И еще помнила, как ее усадили в теплый "виллис" и как перед этим она гордо прошла мимо часового, впрочем, может быть, и не того, кому она дважды съездила по физиономии, а сменившегося, но это и не важно. Ее провожал сам командующий и полковник Дмитрий Никитич, тоже, видимо, важный человек в штабе армии, провожал…
8
- А знаешь, Василь Николаич, все же пустая это затея с фронтовыми прачечными, чайными и даже батальонами связи, - сказал полковник, когда они собирались уже спать. - Как там, наверху, не понимают?
- Почему, Дмитрий Никитич? Почему ты так считаешь?
- Характера русской женщины мы не учитываем. Вот в чем беда! - продолжал полковник. - Русская баба, как ни смотри, по натуре своей однолюбка. Скольких я перевидел на своем веку. Есть, конечно, отклонения, но в массе своей… Привяжется к одному мужику и не отстанет. Пусть такой он или сякой, а всю жизнь проживет о ним, да еще гордиться будет!
- Это верно, пожалуй… И наши с тобой, Дмитрий Никитич, такие же. А разве нет? - сказал генерал. - Правда, моя гуляла в свое время, когда я на Халхин-Голе был. Да перебесилась… А вообще-то ты прав. Ясно, прав!
Они попрощались, легли, набросили на себя одеяла.
- И ведь эта такая же, - вдруг сказал полковник, - Как ты считаешь, Василь Николаич? Ей и фронтовая прачечная нипочем! Однолюбка!
…А Тасе в это время виделось совсем другое.
Будто день совсем обычный, даже тихий - ни немецкой авиации, ни артналета. Как всегда, кипятила она белье в трех котлах, дровишки подбрасывала в огонь, рубашки и кальсоны помешивала, чтобы к краям не приставали. Рано еще было, а она уже встала и работала, и все девушки работали, потому что слишком большие партии белья пришли, а срок дали малый, надо успеть.
Как это случилось, она не знала, но вдруг оказалось, что она почему-то спит.
Девушки ее будят, кричат:
- Что ты наделала, Таська! Понимаешь, сам генерал! И ещё полковник! А у тебя котлы без воды! Белье сгорело!
Она бросилась к котлам: и верно, выкипела вся вода!
Схватила ведра и бросилась к колодцу. Наполняла ведра и - в котел. Один наполнила, второй, третий…
Руки болели. Поясница дико болела. И ноги… Ноги почти отказали. Она никак не могла передвигать их, ноги, свои собственные ноги.
А кто-то все равно кричит:
- Что ты наделала, Таська!..
Она смотрит и никак не может понять, кто же это кричит. Неужели генерал?
- Ты что? Сбесилась? Б…! Знаешь, что за нападение на часового бывает? Вот я сейчас тебя… Вместо медали штрафбат заработаешь! - слышит Тася.
- На выписку, но никакой речи о службе в армии быть не может! Вот так! Все! - слышит Тася и видит распахнутый белый халат, а под ним гимнастерка и орден Красной Звезды… Видит, вспоминает: "Отвратная баба… Мужик в юбке…"
В эти минуты Тася почему-то мучительно думает об одном - об улице Дзержинского. Как добраться туда? Ведь это долго - отсюда до Москвы, до улицы Дзержинского! И все равно как-то надо… Там все поймут! Там должны понять!
Она идет. Долго идет по лесам. Болота высохли. Жарко. И нечего есть. Она пьет воду из ручейка, а потом березовый сок. Делает пометки гвоздем на деревьях и обходит деревни, поселки, города. Когда надо пройти через реку - выжидает часами. Когда надо пройти через железную дорогу - вновь часами выжидает. Когда наконец заходит в деревни - риск… И вот уж - Москва. Она идет по Минскому шоссе - к дому…
- А на самом деле я просто Ваня, - слышит она. - Ваня Козлов. Иван Христофорович. Было б время, влюбился в тебя…
Где это? Ведь это было так давно!
И тут же голос другой, знакомый:
- Тась, а Тась! Это ты?
Не человек, а часть человека на тележке с подшипниками произносит эти слова. У него нет ног. Совсем нет! А может, и у нее нет? Почему же ей так трудно передвигать ноги?
- Откуда ты знаешь, что не люблю? A-а? Ты лучше, чем рассуждать, налила бы. Ведь я видел: оставила! А-а? По маленькой. Хочешь, давай вместе! - слышит она и сразу вспоминает, кто это. Нет, значит, не она осталась без ног, у нее есть ноги - только болят они, и все, но это пройдет.
И тут:
- Немцы! Фрицы прорвались, понимаешь!
Тася понимает:
- Девочки! Только без паники!
Она понимает, что это не те немцы. Те не могли прорваться сюда! Значит, это какие-то окруженные, что вырываются к своим…
- Девочки, - кричит она, - занимайте оборону! А ты, Вика, срочно через вон то заднее окно в штаб, доложи!
Немцы почему-то лезут прямо в окна. Тася аккуратно хватает каждого из них и бросает в котел. Одного бросила, другого, третьего, четвертого, пятого…
Вика вернулась:
- Тась! В штабе все знают! А ты что делаешь?
- Как что? - удивляется Тася.
- Им же жарко там будет, - говорит Вика.
- Почему жарко?
Наоборот, стало холодно, страшно холодно. Но тут распахнулась дверь, прямо к мешкам с грязным бельем подошел не генерал, а полковник, и Тася почувствовала, как стало тепло. Словно это с улицы пришло тепло.
- Так это ты лично уничтожила пять немцев, в том числе трех офицеров?.. Лицо у тебя хорошее, глаза…
Она промолчала.
- Я не о том, - сказал полковник. - Как ты думаешь, Василь Николаич!
- А хотите, я стихи вам прочту, товарищ полковник?
- Ты и стихи любишь? - спросил полковник. - Вот она какая у нас, Василь Николаич! - добавил он, обращаясь к генералу. Откуда он появился тут, генерал? Ведь поначалу его не было, хотя девочки и говорили…
- Иногда люблю. А вот сейчас выпила… Можно, товарищ генерал?.. Слушайте:
Были битвы,
И пули пели,
Через горы,
В провалы, в даль
Оси пушечные скрипели,
Мулы шли и бряцала сталь…
- Так это же Багрицкий? - сказал полковник.
- Багрицкий…
- Как про нас…
- А девочки мои не понимают, - призналась Тася. - Читала им: слушают, молчат, а потом - ничего…
…Тася проснулась рано. Проснулась с головной болью и каким-то беспокойным чувством.
В этот день она получила письмо:
"Здравствуй, Тася! Пишет тебе это письмо знакомая тебе Елена Николаевна. Не сердись, что не ответила на твое письмо, но пока все было хорошо и писать как-то не хотелось, а сейчас вот пишу. Коля мой в инвалидном доме был сначала ничего. Я ездила к нему часто, хотя трудно это очень смотреть на таких, как он, когда их много. Но он и там пил, говорят, много. И сама я видела, потому что несколько раз он и меня, мать свою, не узнавал, и говорил глупости всякие, и ругался так, что сказать невозможно. А в последний раз, когда приехала к нему, то хотела с ним о тебе поговорить, приструнить его по-матерински как следует. Думала, образумится он, придет в себя, а когда закончится эта проклятая война, все и наладится у тебя с ним. Конечно, жить с таким калекой, как он, тебе трудно, и все-таки думала я, что может быть. А приехала туда к нему, мне говорят, что он помер. От белой горячки и помер, потому что сердце его не выдержало, разорвалось. Вот и пишу сейчас тебе об этом, хотя времени много прошло с тех пор, три месяца, но я все никак в себя прийти не могла. Намучил он меня много, а все же - сын, родимая кровинушка. И больше не было у меня никого. А похоронила его я прямо на кладбище возле их инвалидного дома, в Суханове. Ты знаешь. Да, а у Алеши Дементьева дома беда за бедой. В прошлом году мама его умерла, а сейчас, совсем незадолго до Колиной смерти, похоронили и отца. Сам Алеша, как говорят соседи, на фронте. Под Сталинградом был, а под Курском его ранили. Но вроде все ничего. Зря это я пишу тебе, наверно, потому что ты знаешь, но уж так вышло, что написала. А голова-то моя кругом идет, и что будет, не знаю. Только работа и спасает от всех переживаний… Обнимаю тебя, и желаю боевых успехов на фронте, а главное - живой быть и здоровой. Я буду помнить о тебе всегда и ждать, когда ты вернешься! А захочешь, напиши. Буду радоваться. Ведь и писем мне получать не от кого…"
9
"…Гитлера угнетала уже сама мысль о том, что придется выстоять еще одну зиму. Он сместил фон Бока и разжаловал начальника генштаба Гальдера за его предложение отступить на одном из участков. Гитлер заявил: "От командования я требую такой же твердости, как и от войск на фронте". Гальдер возразил: "У меня эта твердость есть, мой фюрер, но ведь на фронте гибнут наши храбрые солдаты". Гитлер ответил: "Генерал-полковник Гальдер, каким тоном вы позволяете себе разговаривать со мной?.."
Александр Клюге, "Описание одной битвы"
Перевод с немецкого
"…Русская зима связана с продолжительными жестокими холодами (от 40 °C до 50 °C), часто перемежающимися оттепелью, снегопадами, буранами, туманом и плохой видимостью…"
Приложение № 2 к "Уставу
сухопутных войск" германской армий
Перевод с немецкого
"…Зима в России - это ужасно! Говорят, что к ней привыкают со временем, но, поверь, я привыкнуть никак не могу. Боюсь, что эта третья русская зима будет для твоего Отто последней…"
Из письма домой Отто Ильгена,
солдата 3-й батареи.
87-й пехотной дивизии
Перевод с немецкого
"…А зима у нас сейчас, Елена Николаевна, установилась хорошая, настоящая, не то что прежде - дожди и слякоть. Температура 18–20°, а по ночам и чуть больше, и снега много вокруг, и все очень красиво. Здесь, на фронте, особо эту красоту чувствуешь. Хоть и трудно, и опасно, и работы, конечно, очень много, а красоту ни с чем не сравнишь. Поглядишь на лес - заснеженный, вроде бы и неживой совсем, с березками и осинками, дубками и елочками, - а сердце радуется. Поглядишь на поля и реки, покрытые льдом, - и опять радуешься. А вообще-то настроение хорошее…
Если вернусь благополучно, обязательно навещу вас.
Ну, а так - не отчаивайтесь. Того, что случилось, не изменишь, и, может быть, это плохо, но я вот все со времени получения письма вашего думаю: "Уж лучше бы он, Коля, на фронте погиб…"
Не сердитесь, если что-то не так написала, а затем приветствую вас, пожелания вам, самые добрые шлю и тоже желаю, здоровья. И - до скорой, надеюсь, встречи! До свидания!
Тася".
10
К началу января сорок четвертого зима пришла настоящая. Снегу поднавалило в меру. Теперь уже и по лесу так, как прежде, запросто не пройдешь, и землянки по утрам приходится откапывать, и машины, и все большое, сложное, тяжелое хозяйство фронтовой прачечной. А оно без конца передвигалось с места на место, и Тасе вместе со своими подчиненными все время приходилось устраиваться заново, а главное - принимать грязное и взамен выдавать чистое белье.
Немцы всегда боялись зимы, но сейчас они, кажется, немного привыкли к ней. Больше они боялись другого - повторения Сталинграда, Курской дуги, Киева. И потому, без конца выравнивали фронт, огрызались порой, а чаще уходили без боя, и нашим приходилось идти по их пятам.
Видно, у каждого дела человеческого есть своя особенность. Казалось бы, радоваться Тасе бесконечным передвижениям на запад, а она огорчалась. Передвижения мешали работе, и она сама, и девочки ее психовали, как это умеют только женщины, когда они одни…
Тася с трудом справлялась с ними и с самой собой. От нее требовалось невыполнимое - чистое белье. И еще отношение к ним, как к чему-то второстепенному: отремонтировать машину нужно - последняя очередь, горючее, - последняя очередь, наконец, размещение - опять в последнюю очередь.
- Тут к тебе! Приехали! - сказала ей Вика с какой-то долей ехидства. - А ты ходишь!
- Ну что! И хожу: белье командиру дивизии отнесла и начштаба - тоже. И что! Вы, что ль, пойдете!.. Скажи лучше, кто там приехал.
- Не знаю кто! Майор по званию, - произнесла Вика. - Ох, и везет же тебе, Таська! Кажись, особист…
- Брось! - сказала Тася.
И не удивилась. Девочки злые, ехидные, от них любого можно ждать. И так острят, что к ней начальство неравнодушно. Даже когда орден ее обмывали, острили. И понятно, хотя и обидно, а как не понять: работа адова, устают все чертовски, а тут еще - женщины. По двадцать - двадцать пять каждой. Руки разъедены, в мозолях и волдырях. Бесконечные стирки и сушки - фигуры наперекось пошли. Еще два-три года таких, и смотреть будет не на что.
Сама Тася заметно располнела в последнее время, но главного никто из девочек не замечал. И она, хотя и не раз порывалась сказать девчонкам об этом, главном, молчала. И, наверно, правильно молчала. И так без конца суды-пересуды, а тут совсем замучают расспросами и разговорами!..
- Кто? - спросила Тася, заранее простив Вике и тон ее, и все.
- Особист какой-то, майор… Смотри, Таська!
- Ну брось, брось! Не болтай!
Возле их прачечной стоял помятый, непонятной окраски трофейный "мерседес". И рядом с ним ходили двое, водитель в телогрейке и майор в светлом полушубке.
Особист! Но почему же особист! Особого отдела они не обслуживали, так что вроде ругать ее не за что. А что еще может быть связано у нее с особым отделом?
Майор сказал:
- Мне приказано проводить вас к генералу Кучину.
Они ехали долго. По разбитым промерзшим дорогам и лесам. Буксовали в полях и дважды пересекали речные переправы. Майор был словоохотлив и любезен, не позволял Тасе подталкивать машину и даже обрезал шофера, когда тот чуть не выругался:
- Как тебе не совестно, Трофим Ефимыч! С женщиной едем, а ты…
- Оговорился, - пробурчал шофер. - Прошу прощения…
После очередной переправы над дорогой повис туман. Белое молоко не разбивалось о ветровое стекло, не прорезывалось светом синих фар. Какими-то странными клочками туман захватывал вершины и стволы деревьев, часть дороги и ложбинки, полз по речному льду и по крышам одиноких домов.
Шофер выскакивал из машины, ругался, просил пощады. Майор успокаивал шофера, занимал Тасю и без конца смотрел на часы. И наконец, когда они вновь остановились около березовой рощи, майор не выдержал:
- Пожалуй, Трофим Ефимыч, мы тут и пешочком доберемся. Не возражаете? - спросил он у Таси.
Они шли в сплошном тумане среди стволов берез. Снег, березы и туман - все было бело. Даже свет фонарика у майора был таким же белым.
- Сказка, правда? - спросил майор. - Почему-то "Снегурочка" Островского вспоминается. Поразительно, как давно я не был в Москве! А ведь когда там, не успеваешь ни в театр, ни на выставку, ни в кино. В лучшем случае в цирк с ребятами…
В кабинете генерала Кучина, когда они наконец пришли на место, работало радио.
- Нет в Маньчжурии более ненавистного народу человека, чем продавшийся японцам Пу-И, назначенный ими "императором" марионеточного государства Маньчжоу-Го. Этот ставленник Японии… - передавало радио, пока генерал не выключил приемник.
- А мы вас уже несколько дней разыскиваем, - сказал Кучин, - но и вы все передислоцировались, и мы… Очень рад, очень рад! - Кажется, генерал заметил: - Если хотите послушать, пожалуйста!
- Нет, что вы, что вы! Просто я давно радио не слушала, - сказала Тася.
- Тогда разрешите к делу…
Ей поручалось перейти линию фронта севернее Озаричей, встретиться в условленном месте с представителем соединения белорусских партизан и согласовать с ним ход дальнейших совместных действий в направлении на Бобруйск и дальше - на Минск.
- Вам, старой подпольщице, карты в руки, - сказал генерал. - Важность задачи понимаете?
- Понимаю…
- И ни тени сомнения?
Сомнение у Таси было. Одно, может, самое важное. "Но кажется, еще рано, - решила она. - И не замечает никто - рано! Успею!"
- Нет, сомнений у меня нет, - сказала она.
- Ну и добро! - согласился генерал Кучин. - Завтра с утра сдавайте свое хозяйство. Мы предупредим кого следует. А потом за вами придет машина. О деталях договоримся с представителем штаба партизанского движения. Как раз завтра он подоспеет сюда…