Он имел в виду, что жар солнца и трение о раскаленную землю заставляло воздух в шинах расширяться. Давление в них увеличивалось неравномерно: одно колесо могло показывать 1 атмосферу, другое - 2,5. Перед каждым стартом Стэндадж замерял точное время. Я сидел и ждал его сигнала. Он говорил: "Поехали", и мы начинали движение. Сержант Уоннамейкер вел собственный навигационный журнал, где отмечал направление, градусы, время и расстояние.
Я никогда не видел такую пустыню. Машина двигалась по гладкой поверхности, словно по линолеуму. Если бы у нас был реактивный двигатель, мы могли бы перемещаться со скоростью триста миль в час. Невыразительная плоская равнина скрадывала чувство скорости. Время тянулось, как резина. Минуты казались часами, и наоборот.
Не помню, по какой причине, но я начал рассказывать Стэндаджу об Эйнштейне. О теории относительности, которую нам преподавали в колледже на курсе физики.
- Допустим, человек в лифте спускается вниз со скоростью света. В его руках находится выключенный электрический фонарь, который нацелен в пол. Вопрос: если человек включит фонарь, то с какой скоростью свет дойдет до пола?
- С удвоенной скоростью света, - ответил Стэндадж.
Я сказал, что это был и мой ответ. Но, оказывается, нет! Ничто не может двигаться быстрее скорости света - даже во время путешествия со скоростью света.
- Как-то все запутано, - проворчал Стэндадж.
На этом наша научная дискуссия закончилась. Пустыня теперь бугрилась низкими базальтовыми останцами, с одной стороны которых тянулись длинные песчаные скаты, нанесенные ветром. Мы огибали их - не по широкой плавной дуге, а по ломаной кривой, чтобы сохранять расчеты верными. Через двадцать миль горы стали выше и острее, образуя преграды, в которых нам приходилось находить лощины и проходы. Скорость и направление менялись каждые пять минут. Это начинало тревожить нас. При почти нулевой влажности трудно было сказать, какая температура нагнеталась южным ветром. Наши мозги варились под арабскими головными уборами - точнее, под теми пародиями на keffiyehs, которые мы соорудили из тряпок и полосок ткани. Левым ухом я слышал, как в двух канистрах за командирским креслом плескался бензин, отданный нам Ником Уайлдером и сержантом Кехое. Мой взгляд был прикован к солнечному компасу. В пустыне так пусто и гладко, что вам не обязательно смотреть вперед. Я подсчитывал в уме время и оставшееся горючее. Сто шестьдесят миль до Южной пирамиды на скорости двадцать миль в час. Это примерно восемь часов езды. Мы отправились в путь в 07:10. С учетом двух часов на полуденную лежку и получаса на чай и обед, мы могли достигнуть нашей цели около 17:40. На 25 октября закат намечался в 19:51. То есть у нас имелся час дневного света на поиски склада. Нога сама надавила на педаль "газа".
- Сэр!
Это Стэндадж заметил ускорение.
- Извини.
Я уменьшил скорость.
- Вы можете гнать вперед, как молодой гусак. Но только помните, Чэп. Здесь медлительный человек приходит раньше торопливого.
К десяти часам солнце вошло в полную силу. Невозможно описать жар ливийской пустыни тем людям, которые не переживали его. Это нереально высокая температура. Пекло ада на Венере. Мы двигались по дороге, проложенной годы назад итальянцами. Она загибалась на юго-восток к оазису Кафры. Стэндадж сверился с картами прежних патрулей ПГДД и сказал что какое-то время мы могли использовать этот путь, который представлял собой двойную колею, отмеченную через каждый километр железными столбиками. Мы проносились мимо них в поднимавшемся мареве жара. Часто внизу у столбиков в штемпельной тени я замечал какие-то округлые и маленькие предметы.
- Что это, Панч?
- Птицы.
Я прищурился.
- В это время года маленькие засранцы мигрируют через пустыню. Некоторые из них настолько слабые, что падают на землю.
По его словам, у них не было ни шанса на выживание.
- Они просто садятся и ждут смерти. А потом ветер рассеивает их прах по барханам.
