* * *
Нашим вожаком в горах был молодой человек по имени Стратис Ксенос. Он мог одной рукой согнуть подкову, а сердце его не знало страха. Вся деревня помнит тот вечер, когда Стратис бросил гостей, накрытый стол, не поцеловал даже невесту, схватил винтовку и прямо со своей свадьбы ушел в горы. Люди ожидали свадьбы Стратиса, чтобы отдохнуть немного, вкусно поесть, выпить, потанцевать, повеселиться. Таков уж человек - ему хочется радости, какой бы тяжелой ни была жизнь. Односельчане явились к нему с подарками и цветами. Турки Стратиса не трогали. Они боялись его, даже к дому его близко не подходили и денег у него не требовали. Он свободно съездил в Смирну, выгодно продал урожай, туго набил кошелек, откупился от мобилизации и был свободен как птица. Ему хотелось, чтобы деревня долго помнила его свадьбу. Закололи ягнят, нафаршировали индеек каштанами, орехами и изюмом. Пять женщин жарили бастурму, котлеты, рыбу, пекли бесчисленное количество пирожков, готовили закуски.
Невеста - молоденькая, красивая, но бесприданница - налюбоваться не могла на Стратиса. "Счастливая!" - с завистью шептались матери, у которых дочери были на выданье. Стратис начал танцы. Он надел на шею невесте ожерелье из трех рядов золотых монет. Пять лир дал музыкантам, чтобы не умолкали скрипки и уды, пока будет продолжаться веселье.
В это время послышались выстрелы и крики. Матери, сыновья которых скрывались от турок, повскакали с мест.
- Что такое? Бога ради, что случилось?
В темноте замелькали тени. Потом все стихло.
- Стратис! - раздался чей-то голос. - Убили твоего двоюродного братишку Коцоса, сына вдовы Элени и внука Манисалиса!
Скрипки смолкли. Гости словно оцепенели. Стратис молча, с мрачным лицом взялся за винтовку. Люди расступились перед ним. У дверей дома тетки Софьи он увидел Коцоса, своего двоюродного брата, который лежал, уткнувшись лицом в землю. Он был убит ударом ножа в спину. В пяти метрах от него, весь в крови, лежал его лучший друг, единственный сын вдовы Элени. У него тремя пулями была пробита голова. Но самое страшное зрелище представлял Алекос, круглый сирота, внук старика Манисалиса. На балконе собственного дома он был повешен на простыне. Это был первый случай, когда в нашей деревне было убито сразу несколько человек.
- О дети, дети наши! - причитали женщины.
- Ах, спаси их, матерь божья! Святой Димитрий и ты, святой Георгий Победоносец, сберегите наших детей!
Стратис стоял задумавшись. Лицо у него стало желтым, как золотая монета. Кто совершил это преступление? Кто выбрал именно этот день, когда он, Стратис, праздновал свадьбу? Все взоры были обращены к нему. Какое решение он примет? Как ответит на этот вызов?
- Пришлите ко мне Кахраманоглу Балурдоса и Алпекидиса, - жестким голосом приказал Стратис и пошел домой.
Новобрачная бросилась за ним.
- Что ты задумал, Стратис? Не покидай меня!
Мать его начала плакать. Стратис вышел из себя.
- Замолчите! - И крепко выругался. Но ругнувшись, одумался, обернулся и с раскаянием посмотрел на мать и жену. - Слезами горю не поможешь! - сказал он. - Разве вы не понимаете, что всех нас перебьют? Мы не должны сидеть сложа руки, надо защищать нашу жизнь, наше добро. Пусть они боятся нас, эти кровопийцы, и знают, что это им не пройдет безнаказанно!
Вскоре в его доме собралось около двадцати парней, все дезертиры, "чердачный батальон". Они принесли продукты, одежду, винтовки, оседлали лошадей и ускакали в горы.
- Господи, куда вас несет, несчастных! - плакали женщины.
- Всех вас перережут! Кто вас там поддержит? Так закончилась свадьба Стратиса и начались его боевые подвиги. Турки приходили в ужас от одного его имени. "Сатана!" - говорили они и трижды сплевывали. Однажды вечером Стратис решил поехать домой. Лил дождь, кругом сверкало, гремело, порывистый ветер, казалось, готов был сдвинуть горы. Никто не осмеливался выйти из укрытия. Только он один.
