В учебке в первую очередь человека нужно утомить работой, бестолковщиной, нарядами, учёбой, лишь бы у него не было времени, желания и сил вспоминать о доме, о девчонках, о жратве, и многих других прелестях гражданской жизни. Поэтому сержант Спрутзан говорил честно:
– Мне не нушшна фаша рапотта! Мне нушшно, штопы фы устали!
Поэтому любой солдат должен быть всегда занят по горло.
По территории части он перемещается только бегом либо строевым шагом, если офицер идёт ему навстречу. В чайную или в госпиталь, только строем. Даже если вас всего двое, – всё равно строем, с сопровождающим из командиров отделения. Если в госпиталь, то при себе должна быть книга с записью о больных, заверенная подписью начштаба и печатью части!
Придумывались всякие приёмы для достижения "надлежащей" усталости солдат. После первого наряда по столовой все занятые в наряде пребывали в состоянии полной прострации. Всё оттого, что полторы тонны картофеля нужно было перечистить... умышленно не точеными столовыми ножами. Понятно, что чистили с двадцати одного часа одного дня, до пяти часов утра следующего. Дали поспать один час и объявили подъём!
Уборка снега по всей части. Взяли огромные скребки, сделанные из целых дверных полотен и вперёд! Требования простые: все снежные наносы должно быть сформированы в геометрические фигуры не выше полутора метров и с плоскостями под абсолютным углом в девяносто градусов. Прямые такие стеночки...
А весь лишний снег, не входящий в эти фигуры, надо деть куда угодно, хоть сожрать, но чтобы его не было! Поэтому солдаты начинали забрасывать снег как можно дальше, а ближе к плацу всё выравнивали. На плацу у командира части была трибуна, и с неё отлично просматривались все неровности и шершавости, за которые потом ругали и наказывали всех подряд ...
Матерясь и изнемогая, вместе со всеми и Федюня с Борисычем выполняли много разной ручной работы за это время. Грузили уголь из вагонов на станции в бортовой "Урал" и разгружали этот уголь у котельной. А потом таскали его же на носилках, обходя вокруг котельной, занося внутрь, оступаясь на ступеньках, ведущих вниз, хотя и было специальное устройство, в которое снаружи засыпался уголь, а внутри, в котельной, довольно было дёрнуть ручку, чтобы посыпался уголёк почти к самой печи.
Таким же нехитрым способом, вручную, разгружали – загружали огромные брёвна, привозили их, потом пилили, кололи на дрова, которыми топили печи на хоздворе, когда варили похлёбку для свиней.
Федюня и Борисыч, пыхтя и упираясь, натягивали колючую сталистую проволоку на столбы, на высоту два метра, с частотой через каждые десять сантиметров по всей длине столба.
– Слышь, Борисыч, а как же без кусачек, без плоскогубцев? Как же излишки проволоки обрезать?
– Всё вручную, лишнюю проволоку хоть зубами грызи, нету ничо. Будем перебивать камнем на камне...
Когда они обтягивали таким образом участок в один квадратный километр, их товарищи осколками битого оконного стекла обдирали от краски всю мебель в казарме, сделанную из дерева, тумбочки, табуретки, столы, оконные рамы, двери, а потом вскрывали лаком. Красиво!..
И никто из них не знал, что следующий призыв будет делать то же самое, только в обратном порядке. Снимать лак с мебели и красить краской, а "колючку" так же вручную снимать и скатывать в бухты, столбы выкапывать, а ямки от них закапывать.
Следующие же, понятно, лак – на мебель, "колючку" – на место.
Наступила "долгожданная" присяга. На присягу, как водится, приезжают родители тех, чей ореол обитания простирается в пределах области. И хотя цена билетов на самолёт была невелика, Федюня и Борисыч из такого далёка, как родная сторона, своих родителей не ждали.
