Вечером на берегу старицы жгли "гостевой костер" по давней традиции Старого Зимовья. Раньше-то к деду много разного таежного люда хаживало - далеко шла о нем молва, как о человеке, знающем травы, "разговорном да приветистом", умеющем слово сказать заветное, истовое, из самой души вынуть то слово да и в душу положить. Не держался Липат ни кержацкой общины, ни властей местных, ни к кому на поклон не ходил, жил сам по себе бобылем-волдырем. Ладил дуги, полозья березовые, деготь гнал, медок махал (четыре колоды - не пасека!), а в последние годы, как медведь-шатун помял его по зиме: глаз вышиб, ногу изувечил, перешел старый на корзинки да веники. Да и народишко шибко умный пошел, забывать стал отшельника-ведуна.
Поздняя заря размахалась вполнеба, густая, молочно-розовая, цвета чистого коровьего вымени. Уходила медленно, будто тяжелый полушалок одергивала, из-под которого враз выскакивали-перемигивались звезды. Над костром висел тот самый медный чайник-шарабан с погнутым носом, неподалеку вздыхали, фыркали кони, жались к дыму от мошкары. На бугре скрипел дергач; в ивняке поблизости ему сонно вторили перепела…
После ухи дед дремал на чурбаке, а парни спорили, переругивались. Степан комсомольскую линию свою проповедовал, дескать, мы наш, мы новый мир построим, а кто не желает или будет мешать, того за ушко да на солнышко. Потому как диктатура пролетариата есть власть трудового народа, абсолютного большинства, и всякие хлипкие элементы во внимание не принимаются. Новый мир - это огромная задача и строить его должны суровые люди.
Гошка тоже был за новый мир, за диктатуру пролетариата, но чтобы без чоха, а с подходом к каждому человеку. А может, у того человека свое умное слово, своя идея насчет победоносной мировой революции?
Степан обозвал Гошку уклонистом и еще как-то заковыристо, а также сказал, что он ни бельмеса не смыслит в революционной теории.
- Цыц вы! - очнулся от крика дед, придвинул чурбан поближе к огню. - Ишь расчуфыркались, будто глухари на токовище. Житухи не хлебнули, а уже спорите. Вот, понимай-ка, что скажу: все беды человеческие идут от неверия. Я, к примеру, верующий, мне к чему спорить? Ты, комсомолец, тоже, стало быть, веруешь.
- Не верую, а верю, - поправил Степка.
- Все едино, как ни называй. Главное дело - стержень есть, стало быть, жизнь понятная и впереди все видать. Перспектива называется, понимай-ка. А вот Гошка опять же, кто он такой? Обормот и стрекулист, потому как ни бога ни черта не признает, ваши науки тоже не исповедует. Болтается как дерьмо, прости господи. Я ему каждый раз говорю: прибейся к берегу, поздно будет! Ржет жеребцом, да и только.
- Я в самого себя верю, - важно произнес Гошка.
- Во-во! - завозился дед, ехидно ощерил щербатый рот, выставив два оставшихся зуба. - Вот оно самое паскудство и есть. Себя лелеять, себя возносить, на себя молиться - хуже греха не бывает. Да кто ты есть, Гошка? Понимай-ка! Тлен, срамота и ничего больше. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя, и пахнуть тобой уж не пахнет. Верить надо вечному, истинному, понял ты, обмен согринский?
- Понял, понял! - отмахнулся Гошка. - Ты но тужи дед, я, однако, скоро в комсомолию подамся. Примешь меня, Степан, ай нет? Молчишь, сомневаешься. Ну да ладно, горевать не стану. Через год в армию подамся, лихим кавалеристом заделаюсь. Эх, приеду я к тебе, дед, весь в ремнях и при сабле, да как отбацаю яблочко! Ходи туды-сюды колесом изба, коромыслом деревня!
- А, пустомеля… - отвернулся дед, притянул к себе седую морду Нагая. Поглубже запахнул брезентовый плащ, поежился: - Холодит… К долгому ведру, к долгой жаре. Вон вишь, по небу сивина куделью распушилась?
Зенит над головой стал густо-фиолетовым, чернильным, вспух по самому центру серебристой Молочной дорогой, о которую изредка искристо, как о наждак, чиркали падающие звезды.
Высоко в листвяжнике ухал филин, разливая в ночи тоскливую тревогу…
- Дед, а война будет? - неожиданно спросил Гошка.
- Чаво?
- Война, говорю, будет или нет? Народ болтает.
- Будет, - кивнул дед. - И, однако, скоро, года через три-четыре. Большая война будет, упаси господь!
- Почем знаешь?