- Должна же у меня быть первая брачная ночь! И этим собакам не удастся мне помешать! Я хочу иметь сына! Хочу оставить мстителя после себя!
Сладки были ласки жены, и Стратис стал частенько отлучаться в деревню. Но однажды его чуть не схватили турки, и после этого он прекратил свои поездки. Долго ждала его жена. А потом от нее пришла весть. "Мать умирает, - писала она, - и хочет благословить тебя". Он созвал своих парней и сказал:
- Братья, мать, давшая мне жизнь, умирает. Мой долг - поехать к ней проститься. Но и вас я не могу оставить. Ведь вы доверили мне свою жизнь. Итак, решайте. Если вы скажете "Поезжай!" - мне будет легче. Если вы скажете "Останься!" - я не сочту это несправедливым, потому что борьба требует забыть личное.
Дезертиры, молодые парни, которых жестокость войны не заставила забыть обычаи мирной жизни, в один голос ответили:
- Поезжай, поезжай! Стратис Ксенос - орешек крепкий, не так-то легко его раскусить!
Как только спустилась ночь, Стратис оседлал коня и поскакал в деревню. Двое парней отправились следом за ним.
- Это еще что? - строго спросил Стратис, когда они подъехали к нему. - Вернитесь! Я не младенец! Меня уже давно от груди отняли!
Они настаивали:
- Сердце приказывает нам беречь тебя, Стратис! И если ты даже в ад спустишься, мы пойдем за тобой…
- Ну ладно, чудаки, поехали, раз вам на месте не сидится. Прогуляться захотелось?
Они благополучно добрались до деревни и поставили лошадей в конюшню дядюшки Димитриса. От него они узнали, что накануне ночью в деревню пришел турецкий отряд. Стратис оставил парней на холме, чтобы они следили за дорогой, а сам молниеносно исчез.
Он прыгнул через ограду у задней стены дома, чтобы его не увидели соседки, как это было в прошлый раз, когда он приехал к родам жены, и начали снова причитать и расспрашивать: "Скажи, как там мой сыночек?", "А как мой муж?", "Передай белье тому-то", "А этот пирог этому…" Времени у него было в обрез. В воздухе порохом пахло. В трудный час постучалась смерть в двери его дома. Он подошел к окну кухни, в уголке которой мать устроила себе постель. Она была еще жива. Лучина освещала ее бледное лицо. Сердце его дрогнуло. Сколько раз ребенком сидел он в этом углу и торопил мать, когда она жарила котлеты, его любимую еду, повторяя: "Есть хочу, мама! Скоро?"
Он сунул руку в карман и вынул ключ. Много раз в горах он поглаживал этот ключ и мечтал о времени, когда ему доведется вставить его в замок, открыть дверь, обнять жену, лечь с ней в постель и целовать с головы до пят. Бесшумно, как кошка, он прошмыгнул в дом. Подошел к постели матери, поцеловал ее в лоб, нежно погладил ее седые волосы и прошептал:
- Я пришел, мать, я с тобой…
Но она уже не слышала его, не узнавала, дыхание ее было прерывистым, жизнь угасала… Он опустился на колени перед ней, спрятал лицо в ладонях и затих. Так его и нашла жена, подняла, повела в комнату, к колыбели сына. Стратис смотрел, как, сжав кулачки, спит младенец и лицо его засияло от счастья.
- Ах ты паршивец, уже кулаки готовишь!
Жена не знала, как ему угодить; она накрыла стол, принесла раки, закуску.
- Я не могу остаться, Элени, - расстроился Стратис. - Не старайся напрасно, я сейчас же должен уйти.
Она крепко обняла его и заплакала. Сердце ее бешено колотилось, она вся дрожала. Ей было всего двадцать лет, и объятия Стратиса не забывались.
- Я больше не могу так жить, - жалобно говорила она.
- Думаешь, мне легко? - ответил он и отстранил ее от себя, боясь потерять голову от запаха ее тела. - Слишком сложно все получилось, Элени. Мы не властны над своей жизнью. Понимаешь?
- До каких же пор это будет, Стратис? - прошептала она.
Он хотел сказать: "Пока не кончится эта бойня. А может быть, и никогда!" Но промолчал. Он подошел к столу, взял винтовку, револьвер, пристегнул его к поясу и ласково взглянул на жену. Ах, какая мука! Он понимал, что подойди он к ней - и ему не уйти до утра. Схватив бутылку раки, он, не отрываясь, выпил ее до дна, отер усы, с силой стукнул ногой по кувшину с водой - по обычаю надо было разбить его, чтобы смерть еще раз не постучалась в этот дом, - и, не попрощавшись ни с мертвой матерью, ни с женой, ни с сыном, молча вышел, суровый, угрюмый, страшный.
На краю деревни он увидел своих парней, которые быстро шли ему навстречу.
- Стратис, вот-вот вернется турецкий отряд! Нужно скорее уходить, а то пропадем.
Стратис остановился, прислушался, огляделся, взвешивая все, чтобы принять решение. Ветер доносил топот ног и песню. На что решиться? Уйти? Остаться? Уезжать сразу всем троим рискованно, их сразу заметят. Местность, как видно, оцеплена. Кроме того, надо предупредить всех, кто скрывается от турок и сейчас, покинув тайные убежища, беззаботно спит дома. Значит, надо, чтобы они услышали выстрелы и успели скрыться.
- Не будем терять времени, - сказал он парням. - Носите сухие ветки и сучья и разбрасывайте у дороги до самой вершины холма.
- Что ты задумал, Стратис? Если мы останемся и начнем здесь бой, нас мигом прикончат.
- Я разожгу костры, пусть им покажется, что здесь целый отряд. Я хочу заманить их сюда, вправо. А вы тем временем уйдете по тропинке влево. Если успею, то и я уйду. А если нет - не поминайте лихом. Я дам им незабываемый урок. Много душ отправится в ад, прежде чем я отдам свою жизнь!
Закончив работу, парни не решались уйти и оставить Стратиса одного. Он понял это, и глаза его злобно сверкнули.
- Начальник я или нет? Я приказываю! Идите! Они ушли, а Стратис, глубоко вздохнув, отер пот с лица и шеи, быстро разжег костры и, убедившись, что они все разгорелись, направился к часовне на вершине холма. Это было удобное место для наблюдения, оттуда просматривалась вся дорога. Он пристально вглядывался в темноту, чутко прислушивался, ждал, что предпримут турки. Услышав шум справа, он улыбнулся: "Дурачье!" Закурил. Рука не дрожала, сердце билось ровно. "Ах, и мерзко же ты устроена, жизнь! Как ты над нами смеешься! Ведь я мог бы сейчас ласкать жену. Мог бы играть с маленьким сыном, есть с аппетитом… Бедная мать! Разве могла ты подумать, что твой сын пойдет на тот свет вслед за тобой!"
Сплюнув, он крепко сжал рукоятку револьвера. "Или ты мужчина и смело выйдешь на поле боя, или трус и будешь прятаться, как мышь, на чердаке своего дома! Твое место здесь, Стратис! Ты справишься с турками! Парни в деревне услышат выстрелы и скроются. Здесь твое место, здесь, это твой окоп…"
Как лев, дрался Стратис. И последнюю пулю оставил для себя… Когда запели первые петухи и люди стали выходить на улицу, из уст в уста полетела весть о гибели Стратиса. Сам турецкий офицер приказал перенести тело Стратиса на площадь, где его усадили на стул и турецкие солдаты, проходя перед ним, должны были отдавать ему честь.
- Надо иметь мужество признавать отвагу и отдавать ей должное, в ком бы ты ее ни встретил. Я хотел бы видеть вас такими, как этот неверный, а не грабителями и убийцами, - сказал офицер.
Долгое время в деревне ни о чем другом не говорили, как о самопожертвовании Стратиса. Но потом ужасы войны заставили забыть и об этом.
* * *
В нашей деревне больше не пели песен. Опустели дома, поля, погасло веселье. Родились страх и тревога. Дезертиры, которым удавалось достать оружие, объединялись в отряды и уходили в горы, хотя там их постоянно преследовали каратели.
Я стал "снабженцем" одного такого отряда. Я научился хитрить с жандармами, шутил и переговаривался с ними, чтобы отвлечь их внимание и пронести порох и продукты в отряд. Часто я по нескольку часов колесил по тропинкам, чтобы убедиться, что за мной не следят, и только тогда направлялся в потайную пещеру. О ее существовании трудно было даже заподозрить, так хорошо она была замаскирована кустарником и каменными глыбами. Чтобы добраться до входа, надо было больше десяти метров проползти на животе. И вдруг ты сразу оказывался в пещере с ровным полом и сталактитовыми сводами, мерцающими в свете лучин. Пещера кончалась глубокой пропастью, вселявшей страх. Единственное, что мы нашли в пещере, когда пришли в нее, были кости маленьких зверушек, которых, вероятно, притаскивали и поедали здесь гиены. Эту пещеру давно обнаружили мы с Шевкетом, но не осмелились залезть в нее поглубже и осмотреть. Когда я узнал, что Шевкета взяли в солдаты и направили в карательный отряд, действовавший в наших горах, мне стало страшно - вдруг он вспомнит о пещере и приведет сюда карателей? Я думал об этом, но не верил, что Шевкет может это сделать, и поэтому никому ничего не говорил.
Спускаясь однажды с гор, я заметил у источника двух жандармов, притаившихся в засаде. Я быстро вернулся, пробрался в пещеру и, еле переводя дух, рассказал о том, что увидел. Несколько человек из отряда, не теряя времени, окружили жандармов и взяли их живыми. Но когда об этом узнали старейшины деревни, они потребовали отпустить их, чтобы не навлечь на деревню беды.
На следующий день вооруженные до зубов каратели двинулись в горы. Наши не приняли боя. Был ранен один только Хараламбос Папастергиу, но и ему удалось скрыться. Он спрятался в зарослях. Я решил ему помочь. Ночью перетащил его под наблюдательную вышку, стоявшую на нашем поле (рана его не была тяжелой, но требовала ухода), и побежал к его дяде Панасису Панаётоглу и попросил о помощи. Старый ростовщик, у которого в землю были зарыты кувшины с золотом, и так от страха носа на улицу не высовывал, а услышав мой рассказ, испугался еще больше и послал меня к черту.
- Не желаю я с этим связываться… - раздраженно сказал он. - Я ничего не слышал, ничего не знаю…
Несолоно хлебавши я вернулся к вышке. Ночью я посадил раненого на мула и повез к морю, к хижине дядюшки Яннакоса, который в свое время имел связь с островом Самос. Старик и его жена, увидев нас, испугались и начали брюзжать. Но прогнать нас им сердце не позволило. Дядюшка Яннакос задумался.
- Ладно, будь что будет, - сказал он наконец. - В беде мы все одна семья. Ты ступай с богом, а я попробую переправить Хараламбоса…
Взбешенный неудачей, начальник карательного отряда арестовал троих ни в чем не повинных людей, обвинив их в том, что они помогают дезертирам. Одним из них был ростовщик Панаётоглу, вторым - мой близкий друг Христос Голис, а третьим - мой младший брат Георгий, семнадцатилетний парнишка. Их отправили в смирненскую тюрьму, продержали там три месяца, поиздевались над ними, но в конце концов суд их оправдал. Еще были, видно, люди с сердцем, желавшие мира и покоя в наших местах.
Но наш отряд не мог больше скрываться в горах. Игра в прятки со смертью теперь каждую минуту могла кончиться трагедией.
VI
В январе 1915 года был призван мой возраст. Я и около семидесяти моих односельчан явились в Кушадасы. Нас зарегистрировали и отослали домой за вещами, а через три дня должны были отправить в рабочие батальоны в Анкару.
Большинство из явившихся в Кушадасы, узнав, куда нас отправляют, сбежали. Я же поддался уговорам моего друга Костаса Панагоглу и решил ехать в Анкару. Костас поссорился с отцом из-за своей доли наследства и поэтому хотел уехать. Втайне он надеялся, что старик пожалеет его и изменит завещание. Но почему я сделал такую глупость и поехал с ним? Когда человек ищет оправдание своим поступкам, он всегда что-нибудь находит. Я подумал: "У тебя есть два пути, оба несладкие, но надо сделать выбор. Один из них знакомый - скрыться, спрятаться, но ты знаешь, что это значит. Другой - рабочий батальон, это тебе еще незнакомо. Говорят, что жизнь там невыносима, но как представить себе то, чего не испытал? Все, что рассказывали о рабочих батальонах, меня не пугает. Гораздо больше я боюсь того, что видел своими глазами. Каждый стук в дверь стоит года жизни родным! Быть вечно преследуемым, не иметь возможности нигде спокойно преклонить голову. Как крыса, прятаться на чердаках, в подвалах, бояться пошевельнуться, быть заживо погребенным. Нет, в тысячу раз лучше рабочий батальон! И там ты будешь бороться со смертью, но стоя во весь рост, грудь против груди, дыхание против дыхания". И я поехал.
Мы отправились в путь в феврале 1915 года. Ни у кого из домашних не было времени провожать меня. Георгий, прощаясь со мной, вспомнил, что скоро и его очередь. Он спросил:
- Ты боишься?
- Не знаю, - ответил я. - Знаю только, что не скажу смерти: "Приди!" Я буду бороться за жизнь!
- Мне будет очень не хватать тебя, - сказал он грустно, хлестнул лошадь и быстро скрылся из виду.
Пять суток ехали мы из Смирны в Анкару. Поезда шли медленно, потому что паровозы работали на дровах. Весь турецкий уголь вывозила Германия для своих нужд. Нас заперли в вагонах, в которых раньше перевозили лошадей. Дверь открывалась только раз в сутки, и нас выпускали, чтобы оправиться. Из четырехсот восьмидесяти человек в пункт назначения прибыли триста десять. Сто семьдесят сбежали по дороге. Охрана, состоявшая из десятка солдат, закрывала на это глаза, получая взятки и надеясь завладеть узлами сбежавших. Для солдат-бедняков узлы этих ста семидесяти греков были настоящим сокровищем. Благодаря материнской заботе и отчаянию в этих узлах было все лучшее, что имелось в доме, - и продукты и одежда.
Скольким из тех, кто бежал, удалось выжить и добраться до дома? Горы негостеприимны. Снег по колено, стаями, словно волки, бродят турецкие дезертиры… На дорогах полно охранников. Надо иметь много денег, чтобы давать взятки, быть удачливым и ловким, чтобы обойти все ловушки. Тысячи греков нашли в горах свою смерть. И это было их счастьем. Потому что пойманных передавали властям, а это было хуже смерти. Лучше было сразу умереть от пули или удара ножа, чем вернуться в рабочий батальон.
Меня отправили во второй рабочий батальон в восьмидесяти километрах от Анкары, в деревню Кылычлар. Двенадцать батальонов работали на строительстве шоссе и железной дороги, которую начала еще до войны прокладывать французская компания.
Первое, что я увидел, прибыв в батальон, были четыре дезертира-грека, которых привели под конвоем. Их заставили стать на колени. Командир батальона, в распоряжение которого нас прислали, произнес перед нами речь, полную ругательств и угроз. Потом схватил хлыст из бычьих жил и начал избивать связанных беглецов. Слышался свист хлыста, стоны людей и прерывистое дыхание командира. Когда он устал, хлыст перешел к жандармам. Из исхлестанных людских тел лилась черная кровь. Беглецов поставили на ноги и надели им на шеи "ожерелья". Это были толстые железные обручи весом в три ока каждое. Концы их склепывались прямо на человеке. Снять этот обруч было возможно, только распилив его. Люди копали в них землю, разбивали камни, в них ели и ложились спать! Обручи эти как бы срастались с ними.
Чего только не придумывали для того, чтобы унизить человека! Во время пыток у людей сползали брюки, голое тело показывалось на свет божий, смешивались слюна, слезы, кровь, моча, кал! Уважаемых, серьезных людей превращали в посмешище!
"Торжественная встреча" окончена… По ротам нас повели в бараки. Пока мы добрались до бараков, я насчитал около двухсот человек с "ожерельями". Как это можно вынести? Какое зверство!
В первый же вечер я увидел в бараке шесть человек из Кыркындже. Со слезами на глазах они говорили: