Если эти злаки и росли, то только не у Шотозера. Тут были озы, сельги, "бараньи лбы", пески, валуны. Шумел сосновый бор, мягко белели березы, угрюмо темнела ольха, броско краснела рябина, и кое-где попадалась черемуха, на которой птицы собирали крохотные, как бусинки, черные от влаги ягоды.
Частичный ответ, почему в Финляндии немцам живется вольготно, давала вечерняя сводка Совинформбюро от 29 июля. Радист Шумейко записал ее почти дословно:
"..Финляндские ставленники Гитлера всячески рекламируют союз с фашистской Германией. Немецко-фашистские заправилы, в свою очередь, в официальных речах называют Финляндию своим "верным союзником". Однако немецкие фашисты ненавидят финнов, а финский народ видит в гитлеровцах своих лютых врагов. Пленный немецкий ефрейтор Фердинанд Доренталь, помещенный в лагерь для военнопленных, обратился к начальнику лагеря с просьбой не помещать его вместе с финнами. Доренталь при этом заявил: "Я ариец, и мне противно находиться вместе с грязными финскими свиньями". Финны же просили начальника лагеря убрать от них "обовшивевших голодранцев" - немецких солдат и офицеров. Финский пленный Пауль Луконнен, мотивируя свою просьбу, говорит: "С тех пор как немцы пришли в нашу страну, Финляндия потеряла независимость. Распоясавшиеся германские офицеры смотрят на финских солдат как на своих слуг. В Финляндии голод, а немцы нас грабят".
Сводку читали, обсуждали, обращались к политруку, чтоб он рассказал о финских коммунистах. Он хорошо знал только одного - товарища Куусинена, работника Коминтерна, видел одного комсомольца - он вел отряд через линию фронта. Хотелось верить: проводник объявится и доставит приказ командования, как действовать дальше.
Фашисты демонстрировали отход своей пехоты. На виду у наблюдателей верхнего дота построились в колонну и зашагали по дороге в направлении Суоярви. Получалось, что они уже не побеспокоят если не до утра, то, по крайней мере, до ночи. Значит, можно будет передохнуть, подумать об ужине.
Лейтенант Иваницкий с группой бойцов стал спускаться вниз. Когда до кухни оставалось метров триста, в лесу раздались выстрелы из миномета. Опять била батарея. Послышался нарастающий свист. Иваницкий успел крикнуть: "Ложись!" Но куда - вокруг плоская гранитная плита, огромная каменная глыба.
Мины упали одна за другой, и каждая была разящей. Через четверть часа обстрел прекратился. Здесь погиб лейтенант Иваницкий. Его принесли уже бездыханным. Вместе с ним отряд недосчитался еще семерых. Бойцов хоронили под соснами. В лесу, как дым, клубились сумерки.
27
Утром яростно стучали пулеметы, раскатисто бухали взрывы гранат… А когда наступало короткое затишье, опять с земли подбирали окровавленные тела товарищей.
Только сейчас Колосов стал понимать, почему тридцатилетний капитан Анохин выглядел пятидесятилетним. Да что - пятидесятилетним! Почерневший, как кора старого дуба, с синевой под глазами, и всегда - в любое время дня и ночи - бодрствующий. На комбате лежали заботы как проклятье. И он мученически нес их, памятуя: если не я, то кто?..
И все же сейчас ему было легче. Там он знал: есть сосед слева, сосед справа и в ближайшем лесу, среди вечных гранитных скал - штаб полка со всеми службами. Там он с полной уверенностью мог сказать, когда подбросят боеприпасы и когда заберут раненых. Там, если мерить мерками рейдового отряда, - райская жизнь, да и только.
Здесь была жестокая, как пытка, неизвестность. А это, по сравнению с заботами командира батальона, - штука посерьезней.
На глазах у подчиненных командир и политрук заметно седели. Невольно политруку вспомнились слова покойного родителя: "У юноши белеют волосы от близкого дыхания смерти". Смерть ходила по пятам, заглядывала в лицо, дышала в затылок, холодок ее дыхания до костей пробирал ознобом.
Отряд держался уже трое суток. Потерял половину личного состава. Боеприпасы кончились. Раненые умирали от гангрены.
По негласному договору командир и политрук стали больше времени проводить в землянках. Нельзя было не удивляться, как вел себя сержант Лукашевич. Круглолицый, с крупными карими глазами, он всегда был бодр и сосредоточен. Далеко не все, кто ему помогал, выдерживали, многие просились обратно, в окопы - там было легче.
- Вы где учились медицине? - спросил его Колосов.
- Нигде.
- А откуда же у вас сноровка?
- У меня отец хирург, работал в сельской больнице. Учил маленько…
- Вы хотели быть хирургом?
- К сожалению… Но если б я знал, что придется вот так, - Лукашевич обвел взглядом землянку, где теснились раненые, где вместо запаха йода царил хмельной смрад шнапса и рома. - Если б знал, учился бы прилежней. Отец хотел, чтоб я спасал людей… А я мечтал в геологи… Однажды я вычитал, что где-то на Таймыре из глубины выходят горячие ключи. Я собирался их разведать и заложить там город. В том городе будут расти апельсины и лимоны…
Не к месту вмешался сидевший у двери Гулин:
- Товарищ сержант, вы нарушаете решение собрания.
От смущения круглое лицо Лукашевича покрылось пятнами:
- Ах, да! Вы правы…
К их разговору жадно прислушивались раненые. И то, что Лукашевича оборвал Гулин, напомнив о решении собрания, кое-кому не понравилось. Если человек не разучился мечтать, не потерял надежду, он не утратил решимости сражаться.
- Продолжайте, товарищ сержант, - попросил Сатаров, лежа на животе у жарко полыхающей железной печки. Голос ординарца показался веселым.
- Как ваша "горошинка"?
Сатаров, безболезненно повернувшись на бок, с вызовом ответил:
- Это не "горошинка"! Это фашистский шакал! Но товарищ доктор этого шакала чик - и нету.
- Как это - чик?
- Пинцетом, товарищ политрук.
- У вас есть пинцеты?
- Сделали. Из проволоки, - ответил сержант.
По-старчески припадая на обе ноги, к блиндажу шел пулеметчик Метченко. Несмотря на взрывы мин, он ступал медленно и осторожно, обеими руками придерживая живот. Он будто нес хрустальную вазу. Его мертвенно-белые щеки напоминали блеклый лист газетной бумаги, много раз побывавшей под дождем и солнцем.
Никто сразу не понял, что он несет. Первым догадался Лукашевич.
- Кипяток! Шнапс! - крикнул он санитарам, подхватив пулеметчика.
Метченко, здоровяк Метченко, держал исходившие паром, выскальзывающие из ладоней собственные внутренности. Верный себе, он еще пытался шутить:
- Бежал вот… А пуля - рикошетом. Как бритвой! Вы не беспокойтесь. Я все собрал. Только вот перепачкал…
Слушая этот лепет, Лукашевич торопливо расстелил плащ-палатку. Ему помогали санитары.
- Прошу вас, товарищ политрук, уходите… - говорил сержант тоном приказа. Так обычно говорят врачи, наделенные властью. Нужно было немедля бороться за жизнь пулеметчика. Но спасти его вряд ли могли бы даже в госпитале.
Из верхнего дота было видно, как кружным путем колонны вражеских автомашин ползли на восток. Их уже не доставал даже трофейный станковый пулемет. Бессилие, как и неизвестность, удручало ошеломляюще.
- Обидно же, обидно!.. - признавался Кургин, до крови кусая губы. - Мы не отвлекаем на себя эту свору. А надо бы…
- Свое мы делаем, - отвечал политрук. - И делали бы лучше, будь у нас боеприпасы.
Взводы тем не менее добывали патроны, но за каждую сотню отряд расплачивался жизнями товарищей. Не стало ни сухарей, ни концентрата, и достать еду в этом краю оказалось просто невозможно.
Вечером под шум усиливающегося дождя радист Шумейко записал вечернее сообщение. В нем говорилось: "…Голод захватывает все новые и новые районы Финляндии. Рабочие бумажных фабрик в районе Куопио уже давно не получают хлеба по карточкам. В особенности тяжелое положение семей рабочих, мобилизованных в армию.
На днях покончила жизнь самоубийством семья рабочего Руоколайнена. В магазинах при фабриках - пусто. Узнав о том, что в город прибыли товары для главарей местной шюцкоровской организации, голодная толпа разгромила склад и растащила продукты. Вызванные для подавления беспорядков полицейские убили шестерых женщин…"
- Оказывается, и финнам не легче, - с грустью заключил Кургин, прочитав сообщение.
Близко оглушительно треснула мина. В траншею брызнула гранитная крошка.
Еще одна ночь позади. Высланная в восточном направлении диверсионная группа вернулась с плохими вестями. На берегу Сямозера бойцы встретили карела. От него они узнали, как два красноармейца, искавшие лодку, приняли неравный бой. Их окружили каратели. Когда у красноармейцев кончились патроны, они взорвали себя гранатами. Карел показал могилку, где он похоронил погибших. Могилка была неглубокой, и бойцы быстро ее раскопали. В погибших они узнали разведчиков Кирея и Гончаренко. Ребята не дошли до наших два километра! Теперь линия фронта отодвинулась на восток. Так говорил карел.
Верить не хотелось. Но зловещая тишина, обложившая узел, не оставляла сомнения - наши отступили…
- Проведем комсомольское собрание. Примем постановление, - предложил политрук, рассудив так:
"В отряде люди примерно одного возраста, боевой опыт - что надо: никто не дрогнул, не смалодушничал. Значит, каждый заслужил право решать свою дальнейшую судьбу и судьбу своих товарищей".
Все здоровые, за исключением наблюдателей, собрались в блиндаже, где была рация. В потоках дождя потонули сопки. Стало сыро, зябко.
На измятом лапнике примостился Зудин. Его голова упиралась в тощий живот Барса. Пес знал бойцов отряда, но к Зудину допускал только радиста Шумейко. Остальных, кто приближался к его хозяину, встречал предупреждающим рычанием.
Несколько раз Барс пытался острыми зубами снять у Зудина бинт, но Шумейко не позволял. Тогда пес осторожно лизал Зудину шею: лечил ему рану по-своему, по-собачьи. Шумейко, видя старания собаки, беззвучно и жалостливо плакал, кулаками по-детски растирая по щекам слезы.
Зудин постанывал, и Барс, повернув голову, пытался языком достать его воспаленные губы. К собаке бойцы скоро привыкли. И сейчас, хотя и посматривали на нее, любуясь, не отвлекались от главного: в землянке шло комсомольское собрание.
- Товарищи! - выступил Кургин. - Мы с комиссаром посоветовались и пришли к выводу: пробиваться к своим. Отряд разделяем на две группы. Первую возглавляет комиссар, ее задача - спасение раненых. Вторую поведу я. В случае необходимости принимаем бой, давая возможность первой группе уйти из-под удара. Есть ли другие предложения?
Несколько секунд командир выждал, чтобы каждый прочувствовал, что за предложение. Эпопея обороны подходила к финалу.
- Правильное решение! Согласны! - послышалось с мест.
- Тогда слушай боевой расчет. - И Кургин достал из кармана список личного состава.
Шумейко принял последнюю на узле сводку. Это уже было утреннее сообщение. "В течение дня 30 июля, - говорилось в ней, - вражеские самолеты трижды пытались совершить налет на Ленинград. Все попытки фашистов прорваться к городу отбиты зенитной артиллерией и нашими истребителями…"
На собрании бойцы услышали самую страшную правду: советские войска, неудачно начав наступление, отступили. Рассчитывать на помощь полка больше нет смысла.
Потом он говорил, обходя землянки:
- Ни одного раненого не бросим.
Многие бойцы уже не сдерживали слез. "Дети, да и только", - с братской жалостью думал Колосов. Дрожало сердце, будто его резали на части.
В землянках по-разному восприняли постановление комсомольского собрания. Тяжелораненые, понимавшие безысходность случившегося, просили пристрелить их, иначе отряд, взяв на себя обузу тащить беспомощных, к своим не прорвется. Отчаявшиеся, страшные в своей решимости, рвали на себе бинты, отказывались покидать землянку: умирать - так сразу.
Метченко внешне спокойно выслушал политрука, не проронив ни одного слова. Ему, с его безнадежной раной, далеко не уйти. Он понимал это не хуже сержанта Лукашевича, ведь впереди опять болото! Железным усилием воли боец дополз до окопа, и когда туда ворвались фашисты, подорвал себя гранатой…
28
С наступлением сумерек начался рейд, теперь уже в обратном направлении. Политрук шел в первой пятерке. Перед ним колыхались спины испытанных походом Гулина и Сатарова. После болезненной, но короткой операции Сатаров ожил, потребовал не считать себя больше раненым, и политрук решил, что ему лучше выполнять привычное: быть ординарцем.
Сзади продвигались основные силы группы. Но разве это было движение? В час - километр. Здоровые и легкораненые несли на плащ-палатках тяжелораненых. Голодные, смертельно уставшие, измученные многодневными боями, они еле волочили ноги, но шли, шли, шли, до скрежета сцепив зубы. Каждый знал: остановка - смерть. А умирать не хотелось…
Не от голода - от забот гнулись плечи. Всего лишь несколько дней назад в отряде было почти двести бойцов. Покидало узел - меньше сотни. Остальные навсегда легли в мокрую каменистую землю Карелии, уже спали вечным сном, прикрытые дырявыми плащ-палатками и пахнущими брусникой мхами. Моросил дождь, и тяжелые, как ртуть, капли, срываясь с листьев, дробью стучали по темным от влаги спинам. Леса и сопки окутывала холодная дымка, и до жути зябко было на душе.
Оставшиеся в живых упрямо держали направление на восток. Группа Кургина в составе тридцати бойцов, вооруженная ручными пулеметами и трофейными автоматами, выдвинулась далеко вперед. Группа политрука, более многочисленная, но менее подвижная, шла следом. Здесь был свой подсчет: на каждого здорового - двое раненых.
Шумейко, сгорбленный и плаксивый, нес на себе окончательно ослабевшего Зудина. Барс, с подтянутым от голода животом, тащил завернутый в плащ-палатку радиоприемник.
На узле задержалась группа прикрытия. Здесь вызвались остаться раненые: с вытекшим глазом Ивин и с перебитыми ногами Смолян и Дука. Куртин передал Ивину ракетницу с остатком зеленых ракет, трофейный пулемет с двумя лентами и три гранаты - на каждого по одной.
- Как отстреляете ленты, пулемет разберите и детали разбросайте по кустам, - напомнил им Кургин, больше для порядка, чем для дела. Все трое все знали и без напоминания. Говоря о пулемете, Кургин смотрел не на Ивина, а выше его забинтованной головы, туда, где на сосне ветер развевал красную чемпионскую майку покойного Лубушкина: командир колебался, что сказать бойцу относительно флага: снять или пусть развевается?
Перехватив его взгляд, Ивин, как старший группы, попросил:
- Не стоит снимать. С ним веселее…
- Добро.
Отряд двумя компактными группами уходил на соединение с полком, и бойцы еще долго видели, как над узлам дорог время от времени взлетали зелеными звездочками сигнальные ракеты: Ивин давал знать, что прикрытие все еще держится.
Не скоро за молодыми побегами осины оловянной лентой показалась Шуя. В туманной пелене дождя от нее несло знобящим холодом. Не верилось, что по календарю еще только август, а воздух уже - осенний.
Пока готовили носилки, разведчики осмотрели место переправы. В негустом ивняке у самого среза воды нашли изуродованный пулями труп, множество следов от солдатских сапог. Судя по одежде - рубашка из домотканой холстины, серый суконный кафтанчик и такие же серые суконные брюки, - это был финский или карельский крестьянин. Но почему его так зверски убили? Стреляли даже в мертвого!
Вокруг валялись латунные короткие гильзы - от пистолета и продолговатые железные - от немецкой винтовки. Там же, в ивняке, были обнаружены две неглубокие, с белыми, словно обожженными, краями воронки - от взорвавшихся гранат. Бурый песок, обильно пропитанный кровью, уже был размыт дождем.
Драма произошла дня три назад, а может, и позже. Несомненным было одно: человек в рубашке из домотканой холстины принял здесь неравный бой. Политрук долго всматривался в лицо, обезображенное пулями, наконец нашел в нем знакомые черты.
- Кто это? - подойдя, тихо спросил сержант Лукашевич.
- По его зарубкам наш отряд двигался к водосбросу.
- А как же он опять тут очутился?
- Знать бы…
- А может, он к нам… - высказал сержант свою догадку.
Хотелось этому верить. Хотя… у проводника мог быть иной маршрут. Командиру и политруку было только известно, что к ним он был направлен Центральным Комитетом комсомола республики. На этот раз он шел вооруженным и бой принял, когда, наверное, другого выхода не оставалось.
Уверенность в том, что это именно тот комсомолец, который вел отряд, укрепил Гулин. Недалеко от убитого в песке, истоптанном сапогами, разведчик подобрал финку. Этим ножом он срубил прутик - на срезе остались знакомые зарубки…
Отход отряда враг обнаружил скоро и начал неотступное преследование. Несмотря на пасмурную, дождливую погоду, в небе кружил самолет-корректировщик, а по берегу болота, как шакалы за добычей, шли фашисты Они не торопились - отряд, обремененный ранеными, двигался очень медленно. Преследователи останавливались и с удобных позиций открывали огонь по камышам. Далеко не каждая пуля пролетала мимо!
Многих обессиленных поглотила глубокая озерная речка. Но на всем пути бойцы не оставили ни одних носилок. Пока в человеке теплилась жизнь, товарищи боролись за его спасение. Раненые бредили, молча умирали, а те, кто был в сознании и понимал, что происходит вокруг, требовательно просили:
- Ребята, бросьте… Товарищ политрук, прикажите… Иначе мы все тут…
Когда отмалчиваться было невмоготу, Колосов отвечал:
- Мы - бойцы Красной Армии. Среди нас нет сволочей.
Отряд, несмотря на свою малочисленность и трагичное положение, оставался боевым. Пройденный путь был вымощен трупами. Слева, справа вспыхивали яростные схватки. Раздавались глухие хлопки гранат. Болото принимало убитых. А в сумке политрука все больше накапливалось комсомольских билетов.
"Если выберусь, - твердил он себе, - внесу предложение: тем, кто отправляется в рейд, документы с собой не брать. - И тут же словно в оправдание: - Боец, если он очень хочет победить, мечтает о решительном наступлении. Зачем же оставлять в полку документы? Когда билет у сердца, человек воюет уверенней".
В эти дни на ум приходила мысль, что и его партбилет будет в одной стопке с комсомольскими, пробитыми пулями, обагренными кровью…
От голода кружилась голова, подташнивало. Несколько раз Колосов принимался грызть ржаной сухарь - из НЗ Сатарова. Болело нёбо, болели десны, и с трудом ворочался распухший язык.
На одном из привалов политрук видел, как Шумейко делил с Зудиным сухарь. Зудин, в свою очередь, переломил сухарь пополам: одну половину оставил себе, вторую отдал собаке.
- Ешь, Барсик. Нам еще шагать да шагать…
Барс смотрел на Зудина влажными глазами, полными человеческой жалости, он словно чувствовал, что сухарь - это все, что может поддержать раненого.
- Товарищ политрук, может, включить радио? - вдруг предложил Шумейко.
- Включайте.
На волне Ленинграда звучала знакомая с детства мелодия. Кто-то пояснил:
- Чайковский. Танец маленьких лебедей. От этой милой музыки плакало сердце…
Группа таяла на глазах. Из семидесяти осталось пятьдесят. Наконец в белесом дымчатом небе показались огни: красные, зеленые, голубые. Они вспыхивали над горизонтом и, описав дугу, медленно гасли.
- Ребята, фронт!
Фронт почему-то оказался на юго-востоке.