- Очень он тосковал по дому, - сообщил слепой, - когда узнал, что фашисты всю его семью расстреляли, хотел удушиться.
- Плакал и пел морские песни, - сказал второй, - у него, как у меня, ни рук, ни ног, - все просил отвезли его на берег озера. Там в конце лета чуточку пахнет морем.
- А еще вспоминал он своего командира Колтыпу, - добавил третий.
- У него был командиром Вяткин, не так ли? - переспросил Павел.
- Нет, Колтыпа. Помните, ребята, - обратился третий к товарищам, - как он чуть не задохнулся в подводной лодке?
И третий, лежа в кресле-качалке и щуря единственный глаз, рассказывал, как летней ночью тысяча девятьсот сорок второго года подводная лодка, на которой рулевым плавал Леонтий Хомутов, подошла к осажденному Севастополю: Лодку подводники пришвартовали около полузатопленной баржи у Графской пристани и немедля стали выгружать мины, патроны, бензин…
Они втроем, уточняя друг друга, пересказывали воспоминания Хомутова, и пересказывали, наверное, не впервые.
* * *
…Только к рассвету, выбиваясь из последних сил, моряки успели освободиться от груза.
- Быстрее подвозите раненых, - попросил капитан-лейтенант Колтыпа помощника коменданта порта, давно небритого, а еще дольше не спавшего капитана береговой службы. Был он в пыльной, выгоревшей фуражке.
- Поздно, - ответил ему помощник коменданта, - через десять-пятнадцать минут, как только станет чуточку светлее, лодку засечет корректировщик. Немец держит под прицелом всю бухту… Вон он, гад, уже поднимается. - Помощник коменданта показал на маленький белый шарик.
Небо в восточной стороне окрашивалось цветом зари. Виднелись вершины гор, и над ними вражеский аэростат казался перевернутой каплей.
Лодка скоро покинула пристань и невдалеке от берега легла на грунт. Но пары расплесканного бензина заполнили отсеки, и в полдень на центральном посту случился пожар. При тушении несколько матросов получили ожоги, в том числе Леонтий Хомутов. Дышать стало нечем, и он потерял сознание…
Когда очнулся, была ночь. С высокого черного неба в залив смотрели крупные звезды, на севере, за Корабельной стороной полыхало зарево - там проходил передний край, и мины, накануне привезенные подводчиками, уже, наверное, рвались над вражескими окопами.
Когда Хомутов ощутил в ладонях боль от ожогов, до его сознания дошло, что он жив, - и что его кто-то вынес на воздух, но вот кто? Сквозь орудийный гром он услышал голоса. Голова его гудела, а в затылке - словно свинец налит: такая она была тяжелая. Но он, напрягаясь и отвлекаясь от боли, узнал одного по голосу. Это был старшина Пустовойтенко:
- Товарищ командир, Челышев и Хомутов уже приходят в себя… Панин, Гусев, Хатенко погибли.
Хомутов догадался: второй - капитан-лейтенант Колтыпа. Через некоторое время в тусклом свете зарева узнал склоненное над ним лицо офицера.
- Подняться можете?
- Постараюсь, товарищ командир, - ответил, чувствуя, что это невозможно. Хомутов шевельнул головой - и его затошнило.
- Сейчас будет лучше, - подбодрил командир, - лодку надо пришвартовать для погрузки.
Это был приказ, хотя он был отдан в тоне дружеской просьбы.
Через "не могу" рулевой поднялся и спустя несколько минут, кусая от нестерпимой боли губы, спустился в отсек.
Заработал дизель - и лодка ожила. В кромешной темноте погрузили раненых. Задолго до рассвета взяли курс на Новороссийск.
По дороге в базу Хомутов узнал подробности трагедии. После пожара очнулись только два человека: старшина Пустовойтенко и командир. Всплывать было нельзя - бухта простреливалась насквозь. Оставалось одно - ждать темноты.
