Отныне во взглядах мужчин, женщин и детей, смотревших на оккупантов, засветился огонек немного насмешливой радости, и берлинским службам психологической войны стало ясно, что пришло время покончить с человеком, имя которого породило в уже завоеванной стране подлинный миф о непобедимости.
Тогда по приказу самого Кальтенбруннера был испробован чрезвычайно искусный маневр: немецкие газеты объявили о том, что главнокомандующий польской армии "зеленых" генерал Надежда, настоящая фамилия которого Малевский, арестован вместе со всеми своими заместителями. Всем агентствам новостей были розданы его фотографии - гордый, красивый мужчина исполинского роста, закованный в наручники; нейтральные же государства известили о том, что польское сопротивление лишилось своего вождя. Однако партизаны со смехом смотрели на эту фотографию и пожимали плечами: они-то хорошо знали, что это газетная "утка", убогая попытка довести их до отчаяния. Человек, сфотографированный немцами, был подставным лицом: он не мог быть Партизаном Надеждой, потому что их герой неуловим и непобедим, его защищает весь народ, и ни одна материальная сила в мире не способна помешать ему неуклонно идти к победе.
В лесу под Вилейкой Янек, подобно всем партизанам, подобно всей Польше в то время, непрестанно задавался вопросом, кто же в действительности главнокомандующий армии "зеленых". Когда лес оглашало очередное эхо его подвигов, когда приходили двое студентов с радиопередатчиком, всегда заканчивавших свои сообщения словами "Завтра будет петь Надежда", которые Янек теперь узнавал даже азбукой Морзе, мальчика охватывало такое нестерпимое любопытство, что он терял сон и изводил Черва вопросами.
- Я уверен, что ты знаешь, кто он.
Черв серьезно смотрел на Янека и мигал глазом. От него невозможно было ничего добиться. И все труднее и труднее становилось отделить действительные подвиги героя от тех, которые ему приписывала народная фантазия. Когда прошел слух, что Партизан Надежда сражается под Сталинградом, Янек с удвоенной силой пытался выудить у Черва хоть какие-то крохи информации, но последний, казалось, издевался над ним - молчал, а его невероятно серьезный правый глаз мигал все быстрее и быстрее, отчего лицо его казалось еще насмешливее. В конце концов он сказал Янеку:
- Да, я знаю его.
Янек сильно испугался. Внезапно ему расхотелось знать об этом. Возможно, Партизан Надежда вовсе не его отец, на что он втайне все еще надеялся, а это означало бы, что его отец мертв. Но отступать было поздно.
- Ты видел его?
- Разумеется, видел. Но главное - я его слышал.
- Так кто же он?
Черв серьезно, пристально посмотрел на него.
- Поклянись, что никому не скажешь.
- Клянусь, - сказал Янек.
- Ну хорошо, я скажу тебе. Это соловей. Наш старый польский соловей, испокон веку поющий в лесу. У него очень красивый голос. Его так приятно слушать. Понимаешь, пока поет этот соловей, с нами ничего не случится. В его голосе - вся Польша.
Янек посмотрел на него с негодованием, но лицо Черва было очень серьезным, и он столь дружелюбно мигал ему глазом, что на него нельзя было рассердиться. К тому же, подлинная личность Партизана Надежды была военной тайной огромной важности, и он не имел права ее разглашать.
Однажды утром к Янеку пришел Добранский и долго с ним говорил.
- Прежде всего, я хочу, чтобы он пришел сюда, в лес. Чтобы он увидел его, поговорил с ним…
- Это ни к чему не приведет…
- Бесспорно. Но мы должны попытаться.
- Ладно. Я сейчас же схожу к нему.
Янек пришел в Вильно в полдень. Особняк Хмуры стоял рядом с Большим театром. Колонны театра были обклеены немецкими афишами: для оккупационных войск давали "Лоэнгрина". Янек прошел через кипарисовый сад, вытер ноги, позвонил. Дверь открыл старый слуга. Сурово посмотрел на гостя, одетого в лохмотья.
