5.
В палатке вернувшийся с проверки боевого охранения Степанов никого не застал спящим. Солдаты Мартынов и Седов сидели у печки мрачные, с набрякшими веками. Все были подавленными, осунувшимися. Курили сигареты, и сизоватый дым уплывал к единственной лампочке, подведенной вверху к колу палатки.
- Ребята все рассказали, - заговорил первым Терентьев. - Послушай… Эх, кто мог подумать…
Степанов присел на лежанку, снял куртку.
- Как же все было, Коля?
Мартынов, упершись спиной в стенку ямы, судорожно всхлипнул и заговорил:
- Понимаете, товарищ старший лейтенант, мы утром вообще не думали ехать в Кабул. Собирались к зенитчикам. Там зампотех обещал дать "водилу" в помощь. Надо было двигатель посмотреть. Барахлить стал. Только с Санькой сели в кабину, слышим, старший лейтенант Медведь зовет. "Сейчас, - говорит, - поедем в Кабул, в крепость. Ждите".
Мы и поехали. Когда выезжали уже обратно, офицеры предупреждали: "Стреляют отовсюду. Переждите". А старший лейтенант, вы же его знаете, засмеялся, махнул рукой: "Где наша не пропадала, прорвемся. В штабе ждут…"
Отъехали от крепости. Ласкин и Саня сели в кунг. Едем мимо стадиона. Впереди на перекрестке три "бээмдэшки". Стоят вертушкой - стволами в разные стороны. Одна прямо нацелилась на дорогу, на нас. Я сижу за рулем, а глаза не могу отвести от пулемета "баээмдэ". Не знаю, почему. Вроде бы свои, а кажется, что вот-вот ударят по нам.
Выстрелов не услышал. Почувствовал, как зашелестели пули, пробивая обшивку. Сразу по тормозам. Открыл дверь и выскочил. Медведь чего-то задержался. Кричу: "Товарищ старший лейтенант, прыгайте, стреляют по нам". Подскочил к кабине, рванул дверь. Подбежали Ласкин и Седов. Они уже успели выпрыгнуть. Смотрю, старший лейтенант начал вываливаться из кабины. Выронил автомат и падает. "Помогите", - кричу. С Ласкиным положили Медведя на землю. Седов схватил автомат, передернул затвор и целится. Он заметил, что били со второго этажа из пулемета.
Ласкин - Саньке: "Не стреляй, подожди, пока "бээмдэ" ни прикроет…" Машина подошла и закрыла нас бортом. Мы спрашиваем у Медведя: "Куда вас?" Видим - кровь с ноги хлещет струей. Столько ее там натекло… Старший лейтенант приподнялся.
"Ваня, я ранен, помоги", - он только это и смог сказать. Потом хотел сплюнуть и сразу же потерял сознание. Все произошло буквально за две минуты.
Надо было чем-то перевязать ногу, мы посмотрели, там кусок мяса вырвало с кулак величиной, а бинта ни у кого нет. Я крикнул наводчику "бээмдэ", чтобы дал пакет. А он то ли испугался, то ли найти сразу не смог. Минуты три возился внутри. А тут лупят со всех сторон…
Наконец перевязали, положили Медведя в "бээмдэ" и помчались в госпиталь. Машину бросили у поста. Надо было быстрее, а тут то завалы, то еще что. Приехали. Седов и Ласкин с солдатами понесли Медведя в операционную. Меня не пустили, я остался у машины. Ждал с четверть часа. Вдруг смотрю, выходит Сашка и вытирает рукавом глаза. У меня внутри все оборвалось. Какое-то состояние… Все вижу, все понимаю, а пятка левой ноги начинает неметь, отниматься, чувствую, сейчас упаду.
"Умер", - прошептал Саня и заплакал. Стою и не замечаю, что и у меня самого слезы текут…
Степанов тяжело вздохнул. Закурив, посмотрел поочередно на Терентьева и Батурина. Те оба отвели разом в стороны глаза. Вдруг Алексей заметил, что в палатке нет Ларченко, Савичева и Тонких.
- Где эта братия? - кивнул он вопросительно Терентьеву, показывая кивком головы на закуток, где три солдата обычно спали вповалку.
- В комендантской роте место освободилось, сами захотели туда уйти. Там хоть нары сделали, все ж не на земле… Да и не так тесно…
- Хорошо, - кивнул головой Степанов.
