьев и небрежно бросил брюки на диван.
Полковский привернул маховичок и струя утихла. Только капли гулко падали в ванну.
- Сейчас же ступайте вон, - строго сказал Полковский.
Афанасьев покорно вышел из ванной. Уходя, он слышал, как вновь зашумел душ.
После бомбардировки Борис взял Афанасьева под руку и, проводив его на корму, иронически спросил:
- Ну?
Афанасьев вырвал руку и гневно сверкнул глазами:
- Второй штурман Назаров! Завтра к двенадцати часам подшкиперская чтобы была готова! Вы отвечаете головой.
- Есть, - ответил Борис, издевательски улыбаясь глазами. - Можно идти?
- Идите, - сказал Афанасьев и с тоской подумал: "Неужели он прав?"
В штабе флота о Полковском тоже сложилось нехорошее мнение. "Аджарии" стали поручать рейсы в менее опасные районы, где реже были возможны встречи с врагом.
Полковский сначала недоумевал, потом пришел к Блинову и спросил:
- Почему я плаваю у берега?
Блинов намекнул, что транспортное судно существует для того, чтобы доставлять грузы, а не для боя с военными кораблями противника.
Полковский опустил голову, и по его лицу нельзя было догадаться, какие чувства волнуют его; оно, как обычно, оставалось равнодушным, бледным и спокойным. Посидев немного в кабинете Блинова, он встал и, не сказав ни слова, ушел.
Через несколько дней его сняли с судна и, под предлогом ожидания получения орденов за потопление подводной лодки и уничтоженный самолет, перевели в резерв. На его место назначили капитана-наставника, известного черноморцам своей осторожностью. Моряки втихомолку называли его перестраховщиком. Неожиданно судно отправили в срочный и ответственный рейс.
Полковский молча перенес и этот удар. За час до отхода "Аджарии" он уложил в маленький чемодан несколько пар белья и верхних рубашек - весь свой гардероб. Потом обошел каюту, потрогал барометр, закрыл иллюминатор, шкаф, положил ключ на стол и, взяв плащ, навязанный ему Верой, с которым теперь он никогда не расставался, еще раз окинул взглядом каюту и поднял чемоданчик.
Кто-то тихо постучал.
Дверь медленно открылась и, на пороге показался Афанасьев с фуражкой в руке, прижатой к груди.
- Войдите, - кивнул Полковский.
Штурман был расстроен.
- Вы уже? - сказал он дрогнувшим голосом.
Полковский положил плащ на стол и опустил чемодан.
- Да, пора.
У штурмана сжалось сердце. Он вдруг почувствовал, как дорог стал ему этот молчаливый и одинокий человек. Он печально смотрел на волосы, лоб, спокойное, никогда не улыбающееся лицо Полковского; и у него появилось такое чувство, будто он целый день плакал, а теперь вдруг слез не стало.
- Я бы хотел с вами, - прерывисто вздохнув, сказал Афанасьев.
Полковский покачал головой.
- Куда? Я ведь не плавать, - и, сделав паузу, закончил: - Ордена получать.
Оттого что Полковский произнес эту фразу ровно и без улыбки, штурману стало грустно; и он подумал, что с Полковским он готов идти на что угодно, и вовсе неправда, что капитан ищет гибели: просто многие не понимают его холодных расчетов.
- Спасибо вам, капитан.
- За что?
- Вы… вы… - начал штурман и смутился, но сейчас же энергично выпрямился и твердо закончил: - Вы научили меня ненавидеть врага!
Полковский отвернулся, помолчал, потом взял плащ, чемодан и тихо сказал:
- Прощайте.
Впервые со дня смерти жены и детей в нем зашевелилось какое-то теплое чувство.
Когда Афанасьев зашел к себе в каюту и застал в ней Бориса, набивающего трубку, он почувствовал раздражение против того, что приятель без разрешения лезет в его банку с табаком.
- Ну? - весело окликнул его Борис. - Ушел смертник?
Афанасьев промолчал и, чтобы скрыть нарастающее раздражение, стал рыться в шкафу.
Разжигая трубку, Борис развязно сказал:
- Теперь-то, наконец, он повесится и никого не потащит за собой.
- Подлец! - не выдержав, крикнул Афанасьев, покраснел от гнева и стиснул кулаки. - Жалкий трус! Больше не считай меня другом!
- А что я сказал?
- Уходи! Вон отсюда!
И Афанасьев вытолкал приятеля за дверь, потом упал на диван и зарылся лицом в подушку.
На берегу Полковский дождался, пока "Аджария" снялась со швартовых и медленно пошла, огибая мол. Вот она уже растворилась в сероватой дымке пасмурного дня. Полковский побрел в город снимать номер в гостинице.
Спустя два дня пришла весть о гибели "Аджарии" у берегов Одессы.