- Коли сказываю, так знаю. - Дед сердито пошуровал палкой в костре, зевнул, перекрестился. - Война, понимай-ка, вроде грозы - тоже загодя пахнет. Вот я теперича чую, идет война, наближается.
- Как это чуете? - усомнился Степка. - Газет вы не читаете, кинохронику не смотрите, радио у вас и в помине нет. А войну предсказываете. Странно даже.
- И предсказываю. А как же? Потому как людей вижу. Ты погляди-ка, какие теперь люди стали? Дерганые, хлопотные, неуступчивыe, ни себя, ни других не жалеют. На иного посмотришь, а у него, сердешного, внутри все жилы натянуты, все жданки наизнанку - вроде на медвежью берлогу собрался. Народ-то тоже понимает, что к чему. Вот оно как.
- Нас война не испугает, - громко сказал киномеханик. - А если нападут проклятые фашисты, ответим на удар врага сокрушительным тройным ударом.
- А я сразу на фронт подамся! - решительно заявил Гошка. - А уж оттуда возвернусь героем. Это как пить дать.
- Эх вы, трясогузы… - Дед хмуро покачал головой. - Не дай вам бог повстречаться с той самой войной. Спаси и помилуй от неверия, а от бахвальства оборони.
12
Барачная завалинка была сыроватой от ночной росы, Фроська присела, положила рядом торбу, удивленно огляделась: как она оказалась здесь, как и почему снова вернулась сюда?
Вспомнила пихтовый косогор, шершавую кору лиственницы, представила улыбающееся обветренное лицо Вахромеева, и снова сладко закачался мир, поплыло, заколыхалось в глазах прохладное утро…
Они вдвоем спустились по тропе с горы, шли рядом, держась за руки, а сзади шумно фыркал, тряс уздечкой гнедой председателев мерин. Они о чем-то говорили, чему-то смеялись - она сейчас ничегошеньки не помнила.
Потом у моста Вахромеев свернул в улицу и ушел, так и не обернувшись, ведя лошадь в поводу. А она пришла сюда, к бараку. Зачем?
Просто ей еще нельзя уходить из Черемши. Не настало время.
А может, она навсегда останется здесь? Может, это судьба?
Она жмурилась от выходящего солнца, и сквозь полуприкрытые ресницы виделся ей янтарно-розовый разлив: розовые скалы на другом берегу реки, розовые смородинники на каменных россыпях. Не хотелось никуда идти, даже вставать не хотелось. Она ощущала только истому, усталость, покой…
На мгновение задремала и вздрогнула, испуганно вскинулась: чья-то тень заслонила солнце.
- Доброе утро, красавица! Больно рано ты поднялась. Или поджидаешь кого?
Напротив, через кювет, на дороге стояли двое мужчин. Одного - круглощекого увальня в полотняной рубахе-косоворотке, перепоясанной ремешком через круглый живот, Фроська узнала сразу - прораб Брюквин. Второй ей был незнаком: худющий, долговязый, в зеленом габардиновом френче. Это он спрашивал, ухмыляясь в густые "моржовые" усы.
- Вот, однако, вас и поджидаю, - хмуро отвернулась Фроська. Идут, поди, на стройку спозаранку, ну и шли бы мимо. Нет, обязательно надо прицепиться. Начальство, а все равно повадки мужичьи, прилипчивые. - Или вы дорогу на плотину забыли? Вон она, за мостом вправо.
- Постыдилась бы, Просекова! - Прораб укоризненно покачал головой. - С тобой сам товарищ Денисов разговаривает. Парторг строительства.
- Ну и что как парторг? Или я партейная? - Фроська поднялась, взяла в руки торбу, собираясь в барак. Да и по времени побудка должна быть скоро.
- Подожди минутку, красавица! - Усатый бесцеремонно взял Фроську за локоть, усадил опять на завалинку. Сел сам рядом. - Пару вопросов к тебе имеем, ты уж не взыщи. Живешь-то здесь, в бараке?
- Ну живу…
- Ну и как, устраивают тебя бытовые условия? Или не все нравится? Говори по-честному, не бойся.
- А я не из пужливых, - сказала Фроська. - А что касательно этих самых, как ты говоришь, условий, так ничего, жить можно. Простыни, наволочки дают, кипяток тоже имеется. Только что грязи полно да клопов много.
- Парни по вечерам не бузят?
- Не… Комендантша до полночи на крылечке сидит. Парням ходу не дает.
- Ну а как насчет культурно-массовой работы?
- А уж это я не знаю, чего оно такое, - развела руками Фроська. Потом снова взялась за торбу, поднялась: - Ты меня, дорогой товарищ, не пытай, я тут новенькая. Живу-то всего без году неделя. Ты вон наших девок-бетонщиц поспрашивай.
- Верно она говорит, Михаил Ивановичу- вступился за Фроську прораб. - Таежница, один день всего проработала. Пусть идет, у них подъем через десять минут.
- Ладно, - согласился парторг. - Мы тут посидим перекурим, а ты, красавица, пойди разбуди да вызови сюда комендантшу. Скажи: бытовая комиссия пришла.
Ипатьевна как услыхала от Фроськи слово "комиссия", так обмерла вся, побелела, со сна, с перепугу принялась креститься левой рукой. Прямо в длинной ночной рубахе, босая и простоволосая, кинулась к двери.
Впопыхах наступила на кошачий хвост: кот дико завопил, зашипел, и это сразу отрезвило комендантшу. Она зло накинулась на Фроську:
- А ты где шляешься всю ночь, шалава беспутная?! Я ведь видела: топчан-то твой пустой. Натворила, поди, чего, вот и комиссию за собой приволокла.
- Чего мелешь-то, Ипатьевна, - спокойно сказала Фроська, - опомнись. А то ведь я рассердиться могу. И не погляжу, что ты старуха.
Фроська повернулась, вышла из каморки, громко хлопнула дверью: "Ведьма трусливая…" Бросила торбу под свой топчан, сняла платье, надела рабочие штаны, майку и пошла на речку умываться.
На берегу, прежде чем растревожить стеклянный блеск заводи, Фроська по давней монастырской привычке с минуту разглядывала свое отражение в воде. Вспомнила, как бегали они по утрам к Раскатихе вдвоем с подружкой веснушчатой Улькой (покойница, царствие ей небесное!) и как расчесывали тугие косы, глядясь в таинственную серебряную глубь омута - зеркал в обители не держали, мать Авдотья считала за великий грех "любование собой".
С тревожным удивлением вглядывалась Фроська в свое лицо: оно показалось ей каким-то чужим, похудевшим, постаревшим и очень красивым. Будто строгая зрелая женщина пристально и вопрошающе глядела на нее с искристого песчаного дна. Хмурила брови: "А понимаешь ли ты, Фроська, что произошло с тобой сегодня на рассвете?.."
- Понимаю… - Она вздохнула, украдкой перекрестилась и с досадой, решительно зачерпнула пригоршнями студеную воду, плеснула в лицо. Потом сбросила майку, охая от колючих ледяных брызг, умылась до пояса. Сразу взбодрилась, повеселела.
У барачного крыльца прохаживалась комиссия: усатый парторг и прораб Брюквин, вокруг них хорохорилась, мельтешила рукавами нового цветастого платья комендантша Ипатьевна. "Ишь ты, как она им зубы заговаривает! - усмехнулась Фроська. - А ведь наврет с три короба, да еще забожится. Тоже праведница на киселе!"
Барак просыпался, в распахнутых окнах мелькали девичьи фигуры. Тесной стайкой, в одинаковых лиловых майках, к реке бежала Оксанина бригада. Все черноволосые, а бригадирша впереди - огненно-рыжая. Выстроились на берегу, принялись враз размахивать руками, приседать, подпрыгивать, кланяться - ни дать ни взять будто дикари у поганого идолища.
- Фрося! - крикнула бригадирша. - Иди с нами зарядку делать!
- Да ну вас к лешему! - отмахнулась Фроська. Придумают же люди черт те что, лишь бы покрасоваться, выставить себя. Впереди вон целый день с тачками по плахам мотаться, тут бы силы беречь надобно, а они ногами дрыгают, выхваляются. Какой прок от этого? Вот студеной водичкой сполоснуться - это благое дело.
Умывались девчата тоже вместе. Смеялись, визжали, брызгая друг друга водой. Всем им Фроська втайне завидовала: хорошо у них - все ясно и понятно, все устроено и все благополучно. Оттого у людей и на душе весело.
А у нее - беспросветность, морок, как в ненастный день. Словно бы взялась везти тяжело груженный воз. В лямки впряглась, и сила вроде есть и с места уже тронулась, а вот куда везти - неизвестно. И зачем везти - тоже непонятно.
Вспомнила суматошный вчерашний день, бесконечное тарахтение бетономешалок, вспомнила ватагу разъяренных девок и огорченно плюнула: а ну как и сегодня опять такая же круговерть повторится? Может, подойти сейчас к грудастой Оксане да попроситься в ее бригаду? Неудобно, нехорошо… Скажет: когда предлагали - отказалась, а теперь сама просишься. Да и девчата-хохлушки засмеют - народ занозистый, языкатый. К ним на поклон не ходи, палец в рот не клади.
Не место тут для такого разговора и не время. Лучше подождать другого случая, чтобы поговорить с Оксаной с глазу на глаз, без свидетелей. Откажет, так и знать никто не будет.
В конце концов, на бетонорастворном узле не так уж плохо. Только надо как следует разобраться с этими проклятыми замесами, чтобы знать, сколько и чего засыпать. А работа, она везде работа. Были бы руки да ноги - остальное само приложится. Тачка или шифельная лопата - какая разница?
Оксана Третьяк сама подошла к Фроське. Вытирая полотенцем загорелую шею, хитровато прищурилась:
- Ну, как тебе спалось?
- А ничего, - сказала Фроська. - Сны видела разные.
- Уж очень ты ворочалась. Наверно, плохие сны?
- Нет, не угадала. Наоборот - хорошие.
- И про любовь? - Оксана дружески усмехнулась.
- А как же, и про любовь тоже. Говорю - разные.
- Это хорошо. А вот тапочки резиновые ты зря под мой топчан поставила, Я же тебе их подарила.
- То случайно. Я в темноте топчаны перепутала.
- Тогда понятно.
Оксанины девчата, заканчивая умываться, ревниво и внимательно прислушивались, как будто разговор их страшно интересовал. Во всяком случае, здесь чувствовалось больше, чем простое девичье любопытство. Фроське подумалось, что у них в бригаде наверняка о ней уже говорили, и скорее всего - вчера вечером, когда ее допоздна не было в общежитии.
Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счетом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые хохлушки-харьковчанки.
Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнаженному плечу:
- Обижаешься на меня?
- За что?
- Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?
- Немного есть…
- Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.
- Испугалась, что ли?
- Нет. В обиду мы бы тебя все равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек - ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?
Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в темной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И все в одну ночь.
Но тут же светлым заревом вставала тревожная радость - негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и ее, этой встречи, не было бы зелено-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.
- Верно…
Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две темные фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщовую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, "святые дары" из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.
- Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? - кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.
- Да нет! - рассмеялась Оксана. - Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.
Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твердый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал ее на завалинку.
- Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся тормошить мою торбу!
Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоуменные вопросы объяснила:
- Утюг на плите оставила. Ну сильна кержачка, прямо Насреддин в юбке!
А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твердым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:
- По местам, девчата! Деловая пятиминутка!
Фроська тоже села, успокоилась: торба ее оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.
Он и начал говорить. Про те самые "бытовые условия". Дескать, как отдохнешь, так потом и поработаешь. А для отдыха нужны чистота, уют и удобства.
Тут пошел несусветный галдеж: того нет, этого не дают, третьего - не выделяют. Не стеснялись девки, крыли почем зря: и про утюги, про дырявую уборную, про душевую, которую обещали построить еще весной.
"А хорошо! - одобрительно подумала Фроська. - Смелые девчата, деловые. И начальство молчит, пыжится да слушает. Это не то что в Авдотьиной пустыне, там бы игуменья живо рот заткнула, да на недельку на скотным двор, на коровий навоз отрядила.
Верно сказал парторг: "То, что положено рабочему классу, - предоставь, обеспечь". Только зачем же орать, глотку драть попусту? Начальство ведь услышало, пообещало - значит, сделает".
Теперь свара пошла из-за клопов. Особенно громко кричала, возмущалась вчерашняя Фроськина соседка-пигалица, на ее затылке мелко и яростно тряслись бумажные дульки от сделанной на ночь домашней завивки. Видно, нынче ее как следует пожарили клопы на Оксанином топчане - клопы свежего чуют, как звери набрасываются на нового человека.
- Ядом их надо травить! - кричала она, потрясая сухим кулачком. - В заграничных странах, я читала, давно клопов повывели. Ядовитым порошком, называется "дуст". Пущай нам доставят! Ведь житья нет от клопов!
Поднялась комендантша, внушительно сказала:
- Никакой порошок не поможет, девоньки. Сами только потравитесь, упаси господи. Наши клопы - таежные, они из дерева лезут. Стало быть, ежели есть дерево - завсегда будут и клопы. Святая правда.
- Да врешь ты все, Ипатьевна! - не выдержала, крикнула Фроська. - И она про порошки тоже врет. От грязи все паразиты заводятся. И клопы, и блохи, и та же вша заразная. Чистоту блюсти надобно, девки. Вот чего главное!
Фроську многие поддержали, а Оксанины девчата дружно захлопали в ладоши: "Верно! Правильно!" И вот тут выяснилось, что уборщицы штатной, оказывается, нет. Жалованье маленькое, никто работать не идет. Одна старуха было подрядилась, да заболела. Вот грязь и лежит, наслаивается.
- Вы же рабочий класс. Неужто сами не управитесь? - насмешливо сказал парторг.
И, видимо, потому, что сказал он это, обращаясь к Фроське, она ответила: