- Не радуйся прежде времени. Он хитрый, этот "третий" Берг. Мало, видно, у него шпионов. Понимаешь, парень, что он придумал? Сперва забьет клин между тобой и Стахом. Потом отдаст тебя в помощь мастеру, а со своим образованием ты быстро постигнешь все премудрости, станешь техником или помощником мастера, и тогда пиши, брат, пропало: он навсегда забьет клин между тобой и людьми, потому что ты как воск, из тебя что угодно сделать можно. А он сумеет сделать из тебя прихвостня, подхалима. Не беспокойся, не таких обламывали…
Юрек молчал.
- Дать тебе дельный совет? Не позволяй водить себя за нос. Пропадешь - жаль будет. Ты парень башковитый и нам пригодишься.
- Кому "нам"?
- Юрек, за работу, доски носить! - Мастер с особым ударением сказал "доски носить", чтоб парень, не дай бог, не вообразил, будто теперь он уже настоящий ремесленник.
Мастер был неистощимым пакостником, малейшую возможность использовал для того, чтобы навредить ближнему. Правда, таких возможностей было у него немного. Столяров и механиков он не трогал, потому что с квалифицированными рабочими было туго и цену себе те знали. Кроме того, они просто-напросто могли съездить ему по морде. Поэтому мастер придирался к тем, кто работал на дворе, - к Сильвеку, к ученикам, к Ясю Кунею, придурковатому возчику. Он, как хищный зверь, нападал на слабых. У него был девиз: "Проучить их так же, как меня в молодости". Во время мировой войны вбили ему в башку эту премудрость австрийские капралы, превратив его в поборника унтер-офицерской системы воспитания. Для него стало потребностью сеять вокруг страх и ненависть; в такие минуты он чувствовал себя как рыба в воде. Он был вне себя от радости, когда мог кому-нибудь насолить. Этот кретин чувствовал себя тогда счастливым.
По сигналу колокола все кончали работу и отправлялись домой, хлопая при выходе дребезжащей дверью столярного цеха. Приходил, еле волоча ноги, дед Потшеба, ночной сторож, и смотрел по углам, не обронил ли кто огонь.
Вот Сильвек Млодянек несет еду кроликам, которых стали разводить теперь вместо голубей в голубятне. К нему подходит Юрек и смотрит на пушистых зверьков, грызущих сочные листья осота. Есть тут белые с красными глазами и светло-серые с длинными ушами - бельгийские. Сильвек сунул руку в клетку и перебирает пальцами теплые шелковистые уши кролика. Под тоненькой кожей вдоль ушей - жилки, поэтому уши такие теплые.
- Значит, в школу идете, - говорит Сильвек, повернувшись к крольчатнику.
- Идем.
- Так… Ну, а я для этого слишком глуп. Два года назад, - Сильвек схватил Юрека за отворот куртки, - понимаешь, два года назад я испортил одну работу. Дали мне ее на испытание, хотели вывести в люди. Велели мне изготовить три стола. Я высверлил слишком широкие отверстия для ножек. Спешил, думал показать, какой я быстрый, ну и перепутал калибр сверл. Шипы потом просто провалились в эти дырки. Не дали мне даже работы кончить. Какой был крик! Мастер как раз за неделю до этого здорово напортачил и следов замести не смог, не удалось. Ну, и как только всплыло это дело со столами, привел он шефа в мастерскую, развел этак руками, словно богоматерь на иконе, и говорит: "Вот видите, они все время что-нибудь портят". Выгнал он меня из мастерской. Велел инструмент забрать, и с тех пор стал я истопником. Шеф смеялся и говорил: "Так тебе и надо, щенок, работы не уважаешь…" С тех пор я кофе варю, клей разогреваю, доски подношу, а ведь почти столяром был. Двенадцати лет пришел я в мастерскую и до сих пор мальчишка на побегушках. А мне уже двадцать. Ни рабочий, ни ученик. Платят мне столько же, сколько тебе. Половину жалованья чернорабочего. Неученый я, - добавил он, глядя из-под прищуренных век на Юрека, - неученый. Где мне учиться… Доски таскать - для меня в самый раз. Но я им когда-нибудь отплачу, этим трем свиньям. Да и мастеру не поздоровится…
Вдруг ему показалось, что он сболтнул лишнее. Он глянул на Юрека с подозрением, поднял большой палец кверху и прикусил кончик зубами. Это был воровской знак - дескать, не проболтайся.