Командир, чтоб не потерять последние силы, попросил старшину разбудить его в двадцать один час. Но когда наступило время, командир не проснулся, и разбудить его старшина не смог. Как единственный бодрствующий человек, старшина начал продувать цистерны. Лодка всплыла. Старшина открыл люк и от струи свежего воздуха потерял сознание. Но воздух уже попал в отсеки и возвращал людей к жизни…
- Потом Леонтий лечился в госпитале, а о том, где он плавал после, почему-то умалчивал, - закончил один из рассказчиков. Его глаз, уже не прищуренный, открытый, сверкал, как зеленый изумруд, будто в том походе он участвовал лично и ожоги получил вместе с Хомутовым. "Эта боль ему знакома", - отметил про себя Павел, увидев на шее рассказчика не кожу, а сплошной, стянутый в багровый узел, шрам.
- Вы не ошиблись, что Колтыпа был командиром подводной лодки? - опять спросил Павел.
- Колтыпа.
- А фамилию Вяткина он не упоминал?
- Нет.
Товарищи по комнате подтвердили, что у него был один командир - капитан-лейтенант Колтыпа. Может, потом, в сорок третьем или в сорок четвертом, был Вяткин, да Хомутов что-то хитрил.
- Точно, он хитрил, - говорил слепой, - даже не признался, где ему руки-ноги отморозило.
- Как отморозило? - удивился Павел. - На Черном море?
- А что, оно и летом не везде жаркое, - объяснил одноглазый рассказчик, повернув к гостям широкое обескровленное лицо. - В Одессе в иные годы весь залив в каток превращается - дуй на коньках до самой Дофиновки и не бойся - не провалишься… А может, и не отморозило…
Одноглазый чему-то улыбался. Наверно, вспомнил одесское детство, а может, почувствовал коньки на своих давно ампутированных ногах.
Павел порывался спросить, где же сейчас Хомутов, и почему-то робел: а вдруг и он, как Ягодкин?.. Но не только это сдерживало Павла. Он заметил, что, уставив темные, как маслины, глаза, Атанас слушает инвалидов с необычайным вниманием. Уже не в кино, а воочию он видел, что люди, искалеченные войной физически, остаются не сломленными духовно: вспоминают, интересуются, думают - словом, живут! Вряд ли это можно объяснить только их высоким военным мужеством…
Павел осматривал палату: в углу - телевизор, в другом - радиоприемник, на полке - книги, большие, из серой бумаги, исколотые дырочками. Догадался: их читает слепой товарищ. На обложке выведена чернильная надпись "Судьба человека. Перевод по система Брайля".
Павел перехватил взгляд Атанаса. Тот молча, сосредоточенно слушал. И тогда Павел, набравшись духу, спросил прямо: где же Хомутов? Инвалиды переглянулись, повернули головы к нянечке. Лицо ее в мелких морщинах посветлело, на губах появилась улыбка.
- Он жив, ребятки, - ответила Калина Семеновна. - Вот дежурная меня отпустит, и мы к нему наведаемся…
- Но сначала вы отобедайте в нашей столовой, - дружно попросили ветераны и опять заговорили наперебой. Чувствовалось, что они тосковали по свежему человеку.
Дежурная отпустила Калину Семеновну, и та долго вела офицеров через лес. Верхушки сосен, освещенные солнцем, казались накаленными. В соснах порхали синицы. По дороге нянечка рассказывала:
- Всяко у нас бывало! Одни требовали водочки, другие - яду в чаек подсыпать. За Родину да на миру умирали с гордостью. А тут… Всякого насмотрелась. И Хомутов Леонтий попал к нам, считай, из пекла адового. Без рук, без ног, желал себе смерти, да спасла его богородица - Мария Кожина, простая русская баба. Муж у нее погиб на фронте еще в сорок первом, кажется, был морским десантником. Немец его газом задушил в Аджимушкайских каменоломнях. Может, слыхали? А у нее подрастал сын Вася, стал про отца-матроса расспрашивать. Мария ответила: убит, мол. Не поверил, говорит, папку убить не могут, разве только ранят…
Рассказала я Марии про страдальца Хомутова, и начала она захаживать в санаторий: то молочка принесет, то яичек - от ребенка отрывала. А после войны сразу, знаете, какое житье было? И Васе матрос понравился: отца в нем почувствовал. Мария уговорила Леонтия в деревню перебраться. Вот и живет он у Кожина родным человеком.