Попадающим в список счастливчиков, была обещана полуторасуточная "увольняшка" и прочие блага. И вот "День "Ах"" и "Час "П"". Получив автоматы, солдаты высыпали на плац и кое – как сформировали ротные "коробки". Впереди – покрытые красным атласом столы с текстами присяги, отцы командиры, а поодаль – они, дорогие, ставшие такими далекими и такими любимыми родители и родственники. Сразу же послышались вопли радости от лицезрения своих чад: – Ой, смотри, какой Петя лысенький! Нет, ну посмотри, как Сашке форма идет! Мишенька, голубчик, исхудал то как!
Бумкнул барабан и что-то невнятно забубнил оркестр. Матери начали хвататься за сердце. Федюня и Борисыч, вытягивая шеи, как ни старались, так и не могли отыскать в толпе знакомые родные лица.
Да они и не знали, дошли ли их письма, хотя конечно, очень сильно надеялись на встречу.
Хорошего понемногу, торжественная часть окончилась. Новообращённые воины стали узаконенной собственностью армии на два года и потянулись в казарму сдавать оружие.
Родители неорганизованной толпой, и даже не в ногу пошли за ними, дабы в батальонной канцелярии предоставить документы на право взять напрокат солдата (одна шт.) сроком на сутки, и расписаться в книге выдачи. Сдав оружие, присягнувшие на верность Родине, в томительном ожидании маялись в расположении роты.
Дневальный вызывал по списку. Как сырая резина потянулось время! Прошло два часа, и из роты в сто человек в расположении осталась только с десяток несчастных, чьи родители по каким то причинам не смогли посетить своих отпрысков.
В их числе кручинились и Федюня с Борисычем.
Вот разошлись последние родители, взлётка опустела. Сержант Спрутзан, лучезарно оголяя клыки поинтересовался: "А какоко хрена, соппссно, фы ситите на сапрафленных койках? Фсяли пыстро по фенику – и фперет!"
И тут откуда-то из преисподней загрохотало: – Дежурный по роте на выход!
Приветливые небеса разверзлись, и архангел в лице сержанта Спрутзана почти миролюбиво "прошелестел": "Чернышефф, и Кострофф там пришли к фам....
Какова же была радость встречи, когда Борисыч увидел своего батяню, а Федюня и папу и маму ВМЕСТЕ! Кстати именно с той поры его родители по прошествии почти двенадцати лет "разведенки", второй раз зарегистрировали свои отношения, уехали в город, и так и живут, оставив Федюне дом в селе.
Глава 9
– Точно! Тогда мои старики опять сошлись и по сию пору вместе так и живут. Уже пенсионеры. Теперь, я думаю, расходиться не станут.
– А чего они с начала разбежались? – спросил я Федюню.
– Да видишь, мама училась в сельхозинституте и должна была по распределению отработать в селе, а отцу уже тогда предлагали хорошую должность в городе. Вот они и не смогли друг другу уступить. Отец настаивал, чтобы мама бросала институт, а она не захотела. В общем, не захотел батяня городской асфальт на крестьянскую грязь сменить.
– Да, – подхватил Борисыч, – считай, сельский житель, почти всю жизнь ходит в сапогах. Кому – то ничего, кому-то мучение. И с сапогами, как у нас в учебке, можно и намучиться, и нормально служить, и даже начальство проучить.
– Это как? – заинтересовался Сергей.
– А вот слушайте.
Сапоги
У каждого человека есть свои слабости и странности. Каждый имеет свой пунктик и "тараканов в голове". У Спрутзана был в голове "болт" – сапоги.
Своими требованиями к подошвам, внешнему виду голенищ, каблуков, он мог довести до умопомрачения любого. В тихом исступлении солдаты надраивали свои "кирзачи" в любую свободную минуту, лишь бы избежать замечания старшего сержанта. Продолжалось "подметание плаца ломом".
– "Лабус" чёртов!, – выходил из себя Федюня.
Шёл третий месяц, как Федюня и Борисыч проходили службу в "учебке".
