Помнится, эти стихи Кольцов посвятил Александру Сергеевичу Пушкину. "Слово должно быть едким и грозным. Помните, как перчили запорожцы, сочиняя письмо турецкому султану?.." - звучали слова комдива.
Глядя на луну, политрук произнес:
- "Числа не знаем, а мисяць на неби, якый у вас, такый и в нас…"
Сидевший рядом литсотрудник Иван Кравец торжественно добавил:
- "Поцилуй… нас".
- Правильно! Мы же потомки запорожцев.
Так, в лесу подо Львовом, родилось письмо "От внуков запорожских, сынов украинских - Гитлеру мерзкому, палачу безумному".
Комдив Пушкин и комиссар дивизии Чепига предложили подписать это письмо тем, кто представлен к государственным наградам, а текст опубликовать не в дивизионке, а во фронтовой газете "Красная Армия". Текст передали по радио. И вот в расположение дивизии самолет сбросил почту - письма и газеты. В одной газете бойцы обнаружили свое "Послание Гитлеру мерзкому…". Оно называлось: "Собаке - собачья смерть".
В этом послании танкисты писали: "Узнали мы, что тебя, собака Гитлер, кто-то спустил с цепи. Начал ты клыки показывать. И мы, казаки бывалые, тебя раскусили: раз взбесился, будешь с пеной у рта по чужим дворам бегать да на людей бросаться. Забежал ты на двор чешский, на австрийский. Не дали тебе по хребту. Ты и начал рыскать по всей Европе.
А теперь в наш двор ворвался. Правда, сразу же попробовал кия. Да кия, видно, тебе мало. Ждут тебя топоры и вилы. А пока не дошла до них очередь, решили мы тебе, гадина, сочинить послание.
Славна земля наша! Да не для твоих лап поганых. Каждая тропинка, на которую ты ступишь, будет усеяна колючками.
Богата земля наша! Да не найдешь ты ни хлеба, ни соли.
Хороши хаты наши! Да не откроются тебе двери.
Слушай ты, душитель немецкий, грабитель австрийский, вешатель чешский, курохват словацкий, убийца норвежский, вор датский, злодей голландский, бандит бельгийский, насильник французский, шут итальянский, осел албанский, головорез болгарский, змей хорватский, козодер греческий, удав польский! Мы, внуки запорожцев, люди советские, сполна отплатим тебе за все народы. Набьем твою глотку снарядами и бомбами. Напоим тебя свинцом горячим. Ждет тебя собачья смерть!
Потомки Тараса Бульбы, танкисты непобедимой части Киевского Особого округа:
Капитан Давиденко, ефрейтор Замороко, старший сержант Гоцкало, лейтенант Гудзь, младший сержант Пересунько, старший лейтенант Хорин, капитан Кривошеее, красноармеец Шуляк, младший политрук Кравец".
Так лейтенант Гудзь впервые увидел свою фамилию, напечатанную в газете. В голову, словно сквозняком, занесло тщеславную мыслишку: "Вот бы сбросили газету над Стуфченцами!" Но мысль как залетела, так и вылетела: некогда с ней было нянчиться - других забот хватало…
Прорыв через Львов
Тридцать вторая танковая дивизия, имея в своем составе полк, вооруженный машинами новых конструкций, прочно удерживала подступы ко Львову.
С утра до вечера над боевыми порядками висела фашистская авиация. А в дивизии - никакого зенитного прикрытия. Выручали маскировка и броня. И все же от авиабомб были потери.
Немцы обычно бомбили три раза в день, в определенные часы. Зная их педантизм, танкисты перед бомбежкой делали рывок, вклиниваясь в их боевые порядки. Один раз - это было на пятый день войны - гнали их километров десять, подминая под гусеницы автомашины и повозки. Именно тогда с быстротой молнии по дивизии разнеслось: наши отошли за Львов. Сообщение подтвердили медики, приехавшие за ранеными: да, Львов у немцев.
С большим запозданием в дивизию поступил приказ об отходе. Но все дороги к отступлению оказались отрезанными.
У себя на КП полковник Пушкин собрал командиров. Впервые Павел вблизи рассмотрел своего комдива. От бессонницы у полковника почернели скулы, покрылись сероватым налетом. Но лицо, загорелое, выдубленное обжигающим солнцем, было тщательно выбрито. На диагоналевой гимнастерке белел свежий подворотничок. Все, кто хорошо знал Ефима Григорьевича, не удивлялись. Во всем он являл собой образец. Наоборот, удивились бы, увидев его в мятой одежде или, что еще хуже, небритым.
Глядя на комдива, Павел чувствовал себя неловко за пыльные сапоги, за грязный комбинезон, от которого несло соляркой и потом. Стояла жара, и в минуты затишья удавалось вылить на голову котелок-два колодезной воды, если, конечно, вблизи оказывался колодец.
Больше всего, пожалуй, Павла поразили глаза полковника. Добрые, ласковые и, как показалось, всевидящие. Они-то и вселяли уверенность, что 32-я танковая выдержит.
На совещании, которое проводил комдив, было много молодых офицеров. Кое-кто еще три дня назад, считая богатые трофеи, поговаривал, что войну скоро будем кончать в Берлине. При этом повторяли слова Ворошилова: "За зуб - зуб, за два - скулу". Климентий Ефремович любил афоризмы. В войсках они приживались удивительно быстро.
Ефим Григорьевич тоже любил изречения.
- Мы немцам дали по скулам, - говорил он командирам. - Но общая обстановка на фронте усложнилась. Немцы обошли нас на флангах, теперь попытаются уничтожить. Поэтому давайте посоветуемся, как будем прорываться к своим.
Командиры высказались. Комдив заключил:
- Итак, прорыв через Львов.
И полковник изложил свой замысел. Впереди колонна танков с десантом, за ней - колонна управления, часть тыла, в замыкании - мощная танковая группа. Такой порядок являлся, пожалуй, оптимальным. Танки КВ и Т-34 должны ошеломить противника, и пока он организует сопротивление, рассчитывая отрезать тылы, встретит бронированную лавину.
Под сосной на фанерном щите висела крупномасштабная карта Львова, по существу - план города.
Вглядываясь в серые квадраты кварталов и зеленые пятна скверов, Павел нашел Стрыйский парк, а рядом - прямоугольники домов: казармы дивизии. Неправдоподобной казалась мысль, что там уже фашисты.
Комдив называл маршруты, по которым проследуют полки. Узкие, вымощенные камнем средневековые улочки могли свободно пропускать разве что конных рыцарей, а тут - танки.
- Головной отряд возглавляет лейтенант Гудзь. - Комдив разыскал Павла глазами.
Павел рывком поднялся, по привычке одернув комбинезон:
- Есть.
- За вами следует старший лейтенант Хорин…
Все стало предельно ясным: первым врывается во Львов взвод управления, то есть головной отряд. Это будет запевка прорыва.
Медленно, словно нехотя, наступало утро следующего дня. Дивизия затаилась, как исчезла. Небо усердно коптили "фокке-вульфы" - воздушная разведка. Самолеты то забирались далеко ввысь, то на бреющем проносились над полями и рощами, сбрасывая бомбы на обширные лесные массивы: а вдруг там танки?
На закате батальоны построились согласно боевому расчету и по шоссе, набирая скорость, устремились к городу. По дороге головной отряд наскочил на длинный обоз из армейских пароконных повозок. Гитлеровцы, разомлевшие от зноя, в расстегнутых кителях, лениво смотрели на приближающиеся сзади танки. Потом были колонны грузовых автомашин. Грузовики не успевали сворачивать в кюветы. И вот замелькали первые пригородные домики. На перекрестках немцы уже расставили указатели.
Поворот, еще поворот… Навстречу летели, быстро увеличиваясь, столетние дубы Стрыйского парка. На каменной площадке, где по субботам звенела медь духового оркестра, колыхалась пестрая толпа в кепках и косынках, Над толпой, на дощатом помосте, какие-то люди в сапогах, в галифе, и почему-то в вышитых украинских сорочках.
Танки приближались к площадке. Люди смотрели на них, видимо, ничего не понимая: в лучах заходящего солнца трудно определить, что это за машины. И все же определили: вышитые сорочки - как ветром сдуло. И еще бросилось в глаза танкистам: среди дубов мелькали, удаляясь, черные мундиры. Эсэсовцы!
Им вдогонку раскатисто ударили пулеметы. И тут толпа потоком хлынула к дороге. Люди махали руками, бежали за танками, что-то кричали, радуясь и плача, Не иначе, как их сюда согнали на митинг…
Высекая из брусчатки искры, танки вливались в древний, оцепеневший от ужаса город. В стороне цветными окнами проплыло здание оперного театра. Стрельба усилилась. Из смотрового окна собора святого Юра торопливо стучал пулемет, поливая свинцом прикипевших к броне десантников. Встречные струи трассирующих пуль, образуя реку огня, засыпали стены собора.
Наконец впереди показалось здание железнодорожного вокзала. Судя по зияющим дырам, в него угодила бомба. Всего лишь месяц назад дежурный по комендатуре объяснял молодым командирам маршрут в расположение дивизии. Теперь в этой дивизии их осталось немного, но те, кто вел свои взводы сквозь свинец и пламя, уже не считали себя молодыми. Месяц войны - это 30 суток непрерывного боя…
Расчеты комбата Хорина
В боевой обстановке, как заметил Павел, резко изменился капитан Хорин (очередное звание он получил на второй день войны). Изменился даже внешне. У рта обозначились морщины, глаза возбужденно блестели. Такие, должно быть, глаза у людей, движимых неукротимой силой ненависти.
- Мы фашиста заставим ползти, как побитую гадюку, - говорил Хорин, давая понять, что вся война впереди и вести ее надо расчетливо, с умом. Иначе воевать будет нечем. Да и некому.
Он хотел, чтобы товарищи его понимали. Его, конечно, понимали. К его словам прислушивались.
- Без математики тут нам делать нечего, - любил повторять Хорин при каждом удобном случае.
Павел запомнил, что капитан отдавал предпочтение алгебре:
- Бой, - напоминал он, - есть решение в голове и на местности уравнения с многими неизвестными. Поэтому без алгебры никак нельзя. Каждый день нашей обороны - это четыре танка Харьковского завода, - прикидывал он и, видя сомнение в глазах подчиненных, добавлял: - Может, больше, может, меньше… Не в этом суть. Мы умеем фашиста спешивать. А тем временем к нам подоспеют резервы…
Танкисты воевали с мыслью, что скоро подойдут свежие силы и Красная Армия перейдет в контрнаступление. А пока считали… В танках осталось примерно по три снаряда… Почти каждый третий танкист уже погиб. Почти каждый второй - ранен… Каждая машина нуждается в ремонте… По неделям не доставляется почта, и Танкисты не так ждали передышки, как писем…
Под влиянием комбата Павел держал в голове цифры за взвод, роту, батальон, полк. За этими цифрами видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, обугленные трупы фашистов, и по оврагам ряды носилок, белых от бинтов и красных от крови.
- Мы такие уравнения решаем, - говорил капитан Хорин, - какие не снились ни Абелю, ни Галуа, знаменитым математикам, не говоря уже о Диофанте - был такой мудрец в древности.
- А я просто воюю, товарищ капитан, жгу танки, - отвечал ему Павел.
- Это и есть наша алгебра… После войны уточнят, пересчитают… - И со вздохом однажды вдруг вымолвил: - Только чтоб за цифрами людей не забыли… Кто войну эту выдюжит…
Горькая побывка
Дивизия, прорвавшись через Львов и не потеряв ни одной машины, соединилась с войсками фронта. Танкисты наконец-то получили передышку. Это было под Проскуровом, в родных местах Павла.
Тоской по дому щемило сердце: завтра-послезавтра и эти края будут оставлены… Лейтенант не выдержал, обратился к командиру полка Егорову:
- Товарищ капитан, отсюда недалеко Стуфченцы, мое село. Если отпустите, к вечеру вернусь.
- У тебя там кто?
- Мать.
Пошли к комдиву. Полковник Пушкин распорядился выписать отпускной на одни сутки. Собрали отпускника скоро. Вещмешок нагрузили гостинцами: сахаром и консервами. Егоров приказал взять автомат и две "лимонки": как-никак фронт был рядом. Кто-то предложил шашку - для форсу. Павел взял, памятуя, что еще в детстве мечтал пройтись по селу с кавалерийской шашкой на боку и чтоб на сапогах сияли шпоры, как солнце. Шпор не нашлось, да и ни к чему они танкисту. Впрочем, как и шашка…
Попутная полуторка подбросила счастливого лейтенанта прямо к отцовской хате. Пыльный и веселый, гремя шашкой, вбежал во двор.
- Мамо!
В ответ - тишина. Сердце замерло, словно остановилось. Первое, что пришло в голову: мать эвакуировалась. Но почему же тогда дверь не заперта? Придерживая шашку, осторожно шагнул через порог. В сенцах знакомо пахло старым сеном и мышами. Павел потянул на себя перекошенную дверь, вошел в хату.
- Мамо!
Мать лежала в постели. Она силилась подняться - и не могла. На ее темном, изможденном лице радостно вспыхнули такие же, как и у Павла, черные глаза. Улыбнулась, как может улыбаться только мать.
- Пашуня!
Хоть и не видела его в военной форме - узнала сразу.
- Живой?
- Как видишь.
- А в селе говорят, Красная Армия уже все…
- Мы, мамо, только начинаем, - сказал Павел. - А вот что с тобой? Тебе плохо?
- Ногу переехало. Телегой.
Мать пыталась показать, где у нее лежит паляница, где сало, - сын с дороги, небось проголодался. А он, попив колодезной воды, достал из вещмешка гостинцы. Не заметил, как за разговором сомкнулись веки.
С самого начала войны спать доводилось не больше двух-трех часов в сутки, да и то в танке или под танком. А тут - родная хата, домотканое рядно, пуховая подушка, хмельной запах домашнего хлеба.
Проснулся на закате солнца. Выглянул в окно. Все было необычно. Не грохотали дизеля. Не стреляли пушки. На выгоне паслись гуси. Привязанный к колышку, мычал белолобый теленок. Над сараем, над своим гнездом, медленно кружил аист…
За два года службы Павел привык держать в памяти всю планету. Везде была война. Еще утром читал ночной выпуск "Красноармейского слова". Дивизионка писала, что лейтенант Савельев, возглавлявший группу разведчиков, захватил в плен немецкого ефрейтора Людвига Штимлера.
На допросе пленный рассказал, что их дивизия сформирована из охранных отрядов нацистской партии. Дивизия участвовала в боях во Франции и Греции и предназначается для решающего удара на одном из главных направлений восточного фронта.
Павел видел, как три дня назад разведчики вели этого гитлеровца. Около КВ фашист замедлил шаг и, как показалось Павлу, съежился, словно уменьшился в размерах: такую машину он, наверное, видел впервые…
В Стуфченцах заходило солнце. Как до войны. Во дворе на скамейке под яблоней собрались сельчане. Павел догадался: его дожидаются. Война уже коснулась каждого. Ровесники Павла ушли на фронт. Каждый день колхозники отправляли подводы - вывозили зерно на станцию.
На стуфченские поля, как лоскутья копоти, падали с неба фашистские листовки. Их, конечно, читали. Поэтому спрашивали у лейтенанта-земляка: неужели фашист одолеет?
- Кто это вам сказал?
- Мужики.
- Может, кулаки?
- Их родичи. Сами куркули - те на Соловках.
- Вот видите! - заметил Павел. - Если бы кулаков не раскулачили, они бы не только разносили слухи.
- А стреляли бы в спину, - уточняли соседи, - и нашей армии и нашей власти.
Павел жалел, что не было рядом политрука. Вот бы порадовался за молодого агитатора!
- Красную Армию фашист не одолеет, - убежденно говорил Павел, чувствуя, что земляки ему верят.
И вдруг - голос:
- Но вы же отступаете?
- Отходим… С боями. Своего слова еще не сказали наши главные силы…
Люди настороженно молчали. Поверили или не поверили? В дверях показалась мать. Придерживаясь за косяк, упрекнула соседей:
- Сын с дороги, а вы, наче зроду не бачилы…
Покашливая, сельчане начали виновато расходиться.
Вскоре остался один, немолодой уже, с глубокими залысинами, по виду то ли учитель, что ли агроном. У Павла память цепкая: что-то не встречал он его ни в Стуфченцах, ни в райцентре. Из приезжих, видать. Человеку хотелось поговорить наедине. Ну что ж, без свидетелей, так без свидетелей… Щуря холодноватые глаза, собеседник угодливо качнулся:
- Хорошо вы сказали о Красной Армии. Свое учреждение уважать надо. И все же… - незнакомец взглянул на Павла как на непонятливого ученика, - реальный перевес на стороне Гитлера. Или, может, у вас другие аргументы?
Павел не ошибся: это не колхозник. А кто же?
- Аргумент один, - строго ответил он, - на нашем направлении враг превосходит численностью техники. Но это превосходство временное.
- А в Белоруссии? В Прибалтике? В Молдавии?
Павел едко усмехнулся:
- Откуда это вам все известно?
- Оттуда. - Незнакомец показал в небо и тут же перевел на другое: - Был бы жив твой отец, он бы тебе посоветовал остаться дома.
- Вы знали моего отца?
- Знал… Он так любил своего единственного сына! И мать… Ей без тебя тяжко…
Интерес к незнакомцу сменился настороженностью.
- Допустим, я останусь. А придут немцы…
Незнакомец оживился, приблизился, горячо задышал, от него несло луком:
- Конечно, придут! И даже скоро.
- …ну и повесят меня, - заключил Павел.
- Ни в коем случае! - торопливо шептал незнакомец. - Кто ж такого хлопца даст в обиду! Немцы, они люди, тех, кто добровольно, не трогают.
- А вы знаете, что я - коммунист?
- Ты прежде всего украинец. Останешься - получишь землю… Колхозов не будет… Большевистской партии - тоже…
- Ах ты, слизняк!
Павел вихрем вломился в хату и через какие-то секунды с обнаженной шашкой вылетел во двор.
По картофельной ботве, спотыкаясь и падая, улепетывал в сторону леса незнакомец. Без пиджака, в подтяжках, он бежал по-военному, прижав локти к бокам, как на кроссе.
- Мамо, кто цэй "добродий"?
- А бис його знае, - ответила мать. - В селе недавно. Щось заготовляе…
- Начальство в селе есть?
- Якэ тепер начальство. Голова и бригадиры - в армии.
- Есть хотя бы милиционер?
- Нэма. Та и нащо вин тоби?
- Нужно арестовать этого "заготовителя". Он - враг.
- Люди догадуются. А йты в район и заявлять - бояться.
- И все же ты разыщи милиционера. Врага нельзя оставлять на свободе.
Простившись с матерью, Павел вернулся в полк. Вскоре в Стуфченцах уже хозяйничали оккупанты.
Там, где рождались танки
Обескровленную в непрерывных боях дивизию наконец-то вывели в резерв, а всех бойцов и командиров, кого обошла смерть, направили в Москву. Там для них техники не оказалось: она еще только сходила с конвейеров.
Танкисты, товарищи Павла, спешили на Урал. Грохотал эшелон, обгоняя друие, загруженные станками, коксом, чугунным литьем. Мелькали станции и полустанки. И всюду люди, люди, люди… Казалось, вся Россия сгрудилась на железной дороге!
Под серым, как броневой лист, уральским небом трудился танкосборочный завод. Многолюдные цехи чем-то напоминали поле боя, и фронтовики догадались чем: это - стремлением, как говорили сами рабочие, кровь из носа, выполнить приказ. В цехах непрерывно гудело пламя: оно превращало мягкий металл в твердую кованую сталь, способную выдержать удар бронебойного снаряда.
Здесь, на танковом заводе, смерть не заглядывала в лицо, но по мужеству танкостроители не уступали фронтовикам. Так об этом говорил парторг, встретивший танкистов, прибывших за боевой техникой. На заводах Урала им посчастливилось видеть, как рождаются КВ.