- Пошел вон! Мы не даем нищим.
- Я пришел к пану Хмуре по поручению его сына.
Лицо старика посветлело.
- Входи, малыш, входи.
Он запер дверь, повесил цепочку и просеменил к Янеку.
- Как здоровье пана Тадеуша?
- Он очень болен.
- Езус Марья, Езус Марья…
Он вытер слезы. Его голова с длинными седыми волосами затряслась.
- Он родился и вырос у меня на глазах… Я вырастил их обоих, отца и сына… Езус!
Старик немного распрямил свою сгорбленную спину.
- Нельзя ли мне прийти к нему?
- Посмотрим.
- Спроси его, малыш, скажи ему, что я, старый Валентий, хочу прийти к нему…
- Я скажу ему.
- Спасибо, большое спасибо, малыш. Ты хороший мальчик. Я сразу это увидел. Как только открыл дверь, тут же подумал: "Вот ангелочек с золотым сердцем…" Да, да… Хочешь пойти на кухню чего-нибудь поесть?
- Нет. Я хочу поговорить с паном Хмурой.
- Хорошо, хорошо, как тебе угодно, малыш… Не сердись, я уже иду, иду…
Он ушел, горбясь и приволакивая ногу. Янек огляделся. Богатое жилище. Мебель резная и золоченая - так же, как и рамы картин, ручки дверей и окон, а с потолка свисает великолепная люстра. Ковры толстые и мягкие, с радующими глаз рисунками. Янек подумал о норе в холодной земле и о студенте, дрожащем на груде тряпья… Дверь шумно открылась, и в приемную вошел пан Хмура. Это был дородный человек с багровым, холерическим лицом.
- Тебя прислал мой сын? Странно… Говори!
- Не кричите, пожалуйста, - сказал Янек. - Лично мне вы не нужны…
- А ты мне, выходит, нужен? Ну ладно, говори! Ты хочешь денег? Эта банда требует выкуп?
- Барин, - взмолился Валентий, - барин, следите за выражениями!
Хмура закусил губу.
- Ну, - хрипловато сказал он, - как он? Все такой же упрямый?
- Туберкулез - упрямая болезнь, - сказал Янек.
- Rany boskie, что он говорит? - запричитал Валентий. - Как такое может быть?
- Он сам этого хотел, - сказал Хмура. - Он сделал все для того, чтобы это произошло. Он мог бы лечиться, как принц. Но не захотел. И ради чего, спрашивается?
- Езус Марья, - пролепетал Валентий. - Со to bedzie? Co to bedzie?
- Я хочу увидеть его, - сказал Хмура.
- Я пришел за вами.
Хмура повернулся к Валентию.
- Принеси мне шубу.
- Ишь ты, какой скорый: "Принеси мне шубу", - проворчал старик. - А может, пану Тадеушу холодно? Может, он голоден?
- Довольно, - сказал Хмура. - Он сам этого захотел. Мы с тобой ничего не можем тут поделать.
- Как сказать, как сказать! - брюзжал старик. - Ваш покойный отец, царство ему небесное, никогда не связывался с пруссаками!
- Принеси мне шубу.
Старик ушел, ворча себе под нос. Когда Валентий вернулся с шубой в руках, он сам уже был одет по-дорожному.
- Я поеду с тобой, - пробормотал он. - Знаю я вас обоих. Шагу без меня не ступите.
Когда они добрались до леса, уже стемнело. Янек повел их к пруду у Старой мельницы.
- Ждите здесь.
Он оставил их. В землянке студентов он нашел Тадека и Добранского, склонившихся над шахматами. В очаге догорал огонь. Где-то под грудой грязного тряпья храпел невидимый Пех.
- Пришел отец товарища, - сказал Янек. - Он хочет его видеть. Я оставил его у пруда.
- Мог бы и сюда привести, - сказал Тадек. - Если я сделаю рокировку, то потеряю коня. Но если я не рокируюсь… Нет, конечно, я рокируюсь.
- Твой конь может подождать. К тому же, он меня не интересует. Шах королю и ферзю.
- Psia noga! - грустно выругался Тадек. - Не везет мне в шахматы.
Он посмотрел на Янека своим лихорадочным взглядом.
- Товарищ проявил неосторожность. В следующий раз мой отец приведет с собой немцев… Думаю, Адам, нам придется сменить лес!
- Сходи к нему, - сказал Добранский, расставляя шахматы. - В конце концов, это муж твоей матери… Пех! Эй, Пех!
- Чего? Пошел к черту!
- Иди сюда. Займись огнем.
Светила луна. Стояла синяя, ясная ночь. Издалека они увидели две фигуры на берегу пруда. Хмура подошел вплотную к сыну и посмотрел на него. Потом резким движением снял с себя шубу.
- Надень.
- Оставь себе. Вместе со всем остальным. Мне ничего от вас не нужно. У вас руки грязные.
- Пане Тадку, - рискнул вмешаться Валентий, - так ведь можно…
- Послушай, сынок, - перебил его Хмура, - я пришел сюда не для того, чтобы оправдываться. Но я все-таки скажу: польский крестьянин не на твоей, а на моей стороне. Что вы для него сделали? Ничего. Ваши геройства стоят ему расстрелов, отобранных урожаев, стертых с лица земли деревень. И если ему удается сохранить немного зерна или картошки, это лишь благодаря мне, а не вам. Потому что я не взрываю мостов: я просто слежу за тем, чтобы мои крестьяне не умирали с голоду. Я встал между ними и немцами, я забочусь о том, чтобы они не голодали и чтобы их не угоняли на запад, как паршивый скот. У поляков не будет своего государства? Ну и что из этого! Это все же лучше, чем государство, населенное мертвецами, где любой гражданин кажется долгожителем. Безнадежная борьба - очень красиво, но задача нации в том, чтобы выжить, а не красиво умереть… - Он топнул ногой. - Если бы мне показали десять польских ребятишек, и для того, чтобы их спасти, мне нужно было бы облизать сапоги десяти немецким солдатам, я сказал бы: "К вашим услугам, господа!"
- Это все равно, что подружиться с туберкулезом, - сказал Тадек. - Ты словно говоришь мне: "Не борись с туберкулезом, Тадек! Будь хитрее! Договорись с ним! Попытайся завоевать его дружбу! Тебе нужны мои легкие, дорогой? Так возьми же их, они твои, дружище! Заходи, устраивайся поудобнее, чувствуй себя, как дома". Не сомневаюсь, что после этого я смогу спать спокойно: туберкулез будет так любезен, что пощадит меня.
- Rany boskie! - переспугался Валентий. - Экие речи…
Хмура повернулся к Добранскому.
- Вы погубили моего сына, - сказал он. - Вы прячетесь в лесу и ждете у моря погоды: вы никогда не смотрели немцу в лицо. Вам проще разыгрывать из себя робин-гудов. Но мой сын болен туберкулезом. Здесь он расстанется со своей жизнью, расстанется глупо и напрасно. Ему нужны горы и солнце. Вы упрекаете немцев в том, что они берут заложников, а сами взяли в заложники моего сына. Вы словно бы говорите: "Откажитесь помогать немцам, и мы вернем вам сына". Я хочу его спасти. Я хочу спасти своего сына. Но, наверно, уже слишком поздно…
- Барин! - испуганно закричал Валентий. - Что вы такое говорите… Тьфу! тьфу! тьфу! - сплюнул он. - Sila nieczysta!
Хмура на мгновение задержал взгляд на сыне.
- Вернись, - сказал он.
- Сколько ты заработал на поставках зерна немецкой армии?
- Пане Тадек! - вздохнул Валентий.
- Если бы я не продал его немцам, они бы его отобрали, и мои крестьяне не получили бы ни гроша…
- Ты мог бы сжечь урожай!
- Тогда, - холодно сказал Хмура, - моих крестьян расстреляли бы, а их деревню сожгли… Да здравствует бунт, господин сын! - Он немного понизил голос: - Я больше не хочу, чтобы мои деревни стирали с лица земли, я не хочу больше горя. Ну, а ты поступай, как знаешь. - Он продолжил с горечью: - Каков отец, таков и сын… Nie daleko pada jablko ed jabloni. Если у тебя хватает мужества погибнуть во имя своих идей, я готов потерять сына во имя своих.
- Барин! - закричал Валентий. - А сердце, сердце-то что вам велит?
- Поступай, как считаешь нужным, Тадек. Но помни, что в наше время во всех странах Европы зрелые люди думают так же, как я, а их сыновья бросаются под пули, чтобы иметь удовольствие написать на стенах уборной: "Да здравствует свобода!" В каждой стране старики защищают свою нацию. Они умнее. Самое главное - это не флаг, не граница и не правительство, а плоть и кровь, пот и материнская грудь. Запомни, мертвецы не поют "Jeszcze Polska nie zginiela!". - Он сказал: - Я ухожу. Ты пойдешь со мной? Завтра я отправлю тебя в Швейцарию.
- Янек, проводи его!
Хмура повернулся к нему спиной и зашагал быстро, не оборачиваясь. Старик Валентий семенил следом, поминутно останавливаясь, оглядываясь на Тадека и в отчаянии разводя руками.
- Барин, вы не можете его там оставить… Езус, мальчик болен. Просто сердце кровью обливается!
Хмура остановился.
- Довольно! - приказал он. - Ничего не поделаешь. Ты думаешь, что я изверг, что я ничего не чувствую? Что я могу тебе сказать? Ничего не поделаешь. Он узнал все, что хотел. Он упрям. Моя порода. Он будет идти до конца. И потом, я уже говорил тебе, лучше иметь мертвого сына, но своего, чем целый выводок живых ублюдков…
Внезапно терпение старого слуги лопнуло.
- Убийца! - вдруг закричал он тоненьким голоском. - И тебе не стыдно? Будь жив твой отец, он бы плюнул тебе в лицо. Наверное, мать родила тебя от пьяного конюха!
- Можешь остаться с ним, - процедил Хмура сквозь зубы.
- Zeby ci sie krew zalala! Чтоб ты кровью залился! Ты думаешь, я бы не остался, если бы был моложе лет на пятьдесят? Давно уж я не плевал тебе под ноги… Так говорить со мной! Давно я тебя не колотил, paskudo.
Они еще долго слышали его голос, выкрикивавший проклятия, удаляясь в ночи.
18
Вслед за первым снегом пришли сильные морозы. Янек и Зося почти не выходили из землянки. Отныне их жизнь сводилась к немногому: дрова, огонь, кипяток, пара картофелин, сон. Янек заявил Черву:
- Зося больше не пойдет в Вильно.
Черв как раз чинил сапог. Он сказал, не поднимая головы:
- Я знаю.
- Она живет со мной.
- Хорошо.
Вот и все. Ни удивления, ни досады. Добранский дал Янеку несколько книг: Гоголя, Сельму Лагерлёф. Янек часто читал Зосе вслух. Потом спрашивал:
- Тебе нравится?
- Мне нравится твой голос.
Ложились они рано. Иногда, запасшись дровами на несколько дней, вставали только затем, чтобы подбросить их в огонь. День был похож на ночь, и время перестало для них существовать. Бывало, проснувшись и выглянув наружу, они обнаруживали, что на дворе ночь.
- Сколько сейчас времени?
- Не знаю. Иди сюда. Давай ляжем.
Оставалось еще четыре больших мешка картошки: на зиму должно было хватить. Беспокоил их только огонь. Обернув руки тряпьем, они ходили за хворостом, приносили его в землянку и уходили снова. По девственному снегу ползали взад-вперед два черных муравья, волоча свои смешные веточки… Потом они возвращались в нору, разжигали огонь и грелись. Говорили мало. Их тела, укутанные в груду одеял, прижимались друг к дружке и выражали чувства красноречивее слов. Иногда Зося спрашивала:
- Ты думаешь, это когда-нибудь кончится?
- Не знаю. Отец говорил, все зависит от исхода битвы.
- Какой битвы?
- Сталинградской.
- О ней все говорят. Даже немцы в Вильно.
- Да, все.
- Она все еще продолжается?
- Днем и ночью.
- А что сделают наши друзья, когда выиграют эту битву?
- Построят новый мир.
- Мы не сможем им помочь. Мы еще маленькие. А жаль.
- Дело не в возрасте, а в мужестве.
- Каким он будет, этот новый мир?
- Это будет мир без ненависти.
- Тогда нужно будет убить много людей…
- Да, нужно будет убить много людей.
- А ненависть все равно останется… Ее станет даже больше, чем раньше…
- Тогда их не будут убивать. Их будут лечить. И кормить. Для них построят дома. Им подарят музыку и книги. Их научат доброте. Если они научились ненависти, их можно будет научить доброте.
- Ненависти не разучиваются. Это как любовь.
- Я знаю, что такое ненависть. Меня научили немцы. Я научился ей, когда потерял родителей, когда мерз и голодал, жил в землянке и знал, что, если меня встретит немец, он не предложит мне своего котелка, не уступит мне места возле костра и угостить меня сможет только пулей. Ведь у немцев есть пули для всего. Для груди и для надежды, для красоты и для любви… Я ненавижу их!
- Не надо. Когда у нас будут дети, мы научим их любить, а не ненавидеть.
- Мы научим их и ненавидеть тоже. Мы научим их ненавидеть низость, зависть, насилие, фашизм…
- Что такое фашизм?
- Я точно не знаю. Это особый вид ненависти.
- Наши дети никогда не будут голодать. Они никогда не будут замерзать.
- Никогда.
- Обещай мне.
- Обещаю тебе. Я сделаю все, что смогу.
По ночам они часто просыпались от неумолчного воя: по лесу рыскали голодные волки, и утром Янек находил их следы возле землянки. Лес обнажился и побелел. По снегу блуждали вороны и подолгу каркали. Снег полностью завладел лесом, и на его белизне люди все больше походили на черных муравьев, волочащих в свои норы смешные веточки, - настойчивых, шатающихся, измученных холодом. Отныне вся их жизнь была направлена к единственной цели: поддержать огонь. В городах захватчики ждали лета, чтобы отправиться на новые завоевания, а в лесах человеческая надежда слабее луча зимнего солнца упорно не хотела умирать. Люди больше не интересовались городскими новостями и не разговаривали, их лица морщились от холода и становились такими же заскорузлыми, как старые деревья. Только изредка из деревни возвращались братья Зборовские, подносили к огню свои руки с задубевшими от холода пальцами и говорили кратко:
- Они еще держатся.
19
В один из таких морозных дней, когда сердца людей и зверей понемногу цепенели, а жизнь ждала лишь таинственного знака, чтобы остановиться, умер Тадек. Он умер ночью, во сне, лежа у огня, и даже молодая женщина, сжимавшая его в объятиях, не заметила его ухода. Накануне он почувствовал себя лучше. Он перестал кашлять, температура у него спала. Он попросил Добранского прочитать ему отрывок из книги.
- Не стоит, - сказал Добранский. - Попробуй немного поспать.
- Сегодня я хорошо себя чувствую. Кто знает, Адам, может, я скоро смогу совершать вылазки на дороги?
- Вполне возможно.
- Весной мы будем делать налеты на немецкие колонны… Правда?
- Да. Весной.
- Нужно изо всех сил помогать людям, сражающимся под Сталинградом.
- Изо всех сил. Не двигайся, Тадек.
- Мне хорошо. Адам, почитай мне что-нибудь.
- Что же ты хочешь, чтобы я тебе прочел?
- Сказку.
- Хорошо. Не говори много. А то начнешь кашлять.
- Сказку, героем которой буду я. Волшебную сказку, в конце которой я умру, но не от туберкулеза, а в бою.