Сильвек стоит возле будки и, высвистывая без конца одни и те же три ноты, перебирает в пальцах горячие и сухие уши кроликов. Он приучает их к свисту, хочет, чтоб они прибегали на зов, когда он весной выпустит их на травку. Юрек идет домой, деревянные подошвы хлопают по пяткам. "Сильвек мог бы быть нормальным человеком. Парень он прямой, добродушный", - думает Юрек.
VI
В школу надо было ездить на трамвае, который проходил под деревянным мостом, переброшенным над улицей Хлодной, в том месте, где она пересекается с Желязной. Трамвай шел через гетто. Но немцам это не нравилось, потому что с трамвайных площадок сбрасывали метки с продуктами. Приходилось обыскивать вагоны. Новое осложнение. Тогда немцы ликвидировали трамвайные линии, проходящие через гетто. Но верные своей педантичности, они разрешили рабочим и ученикам проходить по улицам еврейского района, если это сокращало им дорогу. Так продолжалось две недели, потом немцы сильно урезали территорию гетто. Они сделали это под тем предлогом, что значительная часть жителей вымерла. Впрочем, возможно, что они на этот счет долго не размышляли, просто отдали приказ - и точка.
По деревянному мосту над арийской частью города беспрерывной цепочкой, точно муравьи, двигались евреи. Мост соединял большое гетто с малым. Внизу со знанием дела была устроена железная загородка, с помощью которой евреи-полицейские регулировали движение; руководил их действиями жандарм, взмахивая время от времени жезлом с фанерным, ярко окрашенным кружком на конце. По его взмаху открывали и закрывали путь арийскому транспорту по Хлодной и еврейскому - по Желязной.
Осенью, когда над столом учителя рано загоралась тусклая желтая лампочка, когда с первыми дождями еще шире расползлись потеки на потолке аудитории, у Юрска появилась возможность проникнуть в гетто. Дорога, по которой он ходил в школу, вела по заселенным евреями улицам. Толстяк полицейский, дежуривший в намокшем плаще у входа, не поверил ему и, пожав плечами, сказал:
- Знаю я вас, спекулянтов. Войдешь, наберешь барахла, потом через другие ворота улизнешь. Водите меня за нос. Знаю я вас, спекулянтов.
Он явно рассчитывал на взятку, но в конце концов все-таки пропустил Юрека.
- С товаром выходи теми же воротами, понял?
На Хлодной жил Давид Шнайдер. В покрашенном в яичный цвет доходном доме с кариатидами на фронтоне все осталось без изменений. По-прежнему на лестничной клетке пахло кухней и болезнями.
Юрека встретили с изумлением, его рассматривали так, как рыбы рассматривают блестящую жестянку, попавшую к ним на дно. Наконец Давид отпустил руку приятеля, перестал похлопывать его по спине. Только тогда стало ясно, как тесно в квартире. На Юрека было устремлено множество незнакомых глаз. Была там девушка с белым лицом и с копной черных волос - красавица, ошеломляющая своей красотой.
- Гина, познакомьтесь, это мой одноклассник… можно даже сказать, друг.
Юрек удивился силе и стремительности ее рукопожатия.
- Это дядя Иегуда из Ловича. Познакомься с моим другом, дядя.
Иегуда выпрямил свое большое сухое тело. Он сидел над разобранными часами. Вынув из глаза лупу, спокойным движением подал руку и спросил:
- Вы не принесли хлеба?
Видно было, как он проглотил слюну. Когда Юрек покачал головой, он пробормотал:
- Простите, я думал… хлеб иногда еще приносят.
Движением жонглера он забросил лупу в глазницу, склонился над часами и разом заслонил широкой спиной свою крохотную мастерскую.
С антресолей в углу кухни слышалась не то монотонная песня, не то декламация. Оттуда свесилась голова с падающими на прищуренные глаза рыжими волосами. Мужчина спросил по-еврейски:
- Чужой… Что делает здесь чужой? - Потом он замотал головой и крикнул высоким, переходящим в стон фальцетом: - Ой, евреи, евреи…
Давид сказал ему что-то решительным тоном, и тот успокоился. Голова исчезла, и вскоре опять послышался распевающий молитвы голос.
Под антресолями стояли прислоненные к стене мольберты Давида с натянутыми на подрамники полотнами, там же были навалены куски картона и фанеры.
- Рисуешь? - спросил Юрек и в ожидании отрицательного ответа собрался было горестно покачать головой.
- Последнее время много рисую. Тебе покажу.
Давид стал копаться в кипе эскизов и картин, вытянув несколько работ, расставил вдоль стены, мать подкрутила карбидную лампу, стало светлее. Картины были неожиданные. Далеко ушел Давид от своих прежних спокойных натюрмортов, написанных в бронзово-зеленом колорите, от городских пейзажей, жемчужных, как внутренность раковины. На его новой картине под латунным небом шли евреи на фоне какого-то темного жуткого пейзажа. Пылало в темноте фосфорическим светом лицо Гины. Лицо дяди Иегуды, написанное резкими, размашистыми мазками, застыло, словно напряженная маска. Давид с беспокойством покосился на антресоли и быстро убрал картины.
- Красиво? - спросил он, и по лицу его блуждала улыбка не то горькая, не то ироническая. Юрек молчал, и тогда Давид перестал улыбаться.
Пора было уходить, приближался комендантский час, который наступал в гетто раньше, чем в остальной части города.
- Видишь, Деви, оттуда, кроме Юрека, никто не пришел, - повторяла мать.
- В следующий раз принесу столько хлеба, сколько смогу пронести, - заверил их Юрек.
Давид проводил его до входа в гетто, где улицу перегораживали ворота.
- Ну и теснота у вас. Как вы живете? - спросил с участием Юрек.
- Это еще не все. Остальные приходят с наступлением комендантского часа. Видел в кино, как тюлени лежат впритык друг к другу на выступающих из моря скалах?
Так выглядит наша квартира ночью. Так теплей и легче подцепить тиф.
- А тот, на антресолях?
- Сумасшедший. По-моему, шизофреник. Его зовут Маркус Зонне. Раньше он был хорошим автомобильным механиком. Сейчас одержим религиозной манией. То молитвы бормочет, то проклятия. Проклинает немцев и их матерей. Хочет, чтоб земля вокруг них стала гладкой и пустой, как панцирь огромной черепахи. Он слушается только меня. Боится, считает, что в меня вселился злой дух. Я рисую, понимаешь, а еврейская религия это запрещает. "Не сотвори себе кумира…" - или что-то в этом роде. Вчера вздумал он выпрыгнуть из окна. Я рисовал по памяти голову дяди Иегуды и положил на щеку желтую краску. Он слез с антресолей, встал за моей спиной и говорит: "Желтая краска, опять желтая краска, говорил я тебе, чтобы ты перестал кощунствовать, говорил, не рисуй, а ты все рисуешь желтой краской…" - И Давид скорчил гримасу, изображая Маркуса. - Видишь ли, дело в том, что Маркус жил до последнего времени в лодзинском гетто, где евреев метили желтой звездой. Здесь мы носим только повязки. Говорил он, говорил, потом подошел к окну и распахнул створки. Но я все-таки успел его схватить. Ты не представляешь, до чего он сильный.
- Чем ты живешь, старина?
- Как тебе сказать?.. Время от времени мне дают работу. Пишу таблички. Теперь нужно множество табличек со словом: "Verboten" . Торгую книжками. Сверху в корзине у меня детективные романы, а внизу динамит.
Он улыбнулся.
- Ты не понимаешь, что "Коммунистический манифест" или Горький лучше гранат. Они действуют гораздо сильней, чем жестянка с тротилом. Впрочем, сейчас больше бы пригодились настоящие гранаты.
Простились они в воротах какого-то дома.
- Я принесу хлеба, - сказал Юрек.
- Если б ты мог принести знаешь что, - Давид понизил голос и до боли сжал ладонь Юрека, - пистолет… - И он быстро-быстро зашептал ему в самое ухо: - Мы заплатим… я знаю, что у тебя сейчас туго с деньгами. Ты нуждаешься. Но вам гораздо легче добыть оружие. Может, какой-нибудь немец продаст; Узнай, цена роли не играет. Я что-нибудь украду, ограблю спекулянта - дело не в этом - и заплачу. Будь здоров.
- Будь здоров, Деви.
- Не забудь.
- Не забуду.
Он не забыл, но ему никогда больше не суждено было попасть в гетто. Период послаблений кончился на следующий день так же неожиданно, как начался. А если бы даже все осталось по-прежнему, нельзя сказать с уверенностью, принес бы Юрек в следующий раз что-нибудь, кроме хлеба, своему приятелю.
VII
- Пан Слупецкий, собирайте манатки. Пойдете на фабрику "Кассиопея" и закончите там работу. Секула не может справиться в срок. - Мастер махнул с пренебрежением рукой и повторил с оттенком иронии: - Не может…
Слупецкий-старший встретил иронию мастера понимающей улыбкой и весело крикнул:
- Слушаюсь, пан мастер.
- В помощь вам даю Стаха. Возьмите его в оборот, пусть пошевеливается. Раз, два - и обратно, нечего канитель тянуть.
Они отправились на фабрику. Стах тащил деревянный чемоданчик Слупецкого с инструментом. Слупецкий одет был прилично и не желал компрометировать себя в глазах прохожих. Он шел на несколько шагов впереди Стаха.
Стах стоял в уголке трамвайной площадки и притопывал, пытаясь согреться. Над Вислой гулял резкий, режущий лицо северный ветер - отголосок зимних штормов на Балтике. Он проникал в улицы, в стены, в одежду, пробирая до костей.
"Каково сейчас в поле! - подумал Стах. - Или где-нибудь под Москвой".
"Торгуют мороженым немцем - два злотых кило", - шутил Гжесь. У него есть знакомые среди железнодорожных воров, а те всегда знают, что куда возят.
Стах улыбается своим мыслям. Слух о целых эшелонах мертвых, замерзших немецких солдат подтверждают все знакомые спекулянты. Их везут на запад в теплушках, лежат они одни на другом и глядят в небо невидящими стеклянными глазами.
"Наконец-то за них принялись", - думает Стах, радуясь холодному ветру, и время от времени шевелит замерзшими пальцами в деревянных ботинках.
- Привет, привет, уважаемые коллеги. Как здоровье, пан Слупецкий? Как поживает ваш уважаемый братец?
Секула низко кланялся.
- Что? Так себе? Ничего не поделаешь, наша католическая отчизна стонет под пятой оккупанта.
Слупецкий начал испуганно озираться.
- Не беспокойтесь, не беспокойтесь, здесь все патриоты. Правда, "Кассиопея" делает шоколад только для немцев, зато руками трех тысяч польских рабочих. Но из беды нас рано или поздно вызволит папа римский во главе папской гвардии и при помощи польских патриотов, которые удрали, правда, в Румынию, но только на время. Прошу за мной. Осторожнее, не поскользнитесь на варенье. Только что возили варенье в бочках. Одна бочка накренилась, я едва успел банку подставить. Много вытекло на пол. Молодой человек (это относилось к Стаху), будь так добр, посыпь варенье песочком, чтоб не увидел пан Кассиопея, он делается сам не свой, когда у него добро пропадает. Пожалуйте сюда. - Секула плавно повел рукой в сторону прачечной. - Вежливость прежде всего, - пробурчал Секула, пропуская прибывших, - нашим и вашим, оттого и Польша погибла.
Секула с первого взгляда поправился Стаху. Юноша мало знал этого живого, подвижного человека: его всегда посылали на работу куда-нибудь в город. Он остался в "Кассиопее" последним из могикан - один из бригады столяров, посланной для отделки нового крыла в здании фабрики. Он завершал мелкие монтажные работы.
Надевая фартук, Слупецкий бормотал:
- Мастер мне говорил, что вы с этой сушилкой что-то слишком долго возитесь. Что там такое?
- Что? Обычная история. Дерево для сушилки дали сухое. Со слезами на глазах мастер велел эти доски отгрузить со склада. Привезли их, положили на бетонный пол в коридоре. Дерево впитало влагу, покоробилось. Пропеллеры для самолетов, клепки для бочек, все, что угодно, можно делать, только не части для сушилки. Теперь деталь к детали не подгонишь, выпрямляю, как могу, строгаю, пот с меня в три ручья льет. Да и к работе надо отнестись с уважением. Платят нам поденно. Спешить некуда. Вот вам чертеж, соображайте сами, что к чему, а я побегу к слесарям на третий этаж. Они мне тут ролики переделывают. Наш милый мастер, как всегда, ошибся на несколько миллиметров.
Секула постоянно бегал на третий этаж к "слесарям". Слупецкий решил действовать наперекор ему: в угрюмом молчании гнул он спину над работой. Наконец все было собрано, наружная сторона панелей покрыта лаком и политурой. Слупецкий мог отправляться в мастерскую. Секула попросил оставить Стаха на фабрике. Им нужно было еще смонтировать перила из ясеневого дерева на лестничной клетке, собрать два марша дубовой лестницы в амбулатории, кроме того, подогнать двери и окна в новом фабричном крыле.
- По моим расчетам, мы уйдем отсюда не раньше троицы, если, разумеется, отнесемся к работе с уважением. Надо делать все на совесть, ведь это останется нам - не немцам и не пану Кассиопее. Но надрываться не стоит, Стах, потому что нам за это не платят. Ты знаешь, что такое калория? Ну так послушай…
И Секула прочел целую лекцию о пище, мышцах, питании, которая кончалась так:
- Советую тебе, ешь варенье, хотя, по правде говоря, оно уже в глотку не лезет. Пусть тебя воротит от сладостей, зубы ноют, а ты все-таки ешь, браток. Выносить ничего нельзя - веркшуцы найдут - изобьют. Ешь, браток. Завтра достану мармелад, и наше меню станет разнообразнее.
Стах быстро открыл тайну происхождения сладостей, которые он теперь потреблял в таком неумеренном количестве. На третьем этаже в маленькой боковой комнате Секула устроил дополнительную мастерскую и делал там халтуру, то есть принимал "левые" заказы от работников "Кассиопеи", за что брал плату натурой. Он делал ящики для угля, тумбочки, шкатулки для бритвенных принадлежностей, кухонные доски.
На дверях в эту свою мастерскую Секула прибил доски крест-накрест. Объяснил он это таким образом:
- Человек - странное создание, Стах. Увидит приоткрытую дверь - обязательно заглянет в комнату, прибьешь - даже не подойдет, подумает: "Чего заглядывать, досками забито". По крайней мере, так большинство думает. Знаешь, как на волков охотятся? Огораживают участок леса веревкой, привязывают тряпки попестрее: под этими тряпками волк не пробежит ни за что на свете, такая уж у него повадка. Охотник стреляет, как в мишень, в такого очумелого зверя. Немцы тоже написали всюду "verboten" или "nur für" , и напуганный человек их слушается. И погляди, что получается: шоколад тоже только nur für, а сегодня Слоневский из шоколадного цеха принесет нам в фартуке полведра конфет с ромом за кухонную доску, склеенную по всем правилам клеем "Цертус", у которого… какие свойства?
- Не размокает от воды, можно клеить без подогрева, ну и, кроме того, крепко схватывает.
- Так. А теперь объясни мне, почему им нельзя клеить ясеневые перила на лестнице, которые мы сейчас делаем?
- Потому что дерево ценных пород, такое, как ясень или дуб, от "Цертуса" чернеет.
- Выйдет из тебя столяр. - Секула ладонью, шершавой, как древесная кора, взъерошил волосы Стаха.
Руки у него были золотые. Когда хотел, он работал быстро и складно и выполнял работу с блеском, не оставляя на дереве ни следов клея, ни отпечатков пальцев. За месяц в "Кассиопее" Стах узнал гораздо больше, чем за все время пребывания в мастерской. Секула принес однажды два долота и рубанок для подгонки оконных рам. Инструмент был старый, стальные части покрывала ржавчина.