Он в палатке был старшим по званию, а значит - начальником, командиром. И, конечно же, за всех отвечал.
- Мы останемся здесь, можно? - попросил водитель Коля Мартынов. - Привыкли уже с Саней. У "комендачей" - там целый колхоз. Да и ротный…
Степанов посмотрел в простое русское лицо парня, увидел выступившие от волнения на веснушчатой коже красные пятна, и у него в груди защемило. Ведь сегодня Николай видел смерть, две пули шли точно в него. Не останови он машину, могли бы недосчитаться не только Алешки Медведя…
- Коля, родной ты мой, да о чем речь… Мы же здесь все одинаковые. Что я, офицер, что Терентьев, что Батурин, что вы… Теперь как братья. Да что - "как"?!. Мы братья и есть. Сегодня убили Алешку - самого лучшего моего друга… - голос у Степанова задрожал. Но он, справившись с волнением, продолжал:
- Я потерял Алешу, а нашел себе нового друга. Ты был с ним до последнего. Ты теперь мне роднее брата… У меня никогда его не было… Вернее, был. Старший. Умер в детстве. Мне брата заменил Медведь. Теперь и его не стало… Знаешь, как мне сейчас… Давай дадим слово не забывать друг друга. Если вернемся в Союз, вместе с тобой приедем на Алешину могилу. Как родные братья… Его родные бра-тья…
- Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, - голос у Николая Мартынова был готов вот-вот прерваться. - Я тоже… Тоже… Никогда-никогда… Если вернемся…
- Коля, брось ты это: "старший лейтенант"… Здесь меня можешь звать просто по имени. Ребята поймут. Так? - Степанов выразительно посмотрел на Терентьева и Батурина.
- Что ты еще спрашиваешь?! - Терентьев даже вскочил с места. - Мы здесь все под богом ходим. Сегодня Медведь, а завтра… Какие звания… Тут все рядовые. Спим в этой палатке в покат… В один ряд…
- Хватит вам, - вмешался Батурин. - Степанов, Мартынов, жрать хотите? А ты, Седов? Вы вообще хоть что-нибудь сегодня ели?
- Я обедал, - обернулся Алексей к молчавшему до этого прапорщику, - а вы, ребята?
- Мы тоже, в крепости, - ответил Седов.
- Хм, обедали, - хмыкнул Валентин, - уже завтракать пора.
- Знаешь, Валентин, что-то ничего в горло не лезет. Накурился до чертиков, - и Степанов вновь полез за сигаретой. - Пусть вон ребята поедят. Им надо.
- А выпить хочешь? - глаза Батурина, всегда немногого навыкате, хитро заблестели.
Степанов тяжело на него посмотрел. Прапорщик почувствовал себя неуютно под суровым взглядом товарища.
- Ты что, издеваешься, "рыбий глаз"? - возмутился Алексей. - Нашел время для подколок…
- Какие шутки, вот, смотри… - и Валентин с этими словами вытащил из-под своего матраса две бутылки водки.
- Откуда?
За два месяца о водке и слухом не слышали, и духа ее не чуяли. А тут целых две бутылки.
- Лётчика знакомого встретил. Короче, какое твое дело, где взял. Говори прямо: выпьешь?
Степанов вспомнил застигнутых днем за тризной Орловского, Кожанова… Так же, как и они? Разве в этом память?
- Леш, да давай выпьем, хоть уснем. Тут все свои, - поддержал Батурина Терентьев.
- Давай! - сдался Степанов. А затем, обращаясь к солдатам:
- Коля, Саня, садитесь.
- Товарищ старший лейтенант… - начал было Мартынов.
- По имени… - перебил солдата Степанов.
- Алексей… - Николай запнулся. - Александрович…
- Садись, садись. Что, на "гражданке" не пил? - подтолкнул Мартынова к лежанке Терентьев.
Батурин расстелил газету, взялся открывать штык-ножом банки с консервами. Терентьев тем временем быстро нарезал хлеб, попросил Седова подать стоявшую на приступке единственную эмалированную кружку. Нашли пару луковиц, соль.
Первому Батурин сунул кружку Алексею. Тот передал ее Мартынову:
- Давай, Коля. Помяни Медведя… Он нас не осудит…
Уже не чинясь, Николай принял кружку. Неторопливо по-крестьянски выпил водку, поморщился и сразу потянулся к банке с консервами.
- Ешь, не стесняйся, весь день голодный. Наверное, и забыл уже, когда обедал… - проговорил Терентьев.
Алексей тоже поднес кружку к губам. В нос ударил спиртной запах, защипало глаза. Выпил, закурил.
- Что ты опять за сигарету? - возмутился Терентьев. - Закуси сначала.
Степанов подчинился.
Помолчали.
- Добьем, что ли? - вопросительно посмотрел на Степанова Батурин.
- Давай, не тянуть же до утра, - согласился тот.
Опьянения никто не почувствовал. Так у всех были напряжены нервы. Но мало-помалу разговорились.
- Мы с Ласкиным сели в кунг, - начал рассказывать Седов. - Прапорщик и говорит: "Ты смотри в то окно, а я в это. Если что - стреляй". Разговор был уже у стадиона. Только мы прижались к бортам, как ударили по машине. Пули прошли по центру кунга… Вот, смотрите, одну нашел… Когда уже отгоняли обратно в крепость "уазку".
- А ну… - Алексей взял в руку сплющенную пулю. Посмотрел на сохранивший заводскую форму задник стального сердечника. Покачал головой:
- Похоже, наш винтпатрон. Образца восемьсот девяносто первого - девятьсот тридцатого. Но откуда у них "пэка"? Разве, что "дягтерева"… Помнишь, Коля, - обращаясь к Терентьеву, - привозили трофейные после первой ночи?
- Да что удивляться, у душманов все есть. Сбежал солдат с оружием, а мало их таких? Взяли в бою… Просто купили… Ты же сам рассказывал… Неважно, каким оружием. Главное, чьими руками… Бандитскими… - с этими словами Терентьев поднялся, подошел к печке, подбросил уголь и вернулся на место.
- Я бы им показал… - лицо у Седова ожесточилось. - Жаль, Ласкин остановил. Когда Медведя положили у машины, я увидел, что из окон на втором этаже несколько афганцев грозят нам кулаками. Только прицелился - тут прапорщик крикнул. Думали ведь о том, как быстрее вынести к "бээмдэшке" Медведя. Надеялись спасти. Не за себя боялись, за него. Там и пулемет был, просто душманы его спрятали. Ничего, потом наши им дали… Офицер из полка рассказывал…
- Сань, ты был в операционной… - напомнил Седову Мартынов.
- Мы сразу Медведя положили на стол. Прибежали врачи. Тут же начали делать переливание крови, осматривать рану. Пуля вырвала на ноге кусок мяса и пошла в живот. А она была уже сплющенной… Сначала-то пробила кабину… - Седов поднес руку к глазам, смахнул навернувшиеся слезы. - Я смотрел в лицо старшего лейтенанта Медведя и ждал: ну, думаю, сейчас оно порозовеет. И вдруг слышу: "Все". Это сказал один из врачей, наверное, главный. Я не понял, что - "все". А он на нас с Ласкиным: "Выходите. Поздно, минут бы десять назад…"
- Где их было взять… - вздохнул Мартынов. - Город знаем плохо, на улицах завалы, стреляют… Мы сделали все, что могли…
- Все, что могли… - эхом отозвался Седов. - Не все мы смогли бы… Я сам видел рану. С такой не живут…
6.
Все в палатке давно уже улеглись, уснули. Только Степанов не мог сомкнуть глаз. Он откинул полог, выбрался наружу и присел на стоявшую рядом канистру из-под соляра. В предрассветном небе плыли седые обрывки облаков, изредка набегавшие на ущербный лунный диск… Глядя на него, старший лейтенант закурил сигарету и надолго задумался…
В штабе говорили, что Медведя отправят в Витебск завтра, вернее, уже сегодня. Даже в цинковый гроб запаивать не будут. Отправят в деревянном. А из Витебска - на родную Украину, в Кременчуг… Доведется лежать Алешке Медведю дома, и высокие пирамидальные тополя будут сыпать осенью свои желтые листья на его могилу. Говорят, желтый цвет - цвет разлуки. Вечной разлуки…. Будут мыть холодные осенние дожди Алешкины кости - его ведь похоронят не в цинковом гробу, а в деревянном…
Вот светит луна, бегут по небу предутренние облака. Не будь здесь сейчас Степанова и этой палатки, все было бы точно так же. Ничего бы в природе не из-менилось. Этому небу все равно: был ли на свете Медведь, не был ли. Луна вот так же светила не одну тысячу лет назад, и будет еще светить. А Медведя нет… Будут Степанов, Иванов, Сидоров, Петров. Даже Медведь, Внук, правнук, просто однофамилец. Другой Алешка. А тот остался в восьмидесятом. И хоть будет лежать он в Красной Знаменке на Полтавщине, для Степанова и Мартынова Алешка и через двадцать лет останется в Кабуле.
"До чего жe все странно, - рассуждал Степанов. - Родился украинский мальчик, а где-то, за тысячи километров, афганский. Жили себе, росли, любили, ненавидели, радовались, печалились… И не думал, и не знал ни один из них: ни тот об этом, ни этот о том, что когда-нибудь их сведет судьба. Афганский, может, доживет еще до глубокой старости, и будет тайно или явно гордиться тем, что убил одного (а может, и не одного) кафира. А украинский к тому времени…
Посадят у могилы Медведя березку. Корни ее будут врастать все глубже и глубже… Оторвется осенью листик, полетит по ветру… А в нем - частица праха Алешки…
Почему так устроена психология людей? Отдельный человек не может убить, украсть, оклеветать… Это не только аморально, это преступление. Но отчего те же заповеди отвергаются государствами? Ведь они тоже состоят из конкретных людей… Так нет. Здесь по-другому. КЛЕВЕТА МОжет называться идеологической борьбой, воровство - аннексиями, чем-то еще, убийство - войной… Наверное, самые большие пацифисты - это военные. В душе, конечно. Они-то знают, что стоит человеческая жизнь на войне. Впрочем, кто вообще имеет право оценивать ее? Да и есть ли такой эквивалент… Все люди вроде бы во многом одинаковы. Внешне, по поступкам, по характерам. Но это вроде бы. Вот посмотрит Степанов на опавший листик и скажет: "Красный". Глянет на него Мартынов и тоже подтвердит: "Да, красный". Кажется, что тут необычного? Все правильно. Но вдруг Николай видит этот красный цвет таким, каким, например, Степанов зеленый? Для Мартынова этот зеленый с рождения означает красный, а для Алексея красный - он и есть красный. И никакого противоречия. Оба называют вещи одинаковыми именами, а видят их совершенно по-разному. Это только для дальтоников все синее - и небо, и люди, и дома, и груши… Несложно догадаться, что скажет на сей счет наука. Сейчас все можно просчитать, проверить. Но кто пробовал думать мозгами Алешки Медведя, кому удалось посмотреть на мир его голубыми глазами, кто слушал музыку его ушами, прикасался к губам любимой женщины его губами… Никто. Только Алешка Медведь. Но его уже нет, не будет и через десять лет… Никогда больше не будет. Ни-ког-да!..
Свою жизнь оценил сам Алешка Медведь - гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск. Дороже ее оказался долг. Воинский, офицерский. Если говорить по большому счету, мог бы и не лететь в Афганистан. Положить партийный билет на стол, как делают сейчас некоторые в Союзе, уволиться из армии и жить, жить, жить… Ну что ж, коль не спрашивали тогда у них согласия. У самых первых. Но все равно действовали законы мирного времени. Это для тех, кто служит в Афганистане, идет война. Еще для их семей. А для всех остальных - интернациональная помощь: аллеи дружбы, заложенные на субботниках, женщины-роженицы, доставленные на броне боевых машин в госпиталь, детишки, ухватившиеся в благодарном порыве смуглыми руками за шеи солдат и офицеров, тянущиеся для поцелуя…
Мог отказаться, но не сделал этого. И никто не отказался из них, первых…
Степанов с первых дней возненавидел ставшие расхожими слова: "интернационалист", "афганец", "духи", "Лошкаревка"… "Душаманы" - ладно еще. Сами афганцы их так называют. А все остальное… Слово "афганец" означает настоящего, коренного жителя этой страны. А в "интернационалисте" чудилось что-то бесполое и фальшивое. Есть только два понятия - военная присяга и воинский долг. И точка, именно они: и стоят многим жизни…
7.
Утро было солнечным и ласковым. В Кабуле уже почти не стреляли - мятеж шел на убыль. Через два-три дня полностью возобновится обычная мирная жизнь афганской столицы. Откроются дуканы. Чумазые, полураздетые вездесущие мальчишки стайками будут налетать на остановившиеся в городе советские машины, просить сигареты, предлагать какой-нибудь свой немудреный товар. День ото дня станет все теплее и теплее. Скоро кое-где ненадолго пробьется маленькими островками изумрудная зелень пока еще нежной верблюжьей колючей, на аэродроме зацветут дикие тюльпаны… Но ничего этого уже не увидит гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск Алексей Медведь. Его не будет. Никогда не увидит Алексея и сын Витюшка, родившийся за девятнадцать дней до гибели отца. Пять дней назад Алешка вернулся из Витебска. Летал забирать жену со вторым сыном из роддома. Вернулся в Кабул счастливый, привез всем посылки. В том числе и Степанову.
- Не волнуйся, все у тебя дома в порядке. Маша подросла. А с Линой и Ольгой Давыдовой мы ездили в роддом забирать моих. Все нас ждут, передают приветы, все спрашивают - когда выведут… - рассказывал Степанову Медведь.
И вот теперь горе в семье Медведя поселится в первые же дни жизни Витюшки… Когда ребенку пойдет третий год, он все чаще начнет спрашивать маму об отце. А та, пряча слезы, станет в который раз объяснять, что Витюшкин папа офицер и служит далеко-далеко. "А кто это? - спросит мальчишечка. - Как солдат? У него есть погоны?"
- Конечно, Витюш, конечно. У него на погонах звездочки… были… Смотри вот… на фотографии…
И однажды в трамвае ребенок увидит дядю милиционера со звездочками. Такими точно, как на фотографии у папы. Он потянется к погону, чтобы потрогать пальчиком звездочку:
- Мама, смотри…
- Женщина, следите за ребенком, - обернется недовольный офицер.
Испуганный Витюшка увидит, как по лицу матери потекут слезы, а затем задохнется в ее объятьях. И только чужой рыдающий голос будет биться, рваться в неудержном плаче:
"Нет у тебя папы… Нет, сыночек… Папа убит… Убит в Аф… Афгани… стане… Господи… да как же это… да за что…"
И маленькое детское сердечко все поймет. Но не успокоится. Мальчик будет искать себе папу. На чьей-то свадьбе ему очень понравится цыган. Тот будет хорошо петь, танцевать. В общем, покорит сердце ребенка. И малыш скажет:
- Мама, пусть он будет моим папой. Я с ним спать вместе стану…
- Нельзя, Витюша, дядя женат, у него есть дети…
И это слово "женат" неожиданно подействует на мальчика. Он вроде бы успокоится. Только потом у всех мужчин, которые ему чем-то понравятся, будет спрашивать: "Дядя, а вы женаты?"
Этот вопрос мальчик задаст и тому офицеру, который приедет с тетей Линой и девочкой Машей. Они будут гулять с Витюшкой, покупать ему конфеты, игрушки. Мама разрешит надеть папину красивую синюю фуражку и все вместе пойдут на кладбище. Там дядя капитан нальет стакан, положит на него кусочек ржаного хлеба и поставит на столик около черного красивого памятника, на котором выбит большущий портрет светловолосого мужчины в погонах, с орденом и медалью. Теперь уже Витюшка будет знать - папа здесь. Его убили в Афганистане. Но убили ненадолго. Разве можно, чтобы папы совсем не было?! Вон Вадик из соседнего подъезда. Жил только с мамой. А теперь у него есть и папа. Будет отец и у Витюшки… Жаль, что дядя капитан не может стать им. А у него столько звездочек на погонах, которые разрешается потрогать, а какие красивые значки… Вот бы с этим дядей пойти в садик! Как бы завидовал Вадик!
Витюшка заиграется с беленькой девочкой Машей. Что ему до мамы, тети Лины и дяди капитана! Пусть себе стоят, изредка о чем-то тихо переговариваясь. Солнышко-то какое… А потом из маленькой тучки пойдет летний дождик. Витюшку с Машей позовет к себе дядя и будет держать над их головами свой военный китель, и они не промокнут. Потом опять появится солнышко. Дождика как и не бывало. Витюшка с мамой, тетей Линой и Машенькой пойдут к дедушке. А дядя капитан останется. Ребенок не увидит, как тот будет долго стоять у памятника, сняв фуражку, и с кем-то говорить тихо и хрипло:
- Я пришел к тебе, Алеша… Я пришел…