- У Кожиной? - переспросил Павел, думая, что Калина Семеновна ошиблась.
- Умерла Мария, лет восемь назад. А Вася Кожин от отца приемного не отказался. Институт окончил и теперь он - Василий Митрич. Детишек у него четверо - и все к матросу с почтением: так воспитал их Василий Митрич…
Не заметили спутники, как отмахали три километра. Накатанная автомашинами дорога привела их в деревню, окруженную лесом. Главная улица - двухэтажные домики с палисадниками, выстроены, словно по шнурку, посередине села большой замерзший пруд, усыпанный рыбаками. На высоком каменном фундаменте дом, обшитый тесом, - дом председателя колхоза Василия Дмитриевича Кожина.
Друзьям повезло. В воскресенье вся многочисленная семья Кожиных была в сборе. Жена Василия Дмитриевича, по-девичьи легкая в движениях, с редкостно длинной косою, от изумления вскинула брови:
- Из Москвы? К Леонтию Власовичу? Ой как здорово!.. Наш Алексюша заметил, что кошка умывается. Ну к гостям, не иначе! Проходите, пожалуйста.
И повела в залу, где по телевизору шла какая-то веселая передача. Навстречу гостям поднялся крупный, спортивного сложения мужчина, протянул руку:
- Василий, - и показал на седого человека, сидевшего в трехколесной коляске. - А это мой батя Леонтий Власович.
Павел назвал свою фамилию и фамилию друга.
- Вы… Алеши Заволоки младший братишка?! Васютка! Софушка! - повернул голову к хозяину и хозяйке. - Братишка того Алеши! Аи, ребята! А мы его любим… - Из глаз Леонтия Власовича брызнули слезы, он резко тряхнул крупной пепельно-белой головой и вдруг застыдился своей слабости: - Извините, ребята, старею вот…
За разговором Василий Дмитриевич выключил телевизор, под высоким потолком вспыхнула люстра - комната наполнилась мягким розовым светом. Гостей посадили на диван, хозяин присел к столу, хозяйка с Калиной Семеновной, слышно было, уже возились на кухне, детвора - семилетний Юрий и пятилетний Алеша, оба черноглазые, курносые и круглолицые - копии отца, - залезли в коляску к Леонтию Власовичу, а шестилетние близнецы Света и Люда - взобрались к отцу на колени.
Вместе со взрослыми дети слушали старого матроса.
Знакомство с Иванкой
В начале августа тысяча девятьсот сорок второго года Леонтий Хомутов после излечения в госпитале получил направление в Голубую бухту. Он умолял кадровика вернуть его в экипаж капитана-лейтенанта Колтыпы, но кадровик был неумолим:
- Идешь на корабль. На другой, разумеется. Приказываю убыть в распоряжение товарища Вяткина Дмитрия Егоровича.
Кем был товарищ Вяткин, до личного знакомства с ним Хомутов не имел ни малейшего представления и по пути в Голубую бухту думал, что его направили не на боевой корабль, а на какое-то вспомогательное судно. Так думал. Но когда увидел причал с пришвартованными лодками, от сердца отлегло, и настроение сразу стало другим, радостно-приподнятым.
На корабле его встретили по-будничному просто. Капитан-лейтенант Вяткин, захватив в горсть клок огненно-рыжей бороды, пробежал глазами предписание, свернул его вчетверо, небрежно сунул в карман кителя.
- Понимаю, товарищ Хомутов, ваши чувства к родному экипажу. Но он сейчас далеко, выполняет боевое задание. Мы тоже не прохлаждаемся. В этом убедитесь сами. Только должность рулевого у нас занята.
- Согласен на любую.
- Добро. Будете торпедистом.
- Есть.
- Заволока! - окликнул он матроса возившегося у торпедопогрузочного люка. - Принимай пополнение. - И опять к Хомутову: - Вещички имеются?
- Все при мне.
- Прекрасно.
Усмехнулся Леонтий. Ничего прекрасного не было, роба на нем третьего срока: ботинки, брюки, тельняшка, бескозырка - все подобрано в госпитале наспех. А то обмундирование, что было на нем в последнем походе, сгорело.
Вторым знакомым, после командира, был неширокий в кости, среднего роста, голубоглазый старшина.
- Алексей, - подал он руку.
- Леонтий. Можно просто Леня.
- Хорошо, Леня.
Так состоялось знакомство Леонтия Хомутова с Алексеем Заволокой. А спустя три дня, в темную грозовую ночь, приняв на борт пассажиров и груз, лодка ушла на задание. На первой же политинформации замполит капитан-лейтенант Гусев объяснил, что экипаж имеет задачу высадить на болгарский берег группу партизан.
В пяти милях от берега лодка всплыла на перископную глубину. Все цистерны главного балласта были еще заполнены водой и открыты кингстоны. Но сквозь обшивку корпуса было слышно, как булькала забортная вода: море слегка волновалось.
Командир дал команду продуть среднюю группу цистерн. Вскоре лодка заняла позиционное положение. Подняв перископ, командир принялся тщательно осматривать горизонт.
Вечерело. Море казалось мирным. Далеко на юго-востоке, в синеющей дымке, виднелся берег. Размытые очертания холмов сливались с помутневшим к ночи высоким небом.
В полумиле начинались минные заграждения. Подходить ближе было рискованно - можно напороться на мину. Стали ждать темноты.
Болгарский товарищ, старший группы, попросил разрешения взглянуть на берег. Вяткин уступил ему место у перископа и заметил, как тот жадно вцепился большими энергичными руками в откидные рукоятки перископа.
- Давно из дому?
- Девятнадцать лет.
- Не узнают родители…
- Нет родителей, - и тут болгарин резко оторвался от окуляров, с тревогою посмотрел на командира. - Вижу ворога…
Вяткин навел перископ на белый бурун. Шел торпедный катер. Он, видимо, только что выскочил из-за скалы и сейчас на предельной скорости резал волну. Катер круто свернул против рыбацкого поселка и под прямым углом к берегу устремился в море.
- Ага! - обрадовался командир и - к штурману: - Отмечай! Есть фарватер!
Катер еще подвернул и теперь уже несся прямо на лодку. В сердце командира закрался холодок. "Нет, не может быть, чтоб фашисты знали место высадки". Хотя на войне всякое бывает. У врага тоже есть своя агентурная разведка. И болгарское антифашистское подполье не гарантировано от провокаторов.
Катер приближался. Командир отдал приказ уйти на глубину. Спустя несколько минут акустик доложил: слева по борту слышен шум винтов.
Окаменело сгорбившись, стоял болгарин, держал в зубах незажженную трубку.
- Темнеет, - сказал командир.
Болгарин вынул изо рта трубку, показал ею вверх.
- Ворог - над нами?
- Удаляется.
Стрелка часов медленно ползла по циферблату. Время, казалось, застыло, как на световом табло - крохотные лампочки, контролирующие положение кингстонов и клапанов вентиляции.
Командир снова поднял перископ, пошарил по горизонту. Берега уже тонули в вечернем сумраке, на северо-западе догорала заря, и в ее розовом свете виднелся удаляющийся катер. Он уже прошел, по всей вероятности, второй фарватер, свернул к рыбацкой пристани, откуда должна была выйти в море моторная лодка.
Присутствие в районе высадки военного катера путало все карты. Но не выполнить боевую задачу и вернуться на базу - было не в правилах экипажа.
Дмитрий Егорович хорошо знал, что у командования флота каждый подводный корабль на особом учете: бассейн Черного моря тесен от вражеских транспортов, и для наших лодок целей больше чем достаточно. Но раз командование сочло нужным использовать их для перевозки болгарских антифашистов - значит, экипажу доверена не менее важная задача, чем охота за немецкими транспортами.