Язык и ругательства запоминались в основном от сослуживцев – прибалтов, которые призывались в учебку на весь двухлетний срок службы и старались пристроиться в аэродромную обслугу, в подсобное хозяйство части, на кухню, на склад, где и подчёркивали своё превосходство над молодыми. От частого общения с ними, слова чужого языка начинали запоминаться. Правда, не самые лучшие. По поведению, по интонациям и по отдельным знакомым словам друзья уже могли отличить латышей от эстонцев, а эстонцев от литовцев, но обзывали их всех "лабусами", хотя "лабус ритас, лаб дзень и лаб вакар", то есть "доброе утро, добрый день и добрый вечер", говорили друг другу латыши.
Впрочем, все прибалты смешно, но неплохо разговаривали по – русски и, совсем без акцента, изобретательно матерились. Ну, "лабусы", в общем.
Федюня и Борисыч служили старательно, но не выслуживались. На учёбе, на стрельбах, на плацу осваивали нехитрую солдатскую науку.
Конечно, оба скучали по родному тёплому дому, и тосковали в непривычных условиях, но успели прекрасно проявить себя на стрельбах и, не имея взысканий, даже получили неслыханное поощрение – увольнительные.
Собираясь выйти в город, "нализывались" и начищались до одури, но не потому, что были уж такими чистюлями и аккуратистами, и не по доброй воле. Придирками и требовательностью к внешнему виду солдат замучил старший сержант Вилли Спрутзан, да так, что и увольнительная была уже в не радость, и выходить в город не хотелось. А он смеялся и "шуршал":
– Ниччифо, ниччифо, снакоммьтесь с Приппппалтикккой! Эстонские хозяйкки то Фойны перет своими ттомами троттуары с шампппунем мыли! У них пелые колготтки в национальный косттюм вхоттят! А фы хотитте своим немыттым фитом фесь короток распукккатть? Са сапокки я с фас осоппо спрашшифать путтту! Нато штопы пыло таккк! – и выставлял напоказ свои сапоги тонкой хорошей кожи, начищенные до блеска зеркала.
Ну ладно, старший сержант, сапоги не вопрос, можно и до блеска начистить! Но такая придирчивость, конечно, настроение испортила и заняла очень много времени, отпущенного для прогулки. Если бы не возможность посмотреть на местных жительниц в белых колготках, о которых сказал Спрутзан, если бы не желание поглядеть на улицы, которые намывали с шампунем до войны чистюли – эстонки, то можно было плюнуть и никуда не пойти. Все же глупо отказываться от увольнения, заработанного честным трудом, да и Спрутзан, хоть критически скривился, но выйти в город, наконец, разрешил.
– "Лабус" чёртов, – ругался Федюня, пройдя через контрольно – пропускной пункт части. – Пожрал почти всё время своими придирками. Куда теперь пойдём, что посмотреть успеем? "Тудырсас"!
"Тудырсас", то есть "грязнуля, неряха", было очень грубым латышским ругательством.
– Ладно, перестань, – попытался успокоить друга Борисыч. – Бог всё видит и Спрутзана накажет. Не ругайся.
Друзья посовещались, поразмышляли куда пойти и решили для начала купить "цивильных" сигарет в ближайшем магазинчике.
Облокотившаяся на прилавок толстая молодая эстонка с аккуратно уложенной на белокурой голове косой, сияя голубыми глазами, что-то оживлённо рассказывала своей подружке. Судя по отдельным словам чужой речи, кажется о свиньях. О! К свинине, в отличие от русских солдат, каждый добропорядочный прибалт испытывает особое почтение и всегда готов поговорить о ней, как англичанин о погоде. Как прекрасен утренний кусок душистого ржаного хлеба, который можно обмакнуть в горячее шипящее свиное сало и есть его, запивая горячим ароматным кофе! А знаменитый латышский копчёный бекон!? М-м-м-м!
В магазине, кроме этих двух девушек, никого больше не было, и Федюня с Борисычем благонравно "встали в очередь" за спиной подружки продавщицы.
Девицы, не моргнув, продолжали болтать, как если бы в магазин вошли не два плечистых советских солдата, а бесплотные прибалтийские призраки. Времени на знакомство с городком и так оставалось немного. Друзья, переступив с ноги на ногу, переглянулись, и Федюня робко заикнулся:
– Девушка, а можно пачечку ...
Не – а. Никакой реакции.
Борисыч озабоченно проговорил:
– Слышь, Федюня, она похоже по-русски ни бельмеса... Ты не помнишь, как по-ихнему будет "сигареты"?
В это время собеседницы нехотя закончили разговор и мило распрощались.
Продавщица покивала вслед подружке, выходящей из дверей и, наконец-то, перевела взгляд на солдат. Глаза её из весёлых и приветливых сразу же стали ледяными, бездушными и бесцветными.
– Ну, чего надо? – на чистом русском языке спросила она таким тоном, как если бы друзья попытались вломиться к ней в белоснежный дом с комьями грязи на сапогах.
– Да вот, пачеч...
Федюня не успел договорить, как продавщица выдернула из его рук мятую мелкую купюру и, швырнув на прилавок пачку просимых сигарет, сыпанула на них сверху горстку монет сдачи и отвернулась, давая понять, что аудиенция окончена.
Солдаты выскочили из магазинчика, как ошпаренные кипятком.
– Ну и зараза! На хрен эту Прибалтику! Похоже, они все такие гады! Спрутзан, эта девчонка! Пошли в казарму! – прошипел задыхающийся от гнева Борисыч.
В казарму они не пошли. Когда давали увольнительную после присяги, походить по городу с родителями не получилось, а заработать вот эту, новую увольнительную, стоило таких трудов, что следующей скорее всего не будет.
Так что, всё таки сходили в местный цирк, поели мороженого и осмотрели небольшой уютный город, показавшийся им ужасно скучным. На этом их знакомство с неармейской Прибалтикой так неудачно начавшись и было окончено.
Обиженный Борисыч, конечно, погорячился, и прибалты были не "все гады". Как среди любого народа, было среди них достаточно дряни, но и нормальных, хороших ребят, было много. Например, с литовцем Юозасом Скарчунисом у Федюни и Борисыча даже сложились приятельские отношения. А чего? Такой же солдат, как и они, за одним столом, в бане, казарме и на учениях вместе. Не кривляется, не ломается, ничего из себя не корчит. Хороший парень! Тоже не взлюбил придирчивого латыша старшего сержанта Спрутзана и пытался хоть как-нибудь оказывать ему моральное сопротивление. Особенно, когда дело доходило до сапог.
Потекла дальше череда армейских будней, и Федюня, назначенный запевалой, вместе со всем строем направляясь на стрельбы, в такт шагам выводил:
– Учили нас ножи метать, без шума часовых снимать
И танки прожигать гранатомётом.
Мосты взрывать и пленных брать,
Друг другу спину прикрывать,
И дни, и ночи лазать по болотам.
Парашютные прыжки производятся только после принятия присяги. И в основном, потому что, подписываясь под присягой, ты расписываешься за то, что сам натворишь. Ну, ещё есть журнал по технике безопасности, в котором перед прыжками, тоже ставишь свою закорючку!
Прошла долгая подготовка и наступило время проведения первых парашютных прыжков. Вечером после отбоя Федюня и Борисыч, уже улегшись, перешёптывались:
– Чо, братка, боишься прыгать? – спрашивал Федюня Борисыча.
– Да, боязно, – не стал корчить из себя героя Борисыч. – Хрен его знает, что там наверху может произойти! Вон что рассказывают про динамический удар!
– А что?
– Ну, когда купол парашюта раскрывается, то при этом так дёргает, что можешь из штанов вылететь! Это и есть динамический удар. Оторвёт ещё что-нибудь, и будешь потом половым инвалидом... А если вообще купол не раскроется?
– Ага. И мне страшновато. А кто это тебе такие страсти порассказал?
– Юозас. Он до армейки в ДОСААФе сделал прыжков тридцать с парашютом.
Федюня свесился со второго яруса и посмотрел на соседнюю пустую койку.
– Не, это он подкалывает тебя. А сам-то он где?
– Сапоги надраивает, – уже сонно пробормотал Борисыч. – Его Спрутзан перед казармой отловил и начал придираться. Сказал, что не отстанет, пока сапоги не засияют. Юозас злой на него как собака! А вот он и сам.
В это время подошёл их огорченный товарищ, молча резко разделся и юркнул под одеяло.
Федюня тихонько посочувствовал:
– Что, достал тебя старший сержант?
Юозас яростно засопел и тихо, но внятно сказал:
– Ничего, я ему сделаю завтра хороооший аспирин! Он у меня пропотеет до самых своих сапог. Спите, завтра прыжки.
Усталых солдат уговаривать не пришлось, только Федюня, уже засыпая, удивлённо подумал, чем же сможет досадить простой солдат старшему сержанту?
Синоптики не ошиблись в благоприятном для прыжков прогнозе, наутро погода была изумительная. Построившись на лётном поле, группы под руководством инструкторов, надевали парашюты, проверяли карабины, подвязывали сапоги за "ушки" верёвочками к поясным ремням.
Провожали взглядом погружающихся в АН-2 товарищей, и следили взглядом за набором высоты, заходом самолёта на круг, и – раз, два – три – четыре... первые купола парашютов уже забелели в удивительно чистом тёмно-синем небе.
Отработали прыжки первые три группы, по команде подошли к самолёту очередники.
Перед посадкой в самолёт Юозас обернулся и покивал Федюне и Борисычу, как бы призывая их к вниманию. Друзья, ничего не подозревая, покивали ему в ответ.
– Наверное, какой-нибудь класс покажет, – предположил Федюня.
Мимо прошагал неторопливо старший сержант, поглядывая на готовящиеся к прыжку группы парашютистов, на взлетающий самолёт.
Рёв мотора перестал заглушать слова, инструктор продолжил проводить подготовку.
Когда самолёт набрал высоту и зашёл на круг, все взгляды обратились к нему в ожидании прыжка.
Отделились от самолёта чёрные "капли". Первый – пошёл, второй – пошёл, третий – пошёл, и вот, весь десяток куполов раскинулся "одуванчиками" в синеве Прибалтийского неба. Молодцы! И уж, было, каждый занялся своим делом, как послышался робкий голос одного из солдат:
– Ой, смотрите, что-то случилось!
Все взгляды, как по команде, направились на десяток парашютов в воздухе. Парашюты были в порядке, девять солдат были в порядке, а вот десятый...
Было такое ощущение, что десятый разваливается в воздухе на части. Во всяком случае, на фоне бездонной глубины синего неба было очень хорошо видно, как от него отделилось что-то крупное и, затрепыхавшись, полетело к земле. Тут же отделилось ещё что-то, покрупнее, а потом ещё и ещё.
– Динамическим ударом разорвало, – еле прошептал онемевшими от страха губами Борисыч.
Они стояли с Федюней, бессознательно сцепившись руками, как маленькие пацаны с ужасом наблюдали за полётом кусков от "разорванного" парашютиста.
Все заволновались, заговорили, поглядывая на белого, как стена Спрутзана, а тот, не говоря ни слова, сорвался с места, и побежал на поле к месту приземления солдат, опережая командира роты.
Куда баран, туда же и всё стадо. За ним побежали все, потому что "разваливающегося" парашютиста в небе видно было хорошо и зрелище это было, конечно, ужасным. Всем не терпелось узнать, что же такое случилось.
Когда бежали к месту приземления, то сначала услышали дикие вопли, а уж потом увидели красного от гнева старшего сержанта, который надрываясь, как сумасшедший, орал на спокойно подтягивающего к себе парашют за стропы Юозаса. И сам он, и его парашют были в полном порядке, за исключением того, что солдат стоял на земле... босиком.
Когда Спрутзан сделал паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, Юозас ему сказал абсолютно спокойно:
– Товарищ старший сержант! Я не виноват, что у меня верёвочки лопнули!