- Ну вот видишь, ты, выходит, больше нашего-то знаешь. Вот, ладно, прошел час, тишина в лагере сгустилась до того, что в ушах с непривычки зазвенело. На аппельплац никто не вышел. Все сидели по блокам. Ребята ломали нары, запасались палками, железными прутьями - всем, чем можно было обороняться.
- Против пулеметов и орудий? - робко прервал его Бакукин.
- А что? И против пулеметов. Нас много было. Ждем, что будет дале. По радио раздался новый приказ коменданта. Он дал на сборы два часа и предупредил, что если через два часа лагерь не выстроится на плацу, он применит оружие. Истекли и эти два часа. Завыли сирены. Распахнулись угловые ворота, и в лагерь ворвался батальон мотоциклистов-автоматчиков. Они открыли стрельбу по блокам. Мотоциклистов сопровождали легкие броневики с пулеметами и пушками. Из центральных ворот в лагерь хлынули эсэсовские сотни с автоматами, станковыми пулеметами и фаустпатронами. Ой, что там было...
- Это было восьмого в обед?
- В два часа дня.
Бакукин вспомнил о радиограмме, она была принята радистом восьмого апреля в два часа дня. Вот, оказывается, что творилось в лагере в это время.
- Мы радиограмму в это время получили от подпольного центра с призывом о помощи. - Бакукин посмотрел на батальонного командира, потом снова обратился к парню: - Ну, ну, что же потом?
- Потом? Потом ад был кромешный, да и то в аду, наверно, слаще. Эсэсовцы врывались в блоки, стреляли, выгоняли заключенных и под усиленным конвоем гнали на плац. С наступлением темноты они покинули лагерь - ночью быть среди нас они уже боялись. В числе согнанных оказались и мы, и те, что горят теперь на рельсах. Вечером нас погрузили в вагоны на станции Бухенвальд и повезли. Ни пайка, ни воды на дорогу не дали. Повезли, как скот на бойню... И вот - привезли...
Он посмотрел невидящими глазами на гору трупов, на горящих товарищей, добавил совсем тихо:
- А что теперь там и не знаю.
- Усих, мабуть, вже порешили, - вставил старик с мишенью, тупо глядя в землю, - усих до одного.
- Целые сутки, - продолжал парень, - мы сидели в закрытых вагонах, вслушиваясь в то, что происходит за стенами. Через каждые минут десять-пятнадцать тишину рвали пулеметные очереди. Мы знали - расстреливают. Потом в щели вагона стал проникать так знакомый по лагерю запах горящих человеческих волос. Многие сошли с ума. В нашем вагоне почти половина людей умерли еще в дороге. Вот какие, братец, дела. А ты говоришь, был в Бухенвальде.
- Был.
- Кого там знаешь или знал?
- Многих знал. Степу Бердникова, Луи Гюмниха, старостой он был в нашем блоке.
- А в каком же в вашем?
- В шестьдесят первом. В малом лагере. Сомневаешься, не веришь?
- Верю. Теперь верю. Кого же еще знал?
- Ваню Лысенко, Борю Сироткина, а самым близким был Алеша Русанов, капитан, мой однополчанин.
- Русанов? Алексей? Знаю хорошо. В сорок четвертом вместе на нарах валялись... как же... знаю, знаю. Был там. Живой был. А теперь - кто знает.
- Усих порешили доси, - вставил опять старик.
- Неведомо.
Старший офицер, потрясенный услышанным, попросил Бакукина спросить, есть ли в лагере американцы.
- Е и хранцузы, и английци, и американци, - ответил старик, - уси е, богатьско. Ентих, самых маленьких, чумазых, як воны звуться, богатьско.
- Итальянцы? !
- Воны, воны, италийцы, богатьско е италийцев, принцесса ихняя, италийська, даже е, бачив одного разу, смуглява, гарна, чудно якось зветься.
- Мафальда, - уточнил парень, - дочь короля Эммануила.
- Так, так.
- Даже принцесса? - изумился офицер.
- Там уси е.
Офицер распорядился выдать всем по бутылке виски, суточный паек питания, накормить горячим и отправить в тыл, в ближайший полевой госпиталь. Уцелевшие, а их было человек семьдесят, не веря чуду, пошли тесной кучкой за офицером и все время озирались на костры. Их погрузили в "студебеккеры" и увезли. А наверху, обочь дороги, в изножье у лесистой горы, была вырыта солдатами Бакукина стометровая траншея, в нее сложили гору несожженных трупов, закопали под залпы артиллерийского салюта, и вырос длинный холм каменистой тюрингской земли - еще одна безымянная могила, каких раскидано по всей Европе, по всей земле-матушке неисчислимое множество.
Колонна пошла дальше. Бакукин снова сидел на переднем сиденье джипа, положив автомат на колени, а в ушах все еще скрипел торопливый, дребезжащий бормоток русского парня, прошедшего через ад. И он был где-то тут, совсем рядом, этот ад - истекающий кровью Бухенвальд.
Глава седьмая
Над деревушкой Хоттельштедт, где по приказу был назначен ночлег и отдых, дрожало голубое зыбкое марево. Земля дышала умиротворенно и легко, источая животворный весенний дух. Сладко пахло прогретым наземом, и в воздухе с торжественным, с раннего детства знакомым Сергею, криком кружились стаи грачей. Бакукин очнулся от оцепенения и огляделся. Сгущалась вечерняя дремотная тишина. И вдруг в голубых весенних сумерках головной дозор колонны обстреляли из пулеметов и автоматов. Колонна остановилась, спешилась. Метрах в пятидесяти от дороги на небольшой лесной прогалине перебегали от дерева к дереву десятка два-три фашистов.
- Добьем гадов! За мной! - крикнул Бакукин и бросился к лесу.
Короткие стремительные перебежки, перестрелка - группа была уничтожена. Бакукин подходил от одного убитого к другому. Все они были в черной эсэсовской форме. Все офицеры. У них были два ящика со взрывчаткой, станковые пулеметы и канистры с бензином.
Последним из густого подлеска выбежал высокий сухопарый офицер. Бакукин вскинул автомат и ждал, наблюдая за эсэсовцем. Тот был страшен. Ворот кителя разорван, рукава засучены выше локтей. Он дико огляделся, с минуту постоял, сильно пошатываясь, и пошел рывками в сторону дороги. Не дойдя десяток шагов до колонны, он резко повернулся в сторону полянки, где валялись его убитые товарищи, и выстрелил из парабеллума себе в рот...
Колонна пошла дальше. Перед глазами Бакукина открылась величественная панорама. Горы расступились, и между ними глубоко внизу расстилалась подернутая вечерней сутеменью зеленая долина с бурной речушкой посередине, оседланной горбатым каменным мостом. В изножье у трех гор, чуть на возвышении, стоял большой белый дворец с массивными колоннами, а еще выше, на отножине густого темнеющего леса, робко прицепилась ажурная каменная часовенка с острым шпилем на куполообразной крыше. Судя по огромным белым крестам, это был госпиталь. Колонна свернула вниз, в долину, к белому дворцу.
И большой белый дом, и прилегающий к нему с задворков двухэтажный деревянный особнячок с мезонином в русском стиле, и ажурная часовенка, и озирающаяся из темной зелени густо натыканными черепичными крышами деревенька встретили запрудившие долину джипы, танки, самоходки, "студебеккеры" и массу крикливых вооруженных людей подозрительной тишиной. В долине, подернутой синей дрожащей кисеей, покоилось такое мирное, ничем не нарушаемое сумеречье, как будто не было и в помине ни войны, ни смерти, ни костров, на которых жарились расстрелянные заключенные из концлагеря Бухенвальд. Над темнеющей горой зажглась и несмело затрепетала первая неясная звездочка, от горной речушки поплыл в небо жидкий туманец, горы погружались в темноту.