Был еще один путь, и командир уже прикинул в уме: есть реальная возможность подойти к самому берегу. Но для этого надо со снайперской точностью попасть в фарватер, разделяющий минное заграждение, и на минимальном удалении от берега разгрузиться. Командир прикидывал и так и этак, а выходило: во всех случаях риск, притом немалый.
Надвинулась ночь. Море по-прежнему волновалось. Для моторки погода была не идеальная. Дерзнут ли подпольщики, считай, на виду у фашистов отойти от берега?
Вяткин, чье детство прошло среди чалдонов-охотников, сам охотник, имел отличное зрение и, как охотник из засады, мог часами выслеживать добычу, не испытывая усталости. Вот и сейчас, у перископа, он чувствовал себя охотником. Но как ни напрягал зрение, не видел ничего: море и рыбацкий поселок словно тонули в чернилах.
- Дать сигнал.
На заданной волне радист коротко отстучал закодированный пароль. Секундная стрелка двигалась по светящемуся циферблату, как самолет по звездному небу. Бот уже завершила первый круг, второй, третий…
- Сигнал принят!
И Вяткин заметил, как в поселке засветилось окно. Там в одной из хижин подпольщики приняли радиосигнал и ответили светом, и этот свет, его узкий пучок, можно было видеть только с моря. Сигнал с берега означал: "Мы вас ждем, проводника высылаем".
В кают-компании все было подготовлено к перегрузке, и люди - одетые, с оружием - нетерпеливо прислушивались ко всем звукам, доносившимся извне.
Вскоре ледка, слегка покачиваясь, всплыла. Через отдраенный верхний люк тягуче потек солоноватый воздух. Болгары враз заулыбались: для них это был не просто поток морской свежести - это было дыхание родной земли, по которой тосковали почти два десятилетия.
Облокотись на скользкие поручни рубки, Вяткин молча смотрел в сторону невидимого берега. Ветер утих. Уставшее море вздыхало, точь-в-точь как в то далекое довоенное время. Одну из тех дивных ночей Вяткин помнил особенно отчетливо.
Он, тогда еще курсант военно-морского училища, был в учебном походе. Всплыли в полночь, и преподаватель, архангелогородский помор, велел ему определить местоположение по звездам. Вяткин называл румбы компаса, а преподаватель словно про себя шепотом повторял: "Паужник…", "Летник…", "Меж встока обедник…"
"Стрик запада к побережнику", - глядя в сторону несколько севернее запада, определил он сейчас; вот так назвал бы положение берега его любимый преподаватель.
Командир напряженно слушал: он должен уловить стук мотора. Но вдруг блеснули вспышки. На берегу что-то произошло, чутье подсказывало: там сейчас тревога.
И верно! Над причалом взметнулось пламя. Оно осветило поселок. Всмотревшись, командир понял: горел катер.
Темнота отступила за холмы и далеко в море. И тут наконец-то Вяткин заметил моторку. В свете пожара она казалась антрацитовой: сверкала, переливаясь. Но плыла, плыла, вырастая в размерах. И вот Заволока пришвартовал ее к носовой части. В моторке было двое: мужчина и женщина. Женщина лежала в неудобной позе, схватившись рукой за горло.
- Что с ней?
- Ранили… Это наш товарищ, Иванка…
Как теперь быть? Вяткину приказано людей высадить, но никого на борт не брать. Так обусловлено планом похода. Отсюда предстояло идти в район Констанцы.
Командир медлил. Но решение нужно было принимать немедленно. Тем временем Алексей осторожно приподнял девушку, и врач лейтенант Каноян тут же, в моторке, стал накладывать ей повязку. Пуля попала в спину, пробила грудь навылет. Если девушку вернуть на берег, ею сразу же заинтересуется царская контрразведка. А взять на корабль - так подводная лодка направляется в самое пекло, и еще неизвестно, сколько глубинных бомб на нее обрушится.
Командир был в затруднительном положении. Старший группы не мог ему приказывать, ведь командир лучше его знал обстановку и характер похода. Только замполит Гусев, на равных разделявший с командиром всю ответственность, сказал: