Надя много раз бывала с Алешей на этой станции. Они приезжали к матери и поездом. Она запомнилась ей, чистенькая, зеленая, утопающая в кустах буйно цветущей сирени. На перроне в вечернюю пору всегда было много празднично одетых гуляющих людей. Тут назначали свидания, и, наверное, не в одном сердце с тихим перроном и цветущими кустами сирени и акации связаны на всю жизнь воспоминания о юности, о первой любви...
Теперь станция была завалена обгорелыми вагонами, скрученными в спираль и вздыбленными рельсами, вся дымилась, коптила, стонала. На месте краснобокого станционного здания зияла глубокая конусообразная воронка. Надя для чего-то обошла ее кругом, присела на груду битого кирпича. Заглянула в яму.
Горячий ветер припадал к израненной земле, жался, с унывным воем взвеивал в раскаленный воздух пепел, золу, горелые бумаги. На той стороне воронки, метрах в двухстах, на бурой заеложенной лужайке, торчали из земли обломки фашистского самолета. Черный крест на хвостовом оперении выделялся на фоне зелени зловеще и угрожающе.
И вдруг вспомнились строки из его письма: "Летал на ТБ-3..." Что случилось? Почему не на истребителе? Почему на тихоходном неуклюжем бомбардировщике? И тут же успокоилась: видимо, это временно, видимо, так надо.
Земля вокруг утратила прежние запахи спелого лета, молодой зелени, цветущих лугов и первых тонких ароматов скошенных трав. Земля пахла войной, смертью и разрушением. Вокруг, не замечая Надежды Павловны, торопливо сновали угрюмые, озабоченные люди. Надя встала с груды разбитого кирпича, подошла к испачканному сажей пожилому железнодорожнику с молотком в руке, спросила осторожно:
- Дядя, мне бы в Орел уехать. Будет ли поезд?
Железнодорожник покосился на нее подозрительно. Чистенькая, красивая, в цветном платье и белых босоножках, она казалась среди этой изуродованной, обожженной земли, пепла и смрада какой-то неестественной, ненужной. Ответил нехотя:
- В Орел, говорите, надо? Теперь каждому куда-нибудь надо. А оно, видите, что творится? Какой тут Орел? Какие поезда?
Надя походила по разрушенной станции, потолкалась среди бестолково спешащих куда-то людей, прислушиваясь к их торопливым неутешительным разговорам, снова вернулась к груде кирпичей, села. "Будет какой-то поезд, - подумала утомленно, - иначе чего же они толкутся тут. Подожду малость, все равно быстрее, чем пешком".
Подошел уже знакомый Наде железнодорожник, посмотрел на нее участливо, тепло, покачал головой:
- Шла бы ты, милушка, отсюда куда-нибудь, не будет поездов, не ровен час, налетят коршуны.
Он не успел договорить, как из-за леска на бреющем полете со стремительным режущим свистом вылетели самолеты. Надя видела даже наглое, ухмыляющееся лицо вражеского летчика. Трассы пуль прочертили кривые в пяти метрах от груды кирпичей, где она сидела.
Потом она пришла в себя, огляделась по сторонам: только что говоривший с ней старик-железнодорожник неловко уткнулся в измазанный кровью и мазутом щебень. На станции не было ни души.
Она встала и пошла по шпалам. Дорога почти на каждом километре была вспорота, полустанки разрушены, обступивший дорогу лес изуродован.
Первую ночь она ночевала в лесу с какими-то людьми. Их, как и ее, война застала не дома, и теперь они спешили на родные подворья. На третьи сутки на какой-то полуразрушенной станции она обнаружила санитарный поезд с большими красными крестами на стенах и крышах вагонов. В голове состава опасливо попыхивал паровоз. Какой-то сердитый человек сказал ей, что эшелон через несколько минут отправляется. Она торопливо побежала вдоль поезда, спотыкаясь в темноте и падая, и у каждого встречного спрашивала, где найти начальника.
Им оказалась женщина-военврач. Она внимательно и нетерпеливо выслушала Надежду Павловну, взяла ее за голый локоток.
- У меня есть вакантная единица медсестры. Позавчера во время обстрела с воздуха погибла Надя, медсестра.
- И я Надя, - выпалила Надежда Павловна.
- Вот и решайтесь, долго раздумывать некогда, через минуту-две мы отправляемся. - Она посмотрела на часы, потом на Надю.
- А что решать? Решать нечего. Я еду.
- Вот и ладно. Будем знакомиться. Зоя Васильевна. А вас?
- Надежда Павловна.
- Прекрасно. Пошли.
Вагоны были набиты тяжелоранеными. В спертом воздухе стоял густой тяжелый дух, остро пахло карболкой, йодом. Зоя Васильевна провела Надю в свое купе, включила затемненный ночник на квадратном столике, сняла пилотку, грациозным женским движением поправила густые светлые волосы и сразу стала домашней.
- Садитесь, милая, устраивайтесь, сейчас я вас угощу, как говорят, чем бог послал. У меня муж военный - никаких вестей. Что с ним - не знаю. Может быть, уже погиб. И вообще, такое творится, уму непостижимо...
Санитарка принесла кипяток и галеты.
Измотанная дорогой и переживаниями последних дней, Надежда Павловна уснула, едва коснувшись подушки головой.
Зоя Васильевна перелистывала листы историй болезни, всматривалась в фотографии раненых, чутко прислушивалась к тяжелой, давящей ночной тишине: не слышно ли приближающегося гула, - и опять тревога за мужа сковывала сердце. Где он? Что с ним? Почему ни одной весточки?
А колеса монотонно выстукивали бесконечную дорожную песню, и до рассвета было еще далеко.
Глава восьмая
После двух недель в запасном полку Милюкин попал на фронт. Рота, в которую он прибыл с пополнением, стояла в деревне Россочихи. Потеряв в кровопролитных боях более половины личного состава, она была отведена с передовой на суточный отдых и пополнение. Командир роты лейтенант Пастухов, сухопарый и худолицый паренек лет девятнадцати, оглядев вновь прибывших, нахмурил вылинялые брови.
- Так воевать, говорите, прибыли?
- Повоюем, товарищ лейтенант, - бойко ответил за всех Милюкин. - Нам это дело привычное! Драться, то есть, я говорю...
- Так-так, на язык ты, вроде, бойкий. - Лейтенант опять придирчиво оглядел строй.
Пополнение состояло сплошь из узбеков, остроглазых низкорослых ребят, поголовно лысых. Лишь Милюкин стоял в строю, потряхивая золотистым чубом и скаля белоснежные зубы.
- Ты что у них вроде за переводчика? - обратился командир роты к Милюкину. - Как фамилия?
- Милюкин. Костя Милюкин.
- Почему не подстрижен?
- Чтобы демаскировки не было, товарищ лейтенант.
- Что за загадка?
- Дюже отсвечивает в окопе от лысин ихних сплошных. Старшина для разнообразия оставил на моей тыкве шевелюру.
- А ты шутник, Милюкин... - Лейтенант опять оглядел строй: - Кто понимает по-русски?
- Я понимай русский, товарищ лейтенант, - прямо глядя в глаза командиру, выпалил стройный, ловко сбитый узбек с красивым подвижным лицом и черными блестящими глазами. - Вы мне мал-мал говори, я ребятам сказать буду, я все понимай.
- Воевать умеете?
- Наш смелый ребят, хорошо воевать стану, трус нет, слабый нет, все сильный ребят, все джигит, только лысый. - Он сконфуженно провел ладонью по загорелой лысине. - Это болезнь у нас был, мы один кишлак все.
- Ладно. Назначаю тебя командиром отделения. Держись ближе к комвзвода. - Он огляделся, пожал острыми плечами, ремни хрустнули. - Командира взвода пока нет, убит утром. Жду, скоро командиры взводов должны приехать. Как фамилия-то?
- Адылбеков, товарищ лейтенант, Тимур.
- О, имя громкое. Получай, Тимур, боеприпасы и - отдыхать. Чуть свет - на передовую, в бой. Никому не отлучаться. Ясно? Разойдись!
На ночлег взвод разместился в пустом пятистенном доме, по-видимому, совсем недавно покинутом хозяевами. Но кисловато-стойкий дух заброшенности и запустения уже выпирал из пазов. Быстро сиротеет без человека человеческое жилье. В углу на лавке, под кухонным шкафчиком, стояла горкой невымытая посуда, на примусе - кастрюля с недоеденным борщом. В передней комнате на гвоздике висел сарафан, на полу валялась голубенькая косынка. Костя подошел к сарафану, понюхал, оскалился:
- Фу ты, девкой сдобной шибануло, аж голова закружилась. Тимур, иди понюхай, вкуснятина какая, - сунул он подол сарафана под нос узбеку и заржал.
Тимур вспыхнул. В черных глазах сверкнули острые лезвия.
- Людей беда гнал, большой несчастье у людей... Ай, нехорошо, друг, чужой горе смеяться.
- В яме сидят где-нибудь девки-то, хоронятся, потом цыганским обливаются. Пойдем пошарим, сгодятся кралюшки.
- Зачем Тимур чужой девка искать? Свой невеста есть, Захида. Тимур один девучка любит, Захида.
- Дурак ты.
- Твой умный, мой дурак. Зачем твой много говорит с дурак? Умный молчать больше нада. - Он обиделся, сурово свел к переносью черные брови, зло сверкнул глазами. - Ты плохой человек, Костя, мой нет с тобой дружба.
- Ну ладно, ладно.
Милюкин сплюнул сквозь зубы, вышел на крыльцо. Долго стоял прислушиваясь. Над деревушкой дрожали жидкие бледно-фиолетовые сумерки, где-то въедливо и надсадно скрипел колодезный журавель, пахло конским потом, пылью, подсыхающим коровьим кизяком. Деревушка без людей казалась вымершей: ни одного звука человеческого жилья, ни лая собаки, ни крика петуха... Чад выщипанным снарядами леском неторопливо плавился закат, по заросшей спорышем и курослепом улице тягуче ползли бесплотные вздрагивающие тени. У завозни в лопухах что-то зашуршало, хрястнуло. Костя вздрогнул, отшатнулся.
- Фу ты, тварина, испугала! - выругался он.
Из лопухов воровато вылезла большая рыжая кошка, дико сверкнула круглыми горящими глазами, остановила их на мгновение на человеке и, низко опустив голову и припадая длинным костлявым телом к земле, шарахнулась опять в лопухи. За леском, за шающими угольями заката, глухо и протяжно погромыхивало: засыпающую тишину сумерек несколько раз вспороли длинные пулеметные очереди, словно кто новую сорочку рвал по шву.
"Передовая-то совсем рядом, где-то за лесочком, - подумал Милюкин, прислушиваясь к трескотне пулеметов. - Торопиться надо, а то завтра влипну как кур во щи. Умирать теперь вовсе не резон, теперя жить начнем... Пусть черномазое дурачье воюет, "мал-мал" фашиста бьет, а мне с ними не с руки, мне "мал-мал" воевать не за что". И, словно отвечая его тайным черным мыслям, из заката со сверлящим свистом вырвалась девятка "юнкерсов". Не успел Костя опомниться, как на тихую деревушку обрушился шальной ливень трассирующих пуль. Где-то совсем рядом, обдав его горячей волной, с оглушительным треском разорвалось несколько бомб. Крыльцо под ногами Милюкина качнулось и задрожало мелкой дрожью. Костя спрыгнул на землю, неловко скрючился под крыльцом, царапая щеки, засунул голову под нижнюю ступеньку, в сметенные с крыльца окурки, изъеложенные газетные шматки, в пыль и мусор. Все его тело прошибла дрожь, и одна единственная мысль прошивала мозг: "Не доживу, убьют вот тут..."
Самолеты сделали еще заход и прострочили улицы огнем. Опомнился, услышав хохот. На крыльце стоял Тимур с товарищами. Милюкин высвободил из-под ступеньки голову, сконфуженно улыбаясь, отряхнулся, выщипал на плечах ячменные остья, выскреб из чуба окурки.
- Чего ржете, рожи неумытые? - огрызнулся зло. - Смерть-то на котячий ус от Кости была.
Тимур посмотрел на Милюкина удивленно:
- В тебе, друг, теперь маленький труса сидел. Ты мне говори, я мал-мал выгонять труса из тебя буду. Ладна?
- Да пошутил я, черт чумазый, думаешь, взаправду Костя Милюкин трусил? Разевай рот пошире. Костя ни огня, ни грому не боится. - Он тряхнул кудрями, стукнул кулаком в грудь. - Вот на передовой увидишь, как будет Костя пускать красные ручейки фашистам. Меня дома все село боялось...
Сумерки загустились. Над деревушкой растекалась ясная и мягкая звучность, слышно было, как вздыхает задремавшая речушка, как режут воздух летучие мыши и шуршит в кроне древнего осокоря ночной ветерок. Окончательно придя в себя, Костя, насвистывая и похлопывая по обыкновению талиночкой по голенищу сапога, пошел обследовать дворовые постройки - привык охотиться ночью. Через десять минут он вернулся в избу с насмерть перепуганной квочкой, которую отыскал в глубине клуни. Забытая хозяевами курица сидела на яйцах.
- Эй вы, скотинка беспастушная, дрыхнете? - оглядел он насмешливым взглядом разлегшихся вразвалку на полу узбеков. - Каши от старшины ждете? Компания, ничего не скажешь, охотиться надо, нюх иметь.
- Это не твой, зачем брал? - вспылил Тимур, поднимая с противогаза голову. - Чужой крал?
- Был, Тимур, не мой, стал мой. Эх, пропадешь с вами. Ждите каши дымком присмаженной, а Костя курятинкой разговеется для начала, для порядку. А на второе яишенку изжарим. Жаль, бутылки нету для сугреву и успокоения души.
Он засучил рукава и принялся за дело: оторвал квочке голову, бросил под лавку, разжег примус, вскипятил в хозяйской кастрюле воду, ошпарил курицу, начал щипать. На его красивых губах блуждала презрительная улыбка. За этим несолдатским занятием его и застала тревожная команда:
- В ружье!
Все пришло в движение. Засыпающая деревушка мгновенно преобразилась. Гулко захлопали двери, из домов торопливо выскакивали и строились на улице заспанные солдаты, слышались отрывистые команды, приглушенно гудели моторы.
- Ну и житуха, - выругался Милюкин и, швырнув неощипанную курицу под шесток, схватил карабин и выбежал вместе со всеми на улицу.
Рота построилась. Лейтенант Пастухов осмотрел строй, заговорил хрипловатым после короткого сна голосом:
- Отдыха не будет. Рота выступает. Оружие - наготове. Противник рядом. Не курить, громко не разговаривать. Строго держать строй. - Он подумал. - Рядовой Адылбеков с двумя бойцами - вперед. Дистанция - двести метров. В случае обнаружения противника - сигнал: выстрел. Ракет нет. Ясно? Выполнять!
Тимур что-то быстро сказал на родном языке стоящему рядом с ним товарищу, обратился к Милюкину:
- Идем, друг, боевое охранение, курка будем по дороге щипать.
Милюкин пошел охотно. У него созревал план: "Вот и ладно, - думал он, шагая вслед за Тимуром, - ночь темная, два елдаша - чепуха, управлюсь, а там - ищи ветра в поле, немцы-то, судя по всему, на пятки наступают. Крупно пофартило тебе, Костя, теперь не будь ослом, мух не лови, больше такого случая может и не подвернуться..."
Шли проселком. Низкое небо обволокли тяжелые, медленно ползущие тучи. Изредка сеялся мелкий теплый дождь. Пухлая пыль под ногами осела, начала превращаться в тесто. Тихо постанывали невидимые в темноте деревья, плотной стеной обступившие проселок. Слышно было, как за спиной приглушенно гудела и тяжело вздыхала дорога - шла рота. Костя часто спотыкался, отставал. Тимур оглядывался, шептал тихо:
- Ты что, друг, курица щиплешь? Тишина слушать нада, смотреть вокруг зорка нада, фашист каждый куст сидит.
Костя молча отмахивался, ругался про себя:
- Обожди чуток, рожа неумытая, будешь ты слушать тишину вечную.
Дорога круто вильнула вправо, лес обступил ее еще теснее. Впереди пугливо замигали редкие желтые огоньки.
"Селение близко, - пронеслось в голове у Кости, - торопиться надо, место самое удобное. Что-то ты трусишь, смотри..."
Он на несколько шагов отстал. Тимур опять оглянулся, остановился.
- Идите, догоню.
- Ай, друг, нехорошо все время отставай.
- Говорю, догоню, идите. Живот что-то у меня разболелся, вздуло всего, пучит.
- Ай, друг, курка чужой, ворованной обожрался.
А когда Тимур с товарищем тронулись, Костя рванулся вперед, коротким сильным ударом ножа в спину свалил наповал низкорослого узбека, почти мальчишку, вскинул карабин. Тимур, услышав шум, оглянулся. Глаза его остро сверкнули даже в темноте.
- Что делаль, сволош?
Милюкин выстрелил ему в голову, в горящие ненавистью глаза и метнулся в лес. Бежал все глубже, все дальше от дороги.
"Так-то оно лучше: свидетелей нету, подумают, что напоролись на немцев, двое убиты, а третьего с собой захватили; все правильно, Костя, теперь - дай бог ноги!.."
Остаток ночи Милюкин бродил в лесу, настороженно вслушиваясь в каждый подозрительный звук и боясь напороться на своих. Хрустнет под его же ногой сучок или птица невидимая вскрикнет - он вздрогнет, затрясется, будто осиновый лист под порывом ветра, вскинет на изготовку карабин, долго слушает, как в горле рывками учащенно колотится пульс, как воробей в горсти. Сплюнет, обругает себя и опять продирается, как отбившийся от стаи волк, лесной непролазью.
Присел под кустом отдохнуть и не заметил, как уснул. А когда очнулся, солнце было уже высоко. Зеленая влажная трава на лужайке лоснилась, в ложбинках шевелились и вздрагивали влажные голубоватые тени. Солнце припекало.
"Гляди-ко, чуть весь день не проспал. Так бы могли и напороться на спящего. Ноне в лесах много людей шастает".
Вышел осторожно на опушку, огляделся. В полукилометре жался к лесу хуторок. Придавленные к земле избы кустились кучками, будто опята на лесной опушке. У крайней избы, словно сторож, развилашкой стоит старая береза, напряженно вслушивается в обманчивую тишину. Идти в хуторок Костя не отважился, там еще могли быть свои. Напорешься невзначай и - пойдет: кто, да откуда, да зачем? Залез в густой подлесок, залег. Лощинку выбрал поглубже, посуше.
"Перележу день, а ночью дале двину, вот кабы знать, куда иду, где нахожусь, а то так, как слепой возле тына блукаю. А роту-то теперя немцы, видать, общипали, как Костя квочку, обзатылили, вовремя ноги унес".
Сон сбежал от него. Путаные мысли двоились, растекались, как ртутные шарики. Перед глазами стояло перекошенное гневом лицо Тимуре, слышался его голос...
Следующую ночь он уже шел спокойнее, увереннее. В лесу стояла тишина. Никаких подозрительных звуков. Бои откатились на восток. Шел всю ночь, подгоняя себя, даже ни разу не остановился на короткий отдых. Когда над лесом начала разгореться красно-янтарная заря, он выбрал лужайку поглуше, бросил под куст орешника карабин и залег в непролазной чаще мелкорослого подлеска. Июльское солнце круто потянулось вверх, в лесу стало душно, парко, Костю сморила дрема. Спал он чутким, воровским сном, часто просыпался, совал голову в тень погуще и опять забывался. Окончательно очнулся от ясно услышанного шума: недалеко кто-то негромко переговаривался, потрескивали сучки под ногами. Костя приподнялся на локте. На опушку вышли вооруженные люди; на рукаве у идущего впереди Костя ясно увидел вышитую золотом звезду. "Политрук, - подумал он испуганно, - пропал". И хотел было врасти в землю, сравняться с ней, но было уже поздно, его заметили.
Политрук вскинул автомат, негромко, но твердо приказал:
- Бросай оружие! Руки!
Костя прислонил к кустику карабин, вышел из гущины, оскалился:
- Не боись, свой.
- Кто такой? Какой части?
- Сто семьдесят первого стрелкового, рядовой, окруженец, - Костя приободрился: люди были незнакомые и бояться ему было нечего. - К своим вот пробираюсь.
- Почему один?
- На немцев напоролись. Погибли товарищи. Вот один и странствую.
Политрук внимательно оглядел Милюкина, сказал уже мягко, с улыбкой посмотрев на своих товарищей:
- С оружием и при полной форме, значит, солдат. Выходи, вместе будем к своим прорываться.