- С удовольствием. Только лежи спокойно. Положи голову сюда… вот. Я расскажу тебе одну историю.
- Начинай…
- Сейчас, сейчас…
Польский летчик-истребитель Тадек Хмура умирает. Он лежит на спине в траве, в глубине густой английской рощи. Его разбитый самолет валяется в нескольких шагах от него: крылья сломаны, а винт глубоко вошел в землю, словно меч. Его сломанный позвоночник не чувствует боли, и тело кажется ему чужим. "Проклятое тело!" - печально думает он с любовью хозяина к своему верному псу. Его взгляд начинает туманиться…
- Это называется волнующей минутой, - прошептал Тадек.
Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…
- Если бы это было правдой! - пробормотал Пех.
- Замолчи…
В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.
- Как колбаса! - заявляет он, усаживаясь в траву. - Передай мне виски. Ну что, сбили?
Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.
- Тихо! - прошептал Пех. - Он спит.
Тадек открыл глаза.
- Я не сплю. Продолжай.
Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это - сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.
- Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, - с достоинством подсказывает он им. - Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, - добавляет он трагическим тоном.
К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.
"Все обстоит гораздо хуже, чем я думал", - думает он, впадая в уныние.
- Даже не пытайтесь меня ободрить! - храбрится он. - Я знаю, что со мной!
- А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? - говорит Пех. - Cheers! - Он пьет. - Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… - декламирует он.
- Я? - стонет Тадек. - Киплинг?
- Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать.
Какой пыл! Какое воодушевление! Попался, Ганга Дин?Cheers…
- Cheers, - отвечает Тадек, - превосходное виски. Возвращает любовь к жизни…
Это заявление немедленно вызывает у его товарищей приступ бурной радости. Бутылка быстро обходит еще несколько кругов.
- Как Яблонский? - спрашивает Тадек.
- Так же, как и мы, - говорит Пех. - Ушел из эскадрильи. - Он осушает стакан. - Мы нынче в свободном полете, - поясняет он.
- А Черв? Я видел, как он врезался в одного боша над Северным морем… Я был в двухстах метрах сзади и видел, как оба самолета спикировали в воду.
- Угу, - подтверждает Пех, - Черв упал прямо в ледяную воду и поплыл, как поплавок. "Брр…" - фыркал он на чистейшем польском. "Брр… брр…" - внезапно услышал он за соседней волной. Черв поворачивает голову и видит боша, который плывет рядом с ним и смотрит на него своими идиотскими глазами. Чтобы согреться, они начинают обмениваться оскорблениями: "Т… т… ты утонешь, д… др… дружище! - шепчет Черв по-немецки с ликующим видом. - С… с… спасательный пояс не вечный. Т… т… тебе капут". "Брр…" - печально отвечает ему бош. - "Т… ты… ты стучишь зубами?" - ликует Черв. "Й… й… я? - хрипит бош. - М… м… мне так нравится. Эт… то п… приятно!" - "Оч… чень приятно! - соглашается Черв. - Н… н… ни за что н… н… на свете н… н… не хотел бы оказаться г… г… где-нибудь в д… др… другом месте!" "Брр…" - дрожат они хором, поглядывая друг на друга краем глаза. - "И… и… я двадцать раз б… б… бомбил Варшаву!" - радостно хрипит бош. "К… к… кё…" - спокойно отвечает ему Черв. "К… кого?" - с недоверием переспрашивает другой. "Кё… Кёльн, - договаривает Черв. - Ха-ха-ха!.." "Брр…" - мрачно фыркает бош. Через час он начинает слабеть. "Н… ну, давай, - шепчет он. - Тони… И дело с концом…" "Т… т… только после вас", - шепчет Черв. "И… и… и не мечтай!" - возражает бош и начинает захлебываться. Черв выигрывает очко. "Т… ты захлебываешься! - ликует он. - А я, с… смотри… Я… я просто ныряю в с… свое удовольствие". Он на время исчезает под водой и снова поднимается на поверхность. "А? - хрипит он, еле живой. - Ш… что ты на это с… с… скажешь?" Бош отчаянно смотрит на него, стискивает зубы и ныряет. "Он оказался круглым ослом, - с восхищением рассказывал мне потом Черв. - Я сосчитал до десяти и признал его побежденным. А потом потерял сознание…" Когда мы подняли его со дна, он был пропитан водой, как губка. Передай мне бутылку.
Тадек блаженно вздохнул. Он счастлив. Он изрядно выпил, и голова немного кружится, но он снова нашел своих товарищей, и, как в былые времена, они вместе отправятся в бой.
- Мы им покажем! - кричит он. Вдруг начинает петь во весь голос:
Jak to па wojence ladnie
Kiedy pilot z'nieba spadnie…
- Гляньте на этого пьянчугу! - ворчит Пех с отвращением. - Клянусь, нам придется нести его на самый верх…
Они берут его под руки, поднимают…
Koledzy go nie zalua?
Jeszcze butem potraktua… -
поет Тадек.
Вдруг он обо что-то спотыкается… Наклоняется. В траве лежит безжизненное тело пилота в шлеме, запутавшегося в парашюте. Рядом - обломки самолета.
- Кто это? - удивляется Тадек.
- Не обращай внимания, - говорит Пех. - Просто переступи…
…Они тащат его за собой.
Добранский умолк. Партизаны сидели неподвижно, склонив головы. Один только Пех выругался сквозь зубы, а потом, выйдя из землянки, сказал Янеку:
- Рождаемся мы или умираем, они рассказывают нам сказки. У них всегда наготове свежая. Только этому они и научились за тысячи лет…
Тадек Хмура улыбался, и молодая женщина с закрытыми глазами - темные волосы ниспадают на плечи, лицо безмятежно, несмотря на следы слез, - нежно гладившая его по голове, навсегда осталась в памяти Янека, словно фигура на носу корабля, которую не скроет ни одна ночь и не смоет ни один шторм.
Позже, гораздо позже, когда партизанские берлоги в польском лесу стали местами поклонения, куда целый народ приходил поминать своих героев, и когда от Ванды Залевской, замученной и казненной немцами, осталось только имя, вырезанное на бронзовой дощечке рядом с именем Тадека Хмуры у входа в святилище, это лицо оставалось для Янека таким же живым, как слова его отца о том, что "ничто важное не умирает", и всякий раз, когда он вспоминал их, ему казалось, что отец ему лгал.
Тадека Хмуру похоронили в лесу, под снегом. И даже не пометили места. Студент часто повторял им:
- Запомните, никаких меток, никаких имен.
- Почему?
- Из-за отца.
Они молча смотрели на него.
- Я не хочу, чтобы он нашел меня.
20
Иногда Черв посылал Янека в Вильно к старому сапожнику, работавшему в одном из полуподвалов Завальны. Это был высокий, угрюмый человек с длинными усами средневекового szlachcic'a .
- Скажешь ему, что у меня все нормально, - говорил Черв.
Когда Янек спускался в полуподвал, сапожник бросал на него быстрый взгляд и вновь принимался за работу. Вначале такой прием смущал Янека, но потом он привык. Он заходил в мастерскую, снимал фуражку и говорил:
- У него все нормально.
Сапожник ничего не отвечал, и Янек уходил. В конце концов он все же спросил Черва:
- Кто он?
- Мой отец.
Возвращаясь после одного из этих странных визитов, Янек проходил мимо Погулянки. Перед домом, где когда-то жила панна Ядвига, он остановился. Взглянул на ворота и, не задумываясь, вошел, пересек двор и поднялся на второй этаж… Ему стало страшно. Сердце бешено билось. Ему захотелось убежать. За дверью играли на рояле. Янек узнал мелодию. Это был Шопен: та самая пьеса, которую ему так часто играла панна Ядвига… Он успокоился и долго слушал, спрятавшись в темноте, но, как только музыка умолкла, к нему вернулся страх, и он убежал. В лесу он никому об этом не сказал, но у него было тревожно на душе.
- Что случилось? - спросила Зося.
- Ничего.
На другой день он снова пришел в Вильно точно в такое же время. Он слушал… Это был не Шопен, а какая-то другая, очень красивая мелодия… Он уже не боялся. С тех пор всякий раз, навещая старого сапожника, на обратном пути он проходил через Погулянку и на темной лестнице слушал невидимого музыканта.
- Он так хорошо играет, - часто рассказывал он Зосе, вздыхая. - Я так люблю музыку…
- Больше, чем меня?
Он целовал ее.
- Нет.
На следующее утро Зося куда-то исчезла и вернулась только к вечеру с сияющим лицом.
- У меня подарок для тебя.
- Какой?
- Тебе понравится.
Она засмеялась.
- Закрой глаза.
Он повиновался. Вначале он услышал скрип и ужасный треск, а потом хриплый, вульгарный голос завыл:
Czy pani Maria
Jest grzechu warta…
Треск непрерывно сменялся скрипом и воем.
- Музыка! - с гордостью сказала Зося. - Для тебя!
Он раскрыл глаза. Она улыбалась, радуясь тому, что доставила ему удовольствие.
- Янкель нашел ее у одного еврея в лесу…
Янеку хотелось наброситься на фонограф и разбить пластинку… Но он сдержался. Не хотел огорчать Зосю. Он молча терпел.
- Красиво, правда?
Она снова завела фонограф.
Czy pani Maria…
Он осторожно остановил аппарат. Потом взял револьвер и засунул его под гимнастерку. Он сказал:
- Идем.
Она встала. Ни о чем не спрашивая, она пошла за ним. Они вышли из землянки. На лес опустились сумерки, воздух был неподвижным и ледяным, снег хрустел под ногами. Они не разговаривали. Только один раз она спросила:
- Мы идем в Вильно?
- Да.
Они добрались до города ночью. Улицы были пустынны. Янек пересек двор, поднялся по лестнице… Зося шла за ним. Она держала его за руку, крепко сжимая ее…
- Слушай.
Из-за двери слышались звуки рояля. Янек вынул из кармана револьвер. Зося сказала только:
- Это опасно.
Он постучал в дверь. Музыка умолкла. Зашаркали старые туфли, в замке повернулся ключ, и дверь отворилась. Человек держал в руке лампу с желтым абажуром. Янек одну секунду смотрел на рисовые поля, пагоды и черных птиц… Затем перевел ненавидящий взгляд на лицо человека. Пожилой седеющий мужчина. У него был длинный, красный нос с прицепленными к нему никелевыми очками, грозившими вот-вот упасть. Он смотрел на Янека поверх очков, слегка склонив голову набок. На нем был старый выцветший халат зеленого цвета, на шее - толстое кашне. Похоже, он был простужен. Он говорил по-польски с сильным акцентом:
- Что вы…
Его взгляд остановился на револьвере. Он поднял руку и поправил очки на носу. Ни испуга, ни удивления. Он широко раскрыл дверь и сказал:
- Входите.
Зося закрыла за собой дверь. Старик чихнул и шумно высморкался. Вздохнул и сказал:
- Бедные дети!
Янек крепко сжимал револьвер в руке. Он не боялся. Он знал, что старик его не разжалобит. Он вспоминал панну Ядвигу… Его не разжалобить.
- Деньги у меня в куртке. Ты пришел вовремя, сынок. Я только что получил свое капитанское жалованье. - Он засмеялся. - Оно твое.
Янек посмотрел на пагоды, рисовые поля и птиц на желтом абажуре… У него сжалось сердце.
- Я никому не скажу, - дружески произнес старик. - Я не хочу, чтобы тебя расстреляли, сынок. Они и так многих расстреливают.
Он вынул бумажник из кармана куртки и протянул его. Янек не взял. Человек остолбенел.
- Может, ты голоден? На кухне есть…
- Я не голоден.
Человек побледнел, как полотно. Он сказал хрипловатым голосом:
- Понимаю. Ты жил здесь раньше? Понимаю. Но я тут ни при чем. Мне дали эту квартиру, я ничего не требовал. Конечно, я доволен, из-за рояля. Но я не выгонял отсюда твоих родителей, сынок.
Лампа дрожала у него в руке. Пагоды, птицы и рисовые поля блуждали по стенам огромными тенями.
- Может быть, их убили? Я не знал. Я бы не взял эту квартиру…
- Играйте! - приказал Янек.
Человек не понял.
- Идите к роялю и играйте!
Человек поставил лампу на рояль и сел. Руки у него дрожали.
- Что же мне сыграть? У меня здесь есть Шуберт…
- Играйте.
Человек заиграл. Но его руки слишком сильно дрожали.
- Играйте лучше! - закричал Янек.
- Опусти револьвер, сынок. Не очень-то приятно чувствовать его у себя за спиной.
Он принялся играть. Он играл хорошо. "Да, - с грустью подумал Янек, - он умеет играть". Он взял Зосю за руку.
- Слушай. Вот это музыка.
Зося прижалась к нему.
- Теперь Шопена, - сказал Янек.
…Когда он вернулся на землю, то увидел, что человек стоит возле рояля и смотрит на него.
- Я мог бы разоружить тебя, сынок. Ты забылся.
Янек нахмурил брови.
- Уходи, - сказал он Зосе.
- А ты?
- Я останусь здесь, чтобы он не позвал…
- Я никого не позову, - сказал человек.
- Иди. Не бойся. Встретимся в лесу.
Она повиновалась.
- Хочешь, чтобы я тебе еще поиграл? - спросил немец.
- Да.
Старик сыграл Моцарта. Он играл около часа, по памяти. Закончив, спросил:
- Ты очень любишь музыку?
- Да.
- Ты можешь приходить сюда часто. Тебе нечего бояться. Я буду счастлив играть для тебя, сынок. Хочешь поужинать со мной?
- Нет.
- Как хочешь. Меня зовут Шредер, Аугустус Шредер. В мирное время я делал музыкальные игрушки. - Он вздохнул. - Я очень люблю свои музыкальные игрушки. Больше, чем людей. А еще я очень люблю детей. Я не люблю войну. Но мой сын, которому столько же лет, сколько тебе, очень любит войну… - Он пожал плечами. - Мне нужно было уехать или потерять своего ребенка. Но я служу интендантом, и у меня даже нет винтовки. Мы могли бы подружиться, сынок.
- Нет, - сказал Янек. Он запнулся. - Но я еще вернусь.
- Я с радостью поиграю для тебя.
Янек ушел. Зося ждала его в землянке.
- Я так боялась за тебя!
- Ну как? - спросил Янек. - Красиво, правда?
Она опустила голову с виноватым видом. Внезапно она расплакалась.
- Зося!
Она громко рыдала, как побитый ребенок.
- Зося! - взмолился он. - Зосенька… Что с тобой?
- Некрасиво, - рыдала она. - Совсем, совсем некрасиво!
- Зося…
Он обнял ее. Прижал к груди.
- Ты больше не любишь меня!
- Нет, я люблю тебя, люблю… Не плачь, Зосенька!
- Ты любишь свою музыку больше, чем меня… Господи! Как я несчастна!
Он не знал, что ответить. Он прижимал ее к себе. Он гладил ей волосы. И повторял:
- Зося, Зосенька.
21
Янек несколько раз приходил к Аугустусу Шредеру. Тайком, стыдясь самого себя: он мучился так, словно бы совершал предательство. Поначалу он все время был начеку, сжимал в кармане револьвер и подозрительно следил за движениями немца. Но Аугустус Шредер сумел внушить ему доверие. Он показал Янеку фотографию сына: молодого человека с угрюмым лицом, в гитлеровской форме.
- Он твоего возраста, - сказал он печально. - Но не любит музыки. Ему не нравятся мои игрушки.
Игрушки он тоже показал: фигурки гномов и немецких бюргеров прошлого, изготовленные с большим мастерством.
- Я смастерил почти всех персонажей сказок Гофмана и братьев Гримм, - пояснил он с детской гордостью. - Я люблю прошлое… Я люблю Германию флейтистов и дудочников, ночных колпаков и нюхальщиков табака, длиннополых сюртуков и белых париков… - Он улыбнулся. - В те времена людоеды жили только в сказках, они были славными малыми и никого не ели; больше всего на свете любили свои домашние тапочки, трубку у камина, кружку пива да добрую партию в шахматы…
В каждую игрушку был встроен механизм: достаточно было нажать на кнопку, и фигурка оживала, совершая поклон или балетное па под ясные звуки мелодичного аккорда.
- Я никогда не делал оловянных солдатиков, даже для сына, - говорил Аугустус Шредер.
Он садился за рояль и играл. Больше всего он любил Lieder и играл их восхитительно. Янек чувствовал, что эти мелодии как нельзя лучше выражали душу старика, его мечты, его былую любовь… Он с наслаждением слушал эту нежную и печальную музыку. Однажды он спросил:
- Вы правда немец?
- Да. И побольше этих… - Он махнул рукой на окно: по улице с грохотом проезжали танки. - Я - последний немец.
Он долго жил в Кракове и хорошо знал польский язык. Он не осмеливался заговорить с Янеком о его родителях. Однажды он робко спросил:
- Где ты живешь?
- В лесу.
- Хочешь жить у меня?
- Нет.
Аугустус Шредер немного ссутулился и больше не настаивал. Он подарил Янеку одну из своих игрушек. Баварского бюргера в ночном колпаке: он улыбался, нюхал табак, чихал и удовлетворенно качал головой под звуки: "Ach, mein lieber Augustin". Янек повсюду носил эту фигурку с собой. Он показал его Зосе. Часто, сидя в землянке, они оба громко хохотали, наблюдая, как старичок нюхал табак и чихал…
"Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…" - несколько раз играло у него внутри. И человечек с глубоким удовлетворением качал головой.