"Кафе-клуб", "Митропа", типография "Нового курьера". Центр города, сердце немецкого района. На Главном вокзале всегда полно уезжающих в отпуск немцев, обвешанных наворованным добром, с рюкзаками, которые лопаются по швам, у каждого под рукой оружие. На вокзале бар "Митропа" - "nur für Deutsche" - дыра, провонявшая табаком и пивом, до отказа набитая солдатами; одни радуются, уезжая на запад, другие повесили нос и едут налегке - эти отправляются на фронт… И в эту кашу, во все эти немецкие заботы и радости ухнули гвардейские гранаты.
"Кафе-клуб" - фешенебельный немецкий бордель, "nur für Deutsche"; завитые девицы в серых мундирчиках с изображением молнии на рукаве, пляшущие до умопомрачения, соскучившиеся по танцам у себя на родине. Офицеры, со шрамами на щеках, подстриженные ежиком, веселые, захмелевшие. Мундиры серые, черные, коричневые. Мундиры с черепами. И в это скопище потных, возбужденных тел, в это сборище германских "сверхлюдей" - гранаты! По крайней мере, несколько дней не будут квакать саксофоны. Придется смывать пятна крови, черного кофе и ликера. Придется рассылать письма с траурной каемкой.
Пусть знают, что им нет места на земле, что их будут истреблять, как вшей, в каждом закоулке, что им не позволят убивать безнаказанно.
В темной норе бабки Катажины стало тесно. Собеседники вышли на улицу. Они молча шагали рядом, щуря глаза от яркого света. Знаете, бывают такие воскресенья после полудня в конце осени… Верующие выходят из костелов, отслушав позднюю мессу. В согретом остатками тепла, мягком, как вата, воздухе торжественно, звучно, словно из-за реки, раздаются голоса.
Дети лижут леденцы на палочках, катят перед собой большие разноцветные бабочки, бабочки хлопают деревянными крылышками. Хочется услышать пение петуха и перезвон костельных колоколов, но колокола сняли и увезли в переплавку.
XV
Девушка была черноволосая, на голове у нее ловко сидела круглая шапочка с шелковой кисточкой.
Юрек подумал: "Хорошенькая".
Стах подумал: "Что-то она нам скажет?"
Они видели ее и раньше, во время походов в Коло, знали ее и называли "черной" Ганкой, в отличие от другой, "белой", приходившей на собрания молодежных кружков с маленькой дочкой.
Девушку сопровождал рослый, плечистый мужчина. У него было молодое, энергичное лицо. Представляясь, он назвался Завишей.
- Завита, Завиша, - твердил про себя Юрек, - посмотрим, какой ты Завиша.
Он относился недоверчиво к громким, претенциозным псевдонимам, потому что отец и в особенности доктор Константин заразили его скептицизмом.
Короткой, неуютной улицы Сташица - улицы портных и гробовщиков, - с ее глубокими сточными канавами, хватило на обсуждение всех дел. Их было немного: образуется Союз борьбы молодежи . Все молодые гвардейцы, оставаясь в рядах Гвардии, являются его членами. У молодежи будут свои руководители, назначенные штабом Гвардии. Один из них - Завиша. На прощание - вопрос: получают ли они молодежную литературу?
- Нет? Тогда прикройте меня, товарищ Бартек, я дам вам нашу газету.
Ганка сунула руку в сумочку и подала Стаху свиток тонкой бумаги, от которой пахло свежей типографской краской.
- Встретимся через три дня на этом же месте. До свидания. Будем работать вместе. До свидания. - Она улыбнулась дружески, открыто, глазами, всем лицом, даже кисточкой на шапочке. Тон был теплый и сердечный, но говорила она по-военному, то есть ровно столько, сколько необходимо.
- Ой, возьмет она нас в оборот, - то ли в шутку, то ли всерьез пожаловался Юрек. - Кончатся добрые старые времена доставки "Трибуны", встреч на "бирже" и всей этой мышиной возни. Придется нам поразмяться, Стах, чует мое сердце. "Ты, молодежь, прах юдоли отринешь, взлетишь…" - добавил он.
- Меня это не огорчает, - отозвался Стах, - мне она правится… Чего смеешься, дурак? Я про серьезные вещи говорю. Мне кажется, что молодежь должна действовать сообща, нам нужны молодые командиры, молодые политические руководители. Дело будет лучше спориться… - закончил Стах.
То же самое он повторил Жанно, Ясю Кроне и Яцеку Шерментовскому, которые ждали их в лавочке, где торговали водкой и лимонадом.
- Что это за бумажонки? - спросил Жанно. Прочитал "Борьба молодых" и отодвинул от себя газету. - Опять писанина, и ничего больше. Она не сказала, когда дадут оружие? Я этого читать не буду, своего ума хватает. По горло сыт пропагандой, во! - И он провел пальцем по горлу, хотя "Трибуну" не читал и не распространял.
- Оружие будет. Я еще не знаю точно, где они его прячут, но во вторник принесу к Юреку, - сказал вдруг Яцек Шерментовский, и все смолкли. Лицо Яцека не выражало никаких чувств - ни самодовольства, ни озабоченности. Он сообщил эту новость как всегда по-своему - непривычно выделяя отдельные слова.
- Как это будет? - Жанно проглотил слюну и с открытым ртом уставился в неподвижное лицо Яцека. - Ты? Как?
- Украду.
- Какое оружие?
- "Вис".
- У кого украдешь?
- Конечно, не со склада Гвардии Людовой. Гвардия не хранит оружие на складе.
Жанно кисло улыбнулся и сказал: "Хорошо". В эту минуту у него, наверно, возник замысел, который едва не стоил ему жизни.
- Дела, кажется, пошли на лад. Дела идут, старик. - Юрек от радости стал похлопывать Стаха по спине.
И впрямь, перспективы открывались заманчивые. В их воображении множились боевые секции молодых рабочих: металлургов с завода Лильпопа, рабочих фабрик Герлаха, с Дзвонковой, трамвайщиков и молодых железнодорожников. Молодых, ловких, отважных, горящих энтузиазмом, для которых город - каменные джунгли, где они неуловимы; бойцов, раскалывающих минами и гранатами бронзовый панцирь фашистского террора; ускользающих, как туман, преданных идее. Они мечтали о многотысячных отрядах красных партизан, действующих в лесах, деревнях и небольших городах, контролирующих дороги и парализующих барьером огня движение немецкого транспорта; мечтали о вскормленных землей и защищающих эту землю партизанах - вихрастых, полуголых, увешанных оружием парнях, распевающих песни на опушке леса или в белых деревнях, утопающих в зелени, куда ни один немец под страхом смерти не отважится сунуть нос с приказом о реквизиции.
Эти мысли, такие естественные, казались им слишком смелыми, и поэтому они называли их мечтами.
- Эх, мечтатель, мечтатель, - говорил Стаху Юрек. - Погляди кругом. Кругом страх. Каждый всматривается в глубину улицы - не приближается ли цепь жандармов. И мы с тобой идем по улице, а сами вертим башкой, точно она у нас на шарнирах. Стоишь, притаившись под стеной, ждешь, когда жандарм положит тебе руку на плечо: "Ausweis bitte!" А если у тебя даже есть эта бумажонка, ты смотришь на него собачьими глазами и думаешь: "А может, ему, гаду, что-нибудь не понравится". Мечтать-то легко…
- Мечтать о прекрасных вещах необходимо, иначе - крышка. А в интересах конспирации давай-ка лучше уйдем с этого угла, слишком долго мы тут крутимся, - видно, Ганка не придет.
Она не пришла больше ни на одну явку - ее убили. Она умерла в тюремной больнице. Гестаповские врачи копались резиновыми лапами в ее внутренностях, отыскивая пули. Но их коллеги стреляли чересчур метко, чересчур яростно преследовали ее, опасаясь, что девушка уйдет от них по петляющим улицам Старого Мяста. У них вырвался вздох облегчения, когда они увидели, что она упала, царапая пальцами каменные плиты Мостовой улицы, спускающейся к Висле. Потом они хотели вернуть ее к жизни, чтобы убить более обстоятельно, более хладнокровно. Они проклинали тех, кто своей поспешностью испортил долгую и успешную охоту.
Молодые люди этого еще не знали. В тот день, когда Ганка не явилась в условленное место, Яцек принес в кармане куртки пистолет, небрежно положил его на стол и сказал:
- Нате, радуйтесь, я уже нарадовался. Этот скот держал его в смазке, в бочке со смазкой. Он весь был в каком-то жире, ствол забит. Завернут в десять бумаг и тряпок. Видно, лет на двадцать законсервировали. Это собственность моего хозяина, члена АК. Я подумал - зачем оружию пропадать? Спер у него - и дело с концом. Такой штуки каждый испугается.
Пистолет был замечательный, вороненой стали, без малейшего изъяна, классической формы, напоминающий породистое животное. Не слишком тяжелый, рукоятка - удобная, с эбонитовыми накладками и продолговатыми углублениями. Курок легко отводился назад большим пальцем. При нажиме на спусковой крючок курок бил с сухим, металлическим стуком, какой издает хорошая сталь при ударе. Без труда можно было представить себе грохот выстрела и рывок пистолета назад и вверх. Конструктор снабдил его падежным предохранителем, и, несмотря на всю сложность устройства, он был прост в разборке. Плоский, без больших выступов, он обладал еще и тем достоинством, что, заткнутый за пояс, плотно прилегал к телу и был незаметен под одеждой. Калибр - девять миллиметров, следовательно, патроны достать просто, у всех немецких пистолетов калибр тот же самый: у парабеллума, пятнадцатизарядного ФН, "вальтера", который носят летчики, у автомата МП, который положен командирам пехотных подразделений. Девятимиллиметровые патроны годились для автоматов "бергман", "суоми", даже английского "стена". О "висе" немцы с одобрением писали в специальных журналах задолго до войны. В польской армии "висы" были введены только в тридцать девятом году. Конструкция пистолета представляла собой военную тайну.
И вот один из этих пистолетов уцелел, не попал в тридцать девятом году в груду сабель и винтовок, растущую под пытливым взглядом немецких солдат; он лежал на столе, отливая матовой чернью в свете карбидной лампы, и, казалось, просил, чтобы из его тонкого, вытянутого вперед ствола поскорей выпустили пулю.
Стах встал, подошел к столу, обхватил пальцами рукоятку пистолета - бережно, как скрипач шейку бесценного страдивариуса, поднял оружие и поднес к губам. Это не вызвало насмешек.
Может быть, в этот самый час Ганка, умирая в тюремной больнице, говорила сострадательно склонившейся над ней узнице: "Я жила для людей и для них умираю".
XVI
На окраине есть площадь по названию Будляк. Там царят первозданные тишина и покой, какие бывают на заброшенных рынках, вымощенных щербатым булыжником, с водопроводной колонкой с фантастически изогнутой рукоятью. Тишина наступила с тех пор, как там ликвидировали овощной рынок. Возы на рессорах, груженные зеленью, а в день поминовения усопших - пестрой пеной цветов, проезжают теперь мимо по Гурчевской, через Лешно к Желязной Браме. Старые замшелые каменья, ветхие заборы, пыльные каштаны скучают в одиночестве на пустом четырехугольнике площади.
Люди, спешащие на работу, взглядывали краем глаза, как испуганные лошади, на труп мужчины в габардиновом пальто.
Жандарм, охранявший труп вместе с двумя полицейскими, покрикивал на прохожих. Люди пробегали мимо, унося в памяти картину: мертвое тело, лежащее словно куча тряпья, голова, прикрытая обрывком бумаги.
Его убили рано утром, когда из трамвайного парка выходили первые вагоны, быстро и легко проносясь по безлюдным улицам…
На Будляк вышло трое. Их шаги гулко отдавались на пустынной площади. Под каштанами они пошли медленнее и замолчали.
- Почему вы идете так медленно? Мы опоздаем, - сказал мужчина в габардиновом пальто.
- Ну, у нас еще есть время, - отозвался старший из его спутников. Он старался говорить как можно естественнее, и поэтому слова прозвучали фальшиво. Он испугался звука собственного голоса, стал откашливаться.
- Минуточку, шнурок развязался, - сказал младший.
Он наклонился, поставил ногу на край тротуара. Двое других остановились, вынули папиросы. Человек в габардиновом пальто стоял спиной к тому, который завязывал шнурок. Он хотел закурить и очень удивился, когда его спутник, вместо того чтобы дать ему огонь, обхватил его и с медвежьей силой прижал к себе. Человек в пальто все понял и облился потом.
Парень, поправлявший шнурок, выпрямился стремительно, как пружина, и с размаху ударил.
Они забрали оружие и документы, после чего старший прошипел:
- Уходи, не оглядывайся, за углом встретимся.
Они ехали трамваем в сторону предместья, потом молча шли по улице.
До вечера отсиживались они на квартире у верного человека. Медленно грызли и с трудом глотали хлеб. Старший уговорил молодого выпить стопку самогона. После этого молодой заснул на диване, над которым висела полотняная дорожка с вышитой надписью: "Спокойной ночи".
Старший сидел и мысленно восстанавливал все звенья предательства, припоминал адреса людей, которых знал или мог знать убитый. Он тер ладонью лоб и думал, думал, склонившись над столом. Предатели убили Старика, убили Ганку… И вот теперь опять этот мерзавец Ворона… Потом он подумал о молодом человеке, уснувшем на диване. Три дня назад он его спросил:
- Ты бы пошел на такое дело, Стасик?
Тот ответил:
- Если нужно… Только знаешь, Стройный, я еще никогда никого… и не знаю…
Стрелять нельзя. Слишком тихо утром. Да и пистолет может дать осечку, а здесь осечки быть не должно. По Гурчевской ходит много патрулей. Ловят спекулянтов. Надо, чтобы все было шито-крыто.
И вот из туманных предчувствий и предположений родилась идея, как провести операцию. Простая, страшная в своей простоте: ударить ножом.
Стах - молоденький, неказистый; Ворона подумает: "Молокосос", - и отбросит все опасения.
Стах проснулся и стал надевать ботинки на деревянной подошве, старательно и долго обертывая ноги портянками.
- Не сердись, Стах, что я выбрал именно тебя.
Стах побледнел и поспешно ушел в угол комнаты, за занавеску из пестрого ситца.
Слышно было, как он умывается. Вернувшись, он сказал:
- Совсем не могу пить водку, отвык, сразу становится плохо. А что касается этого, ты, Стройный, не огорчайся. Ведь каждый из нас должен убить в первый раз. Так или этак - не важно. - И, не замечая, что сам себе противоречит, добавил: - Я думаю, хуже этого не будет. Самое страшное позади.
Стах сидел, понурясь, разглядывая свои руки, точно они были чужие.
- Почему ты велел мне идти вперед?
- Я не был уверен, что ты попал в сердце. А он ни в коем случае не должен был оставаться в живых. Да. - Секула смолк на минуту. - Знаешь, Стах, за одно только то, что человека вынуждают делать такие вещи, можно возненавидеть. Только за одно это… Ну, а теперь иди домой! Вечером прогуляйся, только не один. И ни звука… никому! Увидишь, это будет самое трудное.
Секула остался ждать возвращения хозяина. Его мысли были подобны облаку горячего дыма. Он боялся некоторое время спустя увидеть в глазах Стаха сухой, холодный блеск. Он опасался, что лицо юноши окаменеет и это будет означать, что все человеческое стало ему чуждо.
- Нужно им заняться, непременно нужно, - угрюмо твердил про себя Секула.
* * *
Немцы вырубали высокоствольные леса Прикарпатья, валили вековые буки, стройные, тяжелые, как железо. С вырубок уходили косули, следом за ними - партизаны.
Из древесины делали носилки, тысячи носилок. Делали второпях, не высушивая дерева, которое пускало сок под ножами машин. Носилок требовалось все больше и больше.
По этим наспех срубленным деревьям можно было вести счет немецким потерям. На Восточном фронте трупы падали чаще, чем лесоруб успевал ударить топором по стволу.
Доски складывали в штабеля на пустыре за фабрикой Лильпопа. Там вырос целый город из буковых, сосновых и дубовых бревен. Берги наняли возчиков. "Третий" Берг обмыл это дело с немецкими заказчиками… Они смотрели сквозь пальцы на то, что он потребовал втрое больше древесины, и без проволочек подписали заказ.
- Вы, пан Юрек, будете наблюдать за доставкой.
За несколько дней Юрек сошелся с возчиками: веселыми, видавшими виды парнями, похожими чем-то на своих тяжелых, кряжистых лошадей. Они давали ему править. Натянув вожжи и упершись ногами в передок телеги, Юрек вопил на всю улицу Гренадеров, погоняя лошадей: "Пошевеливайся, Феля!" - и громко смеялся. Казалось, будто едешь на головокружительной карусели. Лошади бежали рысью, мерно посапывая. Возчики советовали Юреку: "Не гоните, пан Юрек, крепче натягивайте вожжи".
Работа была нетяжелая.
Когда в последний день, подъезжая к воротам, возчик крикнул сторожу: "Открывай!", а Юрек помахал пачкой разноцветных пропусков и квитанций, из сторожки фабрики Лильпопа выскочил толстобрюхий комендант. С трудом застегивая на ходу мундир - ему мешал висящий на руке хлыст, - комендант гаркнул: "Хальт! Стой!"
Он подошел к телеге, велел всем слезть и стал, тыкая пальцем в воздух, считать доски. Ошибся, начал снова, помечая их красным мелом на торцах.
- Сколько должно быть?
- Сто девятнадцать.
- Здесь сто двадцать три. Зады у вас, видно, чешутся. Кто сопровождающий?
- Я.
- Возчики, сваливать доски. А ты - марш в сторожку.
У Юрека пересохло в горле. В животе шевельнулся страх. "Будут бить. Возчики не крали, им хорошо платят, комендант ошибся".
В провонявшей дегтем сторожке сидело на скамье несколько фольксдойчей, разомлевших, осовелых от лени. При виде начальника они вскочили. Он прошел мимо них и впихнул Юрека в каморку, которую занимал сам. Он долго и нудно что-то говорил, перемежая речь ругательствами. Наконец поднял хлыст и с вожделением свистнул им в воздухе.
Юрек не отстранился. Он глядел из-под насупленных бровей в красные, разгоревшиеся от водки глазки коменданта. "Не ударишь, - думал он. - Если ударишь, застрелю. Всажу в твою гнусную морду пулю самое позднее через три дня".
И тот не ударил. Может, как зверя, его предостерег инстинкт самосохранения, а может, ждал, что парень испугается, чтобы нанести первый удар. Комендант, видно, понял, что его противник не безоружен, и вовремя остановил руку.