Бакукин получил приказание обследовать дворец. Взяв с собой полувзвод автоматчиков, он стал осторожно подниматься по мраморной лестнице. Двухстворчатая массивная парадная дверь была распахнута. На зеркально сверкающем паркете вестибюля он увидел отпечатанные кровавые следы солдатских сапог. Огляделся по сторонам и сразу же увидел справа, около гардероба, убитую девушку. Она лежала навзничь, раскинув мраморно-белые ноги. Белый колпак с красным крестом валялся около неловко запрокинутой красивой головки, белый халат был в крови. На лестнице, ведущей наверх, в неудобной позе сидела, низко уронив седую голову, вторая женщина, тоже в белом халате и в белой косынке. В ногах у нее, на ступени, валялись шприц и неразбитая ампула. Ледяной озноб пробежал по спине Бакукина. Шевельнулась мысль: "Неужели и тут то же, что в каменоломне? Там были заключенные, а здесь? Кто же здесь? Раненые?..." Солдаты-негры дико озирались по сторонам и нерешительно следовали за командиром.
Они зашли в первую палату. На белых железных койках лежали пожилые люди в пижамах. Между коек растекалась кровь. Она еще не свернулась, не засохла. Люди были убиты совсем недавно. Первый - лысый тучный мужчина - лежал навзничь. Пижама была в крови. Бакукин склонился над ним и рассмотрел: удар кинжалом в сердце. Второй лежал на животе. Рана была чуть ниже левой лопатки. Тоже удар в сердце.
Сергей, не проронив ни слова, обошел с автоматчиками все палаты госпиталя. Везде было одно и то же. Только в конце длинного коридора, в левом крыле здания, где были расположены столовая и кухня, послышался легкий шорох. Все вздрогнули и насторожились. Но из глубины крыла, видимо, заслышав шаги, выбежала гладкая черная кошка. Она подошла к солдатам, мурлыча и взмахивая веером пышного хвоста, доверчиво потерлась о ногу Бакукина и села, устремив на пришедших пронзительные зеленые глаза. Больше ничего живого Бакукин не обнаружил. Весь персонал госпиталя и все раненые были уничтожены.
Тогда у Бакукина мелькнула догадка, что это поработали эсэсовцы, обстрелявшие их четверть часа назад в лесу, на повороте дороги, уничтожили всех, чтобы они не оказались в плену. Выходя из здания, он прочитал вывеску, которую почему-то сразу не заметил. В квадратной раме под стеклом было написано золотом по черному мрамору витиеватыми готическими буквами: "Госпиталь для высших офицеров вермахта".
Второй раз в течение одного дня столкнувшись с чудовищной фашистской жестокостью, Бакукин вспомнил о голотуриях, о которых читал где-то в свои короткие студенческие годы. В мире есть существа, способные уничтожать самих себя, называются они голотуриями и принадлежат к семейству иглокожих. Если тронуть голотурию, схватить ее рукою или наступить на нее, она судорожно сокращается и распадается на части. Фашисты не только напоминают этих странных существ, но они превзошли их в чудовищной изощренности самоистребления и истребления других.
Доложив об увиденном и выслушав в ответ: "Можете быть свободны, сэр", Бакукин отдал приказ располагаться в деревушке на ночлег, а сам пошел побродить вокруг мертвого дворца, чтобы хоть немного успокоиться от всех ужасов и тревог дня и спокойно подумать.
Над живописной долиной сгущалась дымчатая непроглядь. По еле приметной крутой тропинке Бакукин поднялся наверх, к часовенке. Небольшая площадка была заботливо притрушена желтым песком, по бокам площадки всходили первые весенние цветы. К часовне вплотную подступал зыбучий буковый подлесок, а с правой стороны, над обрывом, стелила падучие ветви тонкая белоствольная березка. Бакукин долго рассматривал всходящие цветы, вспоминая их название. Это были, кажется, анемоны. Он открыл тонкую металлическую дверь и вошел внутрь часовни. По бокам припадали к земле на коротких каменных лапах две тяжелые каменные скамьи, на передней стенке, в неглубокой нише, стояло мраморное распятие Иисуса Христа. Под распятием теплилась лампада. Язычки желтого слабого пламени трепетали. Их острые жальца касались голых ног распятого бога.
- Лампаду зажечь не забыли, пролив столько невинной крови, - мрачным, чужим голосом прошептал Бакукин, - о боге вспомнили.
И Бакукин снова увидел жарившихся на рельсовых колосниках мучеников в полосатой форме и мрачно подумал о том, что люди почему-то самые страшные, самые дикие свои преступления против собратьев всегда прикрывают именем бога.
Глава восьмая
В ночь на двенадцатое апреля лейтенант Бакукин получил приказ командования проникнуть в концлагерь Бухенвальд и связаться с руководством подпольной армии восставших узников. До этого приказа один бронетанковый дозор уже прошел по территории бывшего расположения войск СС, и командованию стало известно, что власть в лагере взяли в свои руки восставшие узники. Начальник штаба полка, вызвав к себе лейтенанта, спросил:
- Мне известно, что вы хорошо владеете русским языком. Это так?
- Да, сэр, - ответил Бакукин, улыбаясь, - я русский.
- Русский? Самый настоящий?
- Да, сэр, самый настоящий.
- Да, да, что-то мне такое говорили о русском лейтенанте, припоминаю. Отличились в Вогезах?
- Да, сэр, в Вогезах.
- Да, горячее было время и не совсем приятное. Прекрасно. Какими языками вы владеете еще?
- Довольно свободно немецким, сэр. Кроме того, должен доложить вам, что я сидел в этом концлагере и у меня могут оказаться там друзья.
- Сидели в Бухенвальде? Когда?
- В прошлом году, сэр. Я сбежал из команды подрывников невзорвавшихся бомб. Команда называлась "калькум".
- Романтично, романтично... Превосходно, лейтенант, командование поручает вам сегодня ночью проникнуть в расположение концлагеря, связаться с командованием восставших, узнать о положении дел и договориться о совместных действиях по ликвидации остатков войск СС, рассеянных по окрестным лесам. Будьте осторожны. Наших частей впереди нет.
- Так точно, сэр, будет выполнено.
- Желаю успехов.
- Благодарю, сэр.
- Завтра в полдень я жду от вас рапорта.
- О’кей!
Взяв с собой автоматчика-негра и сунув в карманы две гранаты, Бакукин сел в машину, разложил на коленях карту местности и, шаря по ней снопом света карманного фонаря, объяснил водителю, куда ехать.
- Километров семь-восемь, не больше. Продвигайся осторожно, без света и особого шума, в лесах могут быть группы эсэсовцев.
Густо поросшая лесом гора смутно выделялась на фоне темного неба, и где-то далеко, по-видимому на ее вершина, мигали и гасли желтые светлячки редких- огней. Узкая каменистая дорога, часто петляя среди вековых деревьев, цепко карабкалась вверх. Лес по сторонам дороги стоял высокой стеной, подпирающей усыпанное звездами небо. Было тихо и душно, только невидимые в темени деревья трепетали молодой, только что распустившейся листвой да шуршала под колесами каменистая осыпь.
Через четверть часа езды дорогу преградил шлагбаум. Бакукин с солдатом выскочили из джипа и пошли на редкие огоньки. Уже начал обозначаться зыбкий, расплывчатый утренний полусвет, когда их громко окликнул часовой:
- Стой! Кто идет?
- Американский офицер связи, - ответил Бакукин обрадованно, довольный тем, что окликнули его по-русски и как положено по Уставу. - Доложите вашему командиру, что я послан командованием третьей ударной армии на связь с восставшим Бухенвальдом.
- Ждите, товарищ, извините, господин офицер, будет доложено.
Из темноты вышли трое вооруженных немецкими автоматами заключенных в полосатой одежде и деревянных колодках, окружили Бакукина и солдата-негра, с любопытством рассматривая их. То, что американский офицер говорил чисто по-русски, и то, что солдат с ним был самым настоящим негром, возымело действие.
- А ты, паря, здорово чешешь по-нашему, от своего-то и не отличишь. Не сибирячок ли случаем?
Бакукин рассмеялся, безошибочно узнав в рослом неуклюжем парне своего земляка-сибиряка по одному только "паря".
- Сибирячок.
- Елки-палки. Откуда ж родом будешь?
- Из села Подсосного, Красноярского края. Вот откуда, браток. Слыхивал?
- Слыхивал. Это так, скажу я тебе, от станции Ададыма по Минусинской ветке верст сто, не больше.
- Верно говоришь. То-то ж...
- Ребята! - обратился парень к своим товарищам. - Чудеса, да и только. Земляки мы, выходит, с господином американским офицером. Точно земляки, без греха, ежели он правду говорит. Я ж тоже оттуда. Как хоть зовут-то, величают тебя?
- Фамилия Бакукин, а зовусь Сергеем, Серегой.
- Потеха, паря, потеха. Имя наше и фамилия нашенская, сибирская. У меня даже кореш был Бакукин, только не Серега, а Кешка. Как понимать-то все?
- Долго рассказывать, ребята. Был я, как и вы, "рябчиком", потом бежал из команды "калькум", попал к французам, от них - к американцам, вот и воюю.
- Здорово! Ну, если так, то разреши товарищем называть.
- Конечно, о чем разговор.
- Ну вот что, товарищ лейтенант, теперь ты угости землячков крепким табачком, горло свое продерем, а то эсэсы здорово глотки закоптили. Мы тут прихватили у них сигаретишек, да дрянные, мякина, а у тебя, наверное, табачок-то крепкий, всамделишный.
Бакукин достал из нагрудного кармана пачку сигарет и протянул парню. Негр, улыбаясь, сделал то же. Ребята закурили, затянулись, крякнули:
- Вот это курево! Елки-палки, дух захватывает. Не хуже нашей черкасской махорки. Как сигареты называются?
- Честерфилд.
- Вот это курево!
- Вот спасибочки так спасибочки, отвели душу...
- Идемте, господин офицер, - пригласил вынырнувший из темноты заключенный, - товарищ командир батальона ждет вас.
- Какой он тебе, Ванька, господин? Он нашенский, на нарах с нами вместе валялся, баланду фашистскую вместе с нами ел, на аппеле на поверках стоял.
- Да ну?
- Точно тебе говорю, рядом со мной в сорок четвертом блоке лежал, на одних нарах, а ты - господин, ну и сказанул тоже, как в лужу...
- Заливай да оглядывайся, он вот всыплет тебе нашенских.
- Не веришь? Спроси. Серега, вправь ему мозги, пусть больше не обижает тебя, не называет господином...
Бакукин слушал и улыбался: вот он, русский человек, только что из волчьей пасти чудом вырвался, а уже балагурит, безобидно врет один другому...
Шли долго. Огибали длинные приземистые здания, выходили на аккуратно посыпанные мелким гравием аллеи, снова сворачивали в какие-то закоулки. Комната, в которую ввели Бакукина, напоминала канцелярию. С правой стороны, у стены, спали вповалку вооруженные люди в полосатой форме. В переднем углу за столом сидел, уронив в ладони крупную остриженную голову, большой широкоплечий человек. Сбоку на столе лежали немецкий автомат и две гранаты.
- Офицер связи третьей ударной армии лейтенант Бакукин, - отрекомендовался Сергей. - Прибыл по особому заданию штаба.
- А? Что? Да, да...
Сидящий за столом человек энергично вскинул голову, изумленно, широко раскрытыми глазами смотрел на вошедшего, встряхнулся, прогоняя сон, и вдруг усталое лицо озарила радость:
- Сережка, да ты, что ли?
- Я, товарищ капитан, собственной персоной.
- Вот это встреча! - Он вскочил из-за стола. - Черт подери! А говорят, чудес на свете не бывает. Да разве это не чудо? Садись, рассказывай. О делах потом. Я ведь тебя все это время мертвым считал. Ведь летом прошлого года ходили по лагерю слухи, что ваша команда "калькум" подорвалась на бомбе и вся погибла вместе с охраной. Враки, что ли, были?
- Не знаю, Алеша, может, и правда, что подорвалась. Я из нее сбежал. В конце июля прошлого года.
- Вот оно что. Счастливчик. А ребята все погибли. Это точно. Там же все немцы были.
- Все, кроме меня и чеха Влацека.
- Да, да. Говорили ребята из арбайтстатистики, что извещения о смерти на немцев были отправлены родственникам: "Погиб от взрыва бомбы". Думал я, что и ты погиб, а ты вон какой! Господин американский офицер. Умора... Командуешь-то хоть чем?
- Ротой, Алеша.
- Да ну? Роту доверили русскому?