По записям Стэндаджа, мы проехали больше ста миль. Вокруг нас дрожал и переливался красками мираж. Уоннамейкер помахал нам рукой, предлагая устроить полуденную лежку. Мы остановились в центре огромной сковородки, мерцавшей в солнечном пекле. Это уже был не жар Венеры, а домны Меркурия. Мираж искажал обзор так сильно, что, если бы в полумиле от нас проехала дивизия танков, мы не увидели бы ее. Два прошлых часа никто не думал ни о чем другом, как только о глотке воды. Парни растянули брезент под грузовиком и занялись своими нуждами.
Стэндадж определял нашу позицию по замерам на теодолите. Грейнджер вел хронометраж. Панч присматривал за чаем, проверял брезент на пулеметах и одеяла, которые предохраняли сиденья и руль от солнечного жара. Я, будучи водителем, отвечал за работу двигателя, состояние шин и ремней, за уровень масла и за воду в радиаторе. При такой высокой температуре металл начинает расширяться, а резина плавиться. Поэтому вам приходится следить за вещами, на которые вы никогда не обращали внимания в умеренном климате. Шины выпирают из ободов, тяги деформируются, лопасти начинают бить по креплениям. Нужно было проверять все прокладки, иначе некоторые из них буквально исчезали со своих мест.
Закончив осмотр, я направился к Уоннамейкеру, Грейнджеру и Дюррансу - во-первых, чтобы размять ноги; во-вторых, чтобы убедиться в готовности их экипажа к дальнейшей поездке. За кабиной, на откидной панели правого борта, уже стояла рация № 11. Еще одна откидная панель служила письменным столом. Уоннамейкер и Дюрранс собрали и установили шесты для антенны Уиндома. Когда ее подняли, Грейнджер связался с Джейком по рации. Патрули Исонсмита и Уайлдера тоже остановились для полуденного отдыха. Сигналы передавались шифром. "Один семь" означало: "Все в порядке, остановились". Грейнджер отбил их на ключе за одну секунду. Через несколько мгновений мы услышали: "Девять-девять". "Сообщение получено, продолжайте". Затем еще одна девятка. "Дальнейших инструкций не имеется". Мы сняли шесты и вставили их в гнезда на борту грузовика. Грейнджер отсоединил провода антенны и сложил их в ящик.
Мы нырнули в тень под грузовиками. Термометр Панча показывал 128 градусов по Фаренгейту.
- Неплохо, - сказал он.
- Эй, а кто это? - крикнул Стэндадж.
С неба спустились две птицы. Они коснулись песка у левого переднего колеса и тут же перебежали в тень под шасси, где мы трое, лежа на брезенте, изумленно косились на незваных визитеров. От удивления мы даже приподнялись на локтях. Птицы отпрянули назад, но перетерпели страх. Когда Панч достал флягу и поставил перед ними колпачок с водой, они запрыгнули нам на руки, чтобы дотянуться до влаги.
- Что это за вид?
- Похоже, стрижи.
Они имели пятнистые головы, серо-белые тельца и черные хвосты, напоминавшие фалды от фрака. Панч налил им вторую крышечку.
- Что, ребятки, не хочется обратно на солнышко?
Вторая птица пила прямо с ладони Стэндаджа.
- Поехали с нами. Будете нашими талисманами.
Через минуту кто-то из нас сделал неловкое движение, и птицы улетели.
- Даже печаль какую-то навеяли, правда? - спросил Панч.
Наши два грузовика стояли бок о бок. Один затенял другой. Кроме того, оба экипажа могли переговариваться друг с другом, не вылезая под солнце. Я сверил нашу позицию по данным Уоннамейкера и Стэндаджа. До Южной пирамиды камней оставалось 80 миль. Если бы мы отправились в путь в 13:00 и держали скорость около 20 миль в час, то достигли бы МВР (места вероятного расположения) с часом дневного света в запасе. Я завел с парнями разговор и предложил им передвигаться на более высокой скорости - лишь бы моторы не перегрелись.
- Теряя что-то на горючем, мы сэкономим минуты дневного света. Я не хочу блуждать в темноте в поисках канистр, запрятанных в скалах. Вы как? Согласны?
Грейнджер возился с чаем и открывал мясные консервы. "От Либби. Говядина. Животные выращены на чистом зерне. Продукт из Бразилии". Сначала он пробивал ножом в банке дыру, чтобы выпустить воздух, затем отгибал снизу кольцо открывалки и прорезал ею паз вокруг середины (более широкой, чем дно). Один хлопок основанием ладони, и горячий липкий кусок розовато-серой говядины, с желатином по бокам, выскальзывал в миску.
- Бисквиты и чай! Что еще нужно мужчине?
Уоннамейкер согласился с моим предложением. Он тоже был не прочь добраться до склада пораньше.
- В пустыне ничто не бывает там, где вы думаете. К тому же после темноты мы можем попасть в плохую ситуацию. Патрули не раз обстреливали друг друга по ошибке.
В 13:15 мы снова двинулись в путь. Местность стала неровной. Нам пришлось объехать несколько базальтовых хребтов. Каждый зигзаг вносил в навигацию еще большую неопределенность. Мой перегретый мозг трещал от мыслей. Что произойдет, если мы не найдем склад горючего? Мы останемся без бензина в пятистах милях по другую сторону Песчаного моря и в трехстах милях от Джейка и Ника. А как мы уязвимы на таких хрупких и постоянно ломающихся машинах! Я заметил, что напряженно прислушиваюсь к малейшим необычным звукам. Панч с усмешкой покосился на меня со своего сиденья.
- Водитель нигде не прислушивается к звукам мотора так чутко, как в этих местах. Не так ли, мистер Чэпмен?
Он поймал меня.
- Клянусь, что иногда я слышу стук каждого клапана, - добавил он.
Мы начали объезжать еще одну гряду.
- Панч? Кем ты будешь работать, когда вернешься домой?
- Я буду выращивать уток. Серьезное дело, между прочим. У меня пять прудов для разведения пород и большой инкубатор.
- А кто сейчас присматривает за хозяйством?
- Брат. И моя старушка.
Продолжая говорить, Панч осматривал небо в поисках немецких самолетов. Он рассказал, что в Северной Африке у него воевали три брата: один - в технической роте, а двое - в морской пехоте. Последний брат, оставшийся дома, был освобожден от воинской повинности и вел их семейный бизнес.
- Ты скучаешь по дому?
- Не нужно думать о таких вопросах, сэр. Ты доведешь себя до безумия, если дашь подобным мыслям волю.
14:00. Солнце начинает опускаться, но жара становится сильнее. Мне вдруг припомнился разговор со Стайном, когда незадолго до гибели он высказал мне свое мнение об ирландцах. (Из-за моей матери он всегда считал меня ирландцем.) Стайн придумал теорию о том, что люди разных рас обитают в телах по-разному. "Англичанин покачивается внутри своей кожи, как комочек в горшке с патокой. Он шишка, инертная во всем. Вот почему англичане плохие повара и не могут крутиться в жизни. Но им комфортно. В гостиной своих тел англичанам уютно, как в паре старых шлепанцев. Ирландцы тоже не могут крутиться. Они устраиваются внутри костей, как привидения в кафедральном соборе. Ирландцы ненавидят свои тела, потому что когда-то давно они были ангелами. Единственный народ, который может петь не хуже ирландцев, это итальянцы, но они эксцентричные и веселые, потому что им нравится жить в своих телах".
Стайн изложил мне эту теорию в ночном лагере во время битвы при Газале. В ту пору мы оба находились на таком уровне психического истощения, что могли воспринимать любые мистерии.
- Тебе еще снится тот сон? - спросил меня Стайн. - О твоей матери на озере?
- Да, но в последнее время в сюжете произошли любопытные изменения. Я больше не обременен тяжелым одеянием. Помнишь? Ты интерпретировал его, как рыцарские доспехи. Как думаешь, это прогресс?
Стайн пожал плечами.
- Возможно, ты вырос из них, - ответил он. - Хотя теперь ты сражаешься в броне в буквальном смысле слова.
Он указал на танки, окружавшие нас.
- Следующим этапом будет аскетизм и отречение от благ мирских.
Стайн как бы предсказывал, что вскоре я покину прибрежную роскошь Востока и отправлюсь в глубь континента. Туда, где меня ожидала тишина и отсутствие отвлекающих моментов. Аскетизм. Путь души.
- Ты почувствуешь в себе мир, как Иисус и его пророки, - сказал он. - Это твоя ирландская стезя, Чэп. Ты идешь по ней с того вечера, как увидел свою мать на хирургическом столе в чулане госпиталя. С той ночи, когда ты спустился на заснеженные рельсы.
Он верил во внутреннюю эволюцию. Он говорил, что мы развиваемся от одного архетипа к другому: от странника к воину, от короля к мудрецу и мистику. Стайн верил, что история - "сага", как он называл ее (имея в виду такую мифологию, в которой душа совершает некую внутреннюю одиссею), - является для современного человека единственной надеждой на спасение, и что сами небеса побуждают к подобному развитию ирландцев и евреев.
Как бы лестница Якова, ведущая вверх: строка = рассказ = литература.
- Это наша духовная работа, Чэп. Твоя и моя. Не отлынивай от нее.
Шелест порвавшегося ремня вентилятора вырвал меня из воспоминаний. Как бы там ни было, я действительно оказался во внутренней пустыне. Стрелка термометра приближалась к красному сектору. Мы катились до полной остановки, подставляя радиатор под порывы ветра. Уоннамейкер проехал в двухстах ярдах справа и через четверть мили занял позицию у склона холма, с хорошим передним обзором и с возможностью прикрывать нас сзади. Когда минут через десять мы поравнялись с ним, он стоял неподалеку от машины и с недовольной гримасой разглядывал какие-то следы колес.
Неужели немецкие?
- Бронеавтомобили, - сообщил сержант. - Похоже, два.
Он не мог сказать, насколько свежими были следы - двухдневной давности или двухчасовой. К тому времени грузовик Уоннамейкера начало "лихорадить" - согнувшаяся тяга создала сильный люфт передних колес. Нам стало ясно, что без длительной остановки и крепких ударов молотка колеса будут лопаться на всем пути назад.
- Это наименьшая из наших бед, - констатировал Панч.
Он имел в виду бензин. Мы находились в пятнадцати милях от Южной пирамиды камней, и у нас оставалось два часа светлого времени.
- Нужно добраться до склада.
Мы поднажали и сократили расстояние до пяти миль. Свет убывал. Где же находился склад? Панч бывал здесь раньше, как и Грейнджер. Я усадил их обоих в кабины. Мы рыскали на расстоянии четырех сотен ярдов друг от друга. Равнина превратилась теперь в "стиральную доску", изобиловавшую лощинами и сухими оврагами. На каждой возвышенности виднелись следы колес. Гряда низких дюн пролегала с севера на юг и напоминала своим видом летний Брайтон. Неужели мы промахнулись?
- Впереди на двадцать минут, - прокричал Грейнджер, указывая на холм в нескольких сотнях ярдов справа.
По моему приказу грузовики расположились у основания гряды чуть севернее склада. Грейнджер хотел пойти вперед, но я не разрешил - он был слишком ценным для нас, как радист. На разведку отправились Панч и Дюрранс. Мы заглушили двигатели, чтобы в случае засады услышать их крики.
На закате в пустыню пришел ветер. Прохладный воздух заструился над горячим песком. Если замеченные нами следы колес были свежими, то бронемашины, оставившие их, могли быть где-то рядом. Я видел, как Панч и Дюрранс искали условный знак, отмечавший вход в склад. Заметив что-то, они скрылись за холмом. Затем разведчики вновь появились на склоне. Панч вытянул руки вперед ладонями вверх, как будто говорил, что мы можем не прятаться. Через несколько минут он вернулся к нам.
- Нас кто-то опередил.
Мы подъехали к месту засветло. Склад представлял собой траншею, вырытую в каменистом грунте и прикрытую настилом, который был замаскирован песком и камнями. В траншее плотными рядами стояло около шестидесяти немецких канистр и такое же количество "жестянок". Дюрранс открывал их по очереди и просовывал в каждую прутик. Пустая, пустая, пустая.
- Только пятнадцать с бензином.
Небрежные подсчеты говорили следующее: полученного бензина хватало только на то, чтобы вернуться назад. Если бы не две канистры, отданные Ником Уайлдером, нам не удалось бы даже этого.
- По крайней мере, мародеры продемонстрировали хорошие манеры и оставили нам часть своего провианта, - добавил Грейнджер. - У нас будет неплохой ужин.
Он передал нам шесть банок палестинского меда. Мы перенесли в траншею наше дизельное топливо. Оно могло спасти кому-то жизнь - пусть даже и врагу.
- Те парни, которые забрали бензин, могут находиться где-то рядом, - сказал Уоннамейкер.
Мы посмотрели друг на друга.
- Заканчиваем, - сказал я. - Нам лучше убраться отсюда.
Перед восходом луны в пустыне становилось особенно темно. Это вполне подходило для нашего плана. Мы были раздосадованы следами колес и ограбленным складом. Но не имело значения, кто реквизировал бензин - немцы, наши "томми" или "киви". В темноте они могли превратить нас в решето.
Мы понеслись на север по колее, оставленной нашими машинами. Шины грузовика Уоннамейкера дважды лопались из-за люфта передних колес. Когда взошла луна, мы остановились и выправили молотком деформированную тягу. Стук разносился на двадцать миль, если не больше. Затем наш отряд продолжил путь. Ночь потрескивала под замерзшими звездами. Нам пришлось надеть шинели и шерстяные шапки. В 22:00 мы разбили лагерь. Никаких огней. Холодная еда. До места встречи оставалось около четырнадцати часов езды. Двойная рюмка рома придала нам силы. Мы растянули антенну и попытались связаться с Джейком. Слишком поздно. Скорее всего, он уже настроился на Лондон и мировую службу новостей. Десять вечера в Ливии - это девять у нас дома. Мы тоже подвесились на Би-би-си. Баритон Альвара Лидделла квакал из наушников, установленных, словно маленькие динамики, на краю откидной панели, которая служила Грейнджеру столом. Стэндадж смотрел на звезды. Я спросил его, с какой точностью он может определить нашу позицию.
- Ты играл в гольф?
- Немного.
- Тогда с точностью до клюшки, - с усмешкой ответил он.
Воздушная атака была маловероятной, поэтому грузовики стояли бок о бок, с оружием, прикрытым брезентом. Мы выкопали ямки глубиной по колено, застелили их и легли в эти ложа на каменистой serire. Внезапно вдали послышался звук мотора. Парни бросились к оружию. Брезент срывался прочь, пулеметы снимались с предохранителей. Быстрые щелчки затворов. Я слышал дыхание Панча, свистевшее в его носу.
Звук мотора затих. Тишина.
- Кровавый ад, - прошептал Дюрранс.
Мы расслабились Через две минуты шум мотора возник опять. Наш отряд еще раз поднялся по тревоге… И снова тишина.
- Черт бы побрал это место! Что здесь происходит?
Дюрранс и Стэндадж схватили пулеметы "Томми" и выбрались из грузовиков, прислушиваясь к отдаленным звукам. Остальные заняли места у "Виккерса" и двух "Браунингов". Все навострили уши, как собаки.
- Там, - сказал Панч.
Он подошел к откидному борту нашего грузовика.
- Это кувшин с ромом воет.
Мы собрались вокруг. Ветер выдувал на горловине керамического горшка звук, в точности похожий на издаваемый мотором машины. Я свистом позвал Дюрранса и Стэндаджа. Парни плевались от злости и раздражения. Мы вновь устроились на ночь, но сон уже ушел. Мне показалось глупым сидеть здесь, накручивая свое недовольство. Путь на север был легким и ровным - ни лощин, ни скрытых ям, в которых могли бы зарыться машины.
- Собирайтесь, - сказал я. - Оставим несколько миль за нашими спинами.