Андрейка был убежден, что партизанское дело посильно только мужчинам, таким, по крайней мере, как он. Ведь ни одна девушка их деревни не выходит даже за околицу, а эта в такую метель из города, одна с мужиками, да кажется ещё и командует. И постепенно чувство недоверия сменилось у Андрейки уважением к Вере. Он уступил ей своё место, а сам сел на лежанку около печки и продолжал рассматривать гостью. Мальчонка настолько погрузился в свои размышления, что не слышал начавшегося разговора за столом, потом, точно очнувшись, спрыгнул с лежанки и подошел к Вере. Она посмотрела на Андрейку, подвинулась немного и, положив ему на плечо руку, посадила рядом.
- Тебе холодно? - спросил он.
- Почему? Тепло.
- Нет, там, на морозе?
- А на морозе всем холодно. Но на мне шуба, шаль, валенки.
Варвара Ильинична, наблюдавшая за сыном, погрозила ему и подала руками какие-то сигналы. "Завяжи язык", - означали они. Андрейка успокоился, но не надолго.
- А штаны у вас есть? - спросил он тихо Веру.
- Что? - переспросила Вера.
- Ну, брюки. - Андрейка постучал ладонями по своим коленям, - теплее чтобы…
- А как же? Конечно. А что?
- Я могу вам свои дать. У меня есть, широкие такие папкины… Мне они велики, а вам как раз. Прямо на валенки их и натягивайте. Снег тогда за голенища не попадет. Дать?
- Не надо, - сдерживаясь, чтобы не рассмеяться и не обидеть Андрейку, сказала Вера. - Всё у меня есть.
- Андрейка! - грозно крикнула Варвара Ильинична. - Что тебе сказано? Молчи. Не мешай.
13
Долго Бондаренко и его друзья толковали с наблюдавшими за дорогой. Пришел Тимофей Иванович, высокий пожилой человек с длинными обледеневшими усами. Он остановился у порога, чтобы стряхнуть с усов лед. Вслед за ним с шумом ворвался в избу парень лет двадцати пяти, в кепке, натянутой на уши, в черном поношенном пальтишке с приподнятым воротником и в больших армейских ботинках, покрытых снегом. У порога он крякнул и, стряхивая с ботинок снег, отбил чечетку.
- Вот это я понимаю, морозец: как бомбу в избу швыряет.
Он сыпал скороговоркой и надсадно кашлял. Заметив у порога Тимофея Ивановича, старательно снимавшего с усов сосульки, он сказал:
- Здравия желаю, господин староста… А говорят - Тимофей и в ус не дует. Слышите, шипит как?.. Остриги, Тимофей, усы, не мучься… Эх, голова твоя садовая, слушайся молодого-то.
Бондаренко, к удивлению всех, узнал паренька и пошел ему навстречу.
- Это товарищ Волгин, - сообщила Вера.
- Какой же Волгин, если Ольгин, Вася… Как ты сюда попал? - спросил парня Бондаренко.
- Сергей Волгин, он же Василий Ольгин, с некоторых пор находится, так сказать, в длительной командировке, - отрапортовал Сергей.
- Как? Откуда ты сюда попал? - спросил парня Бондаренко.
- Из древнего города князей Трубецких, то есть Трубчевска, по велению их отдаленного потомка боярыни Веры.
- А ты как был болтуном, так им и остался, - строго сказала Вера.
- Зачем на меня так смотреть, Вера? - продолжал Сергей. - И слова такие зачем - "болтун"?.. А в сущности, в моём положении, - он показал на одежду, - не болтать, так и тепла не видать. Язык только и обогревает. Он у меня, что мотор: чуть чего, я завожу его, и тело прогрето… Что остается бедному студенту?
Этого неугомонного и неутомимого "болтуна" Бондаренко неоднократно пытался взять на постоянную комсомольскую работу в обком, а получив назначение в Трубчевск - в родной город Сергея, Бондаренко окончательно решил забрать его с собой, но паренек отказался. Это было в 1939 году. Появление Сергея здесь, в колхозе, было неожиданным для Бондаренко, и он попросил его толком рассказать о себе.
- В том-то и дело, что толком об этом не расскажешь, Алексей Дмитриевич, - сказал Волгин. Он снял пальто и сел за стол. - Ну, вот, скажем, Тимофей Иванович, - показал он почему-то на старика старосту, - тоже с докладом, небось, пришел, а стоит у порога, точно привязанный Ты не приморозил там ус к косяку?.. Хорош старик! Работать с ним одно утешение. Молчун и неказист вроде, а так вкручивает фрицам шарики, только держись… Нет, толком не расскажешь: так, непутево всё началось.
- Ты о себе расскажи, - сказала Вера.
- О себе и говорю. Помните, Алексей Дмитриевич, я поругался с вами? Из-за чего? Только я до учебы дорвался, а вы: "хватит, пора работать, отозвать в райком комсомола"… Тогда вы были неправы. А началась война, мне говорят: "учись". Институт эвакуировался куда-то к чёрту на кулички, в Сибирь, и я тащись с ним. Зачем? Глупо. Девушки пусть учатся, а мое место на фронте… Наши отходят. Почему отходят? Потому что нас, студентов, не берут на фронт… Глупо думал, стыдно теперь… Я с начальством своим тогда поругался. И сбежал в военкомат… Через неделю уже был в полковой разведке. Прекраснейшая работа! Больше всего люблю далекие рейды и воровать штабных офицеров. Потом назначили меня командиром взвода этой же разведки. Не хотелось, страшно не хотелось, но… уже не ругался: дисциплина… В этой должности меня и настигли - пуля в ногу и осколок мины вот сюда. С пулей можно бы мириться, а от осколка - ни вздохнуть, ни охнуть: как волк пол-ягодицы выдрал. Видите, косо сижу!.. На всю жизнь равновесия лишился. Неделю полз по украинской земле, думал - помру. Подобрали меня два железнодорожника. Отходили. А когда раны мало-мало позаросли, двинулся на восток… Шёл по долинам, плыл через реки, прятался в соломе, на огородах, в хатах.
Сергей задумался, что-то припоминая.
- В ноябре добрался до Трубчевска. Встретил меня родной город, прямо скажу, не с распростёртыми объятиями… Родных никого, по улицам рыщут гестаповцы, горожане приуныли, молчат, слова не вытянешь, ни о ком не хотят говорить. А главное, меня не узнают, ну и я решил не открываться. Приютил меня один знакомый в сарае. Заперся я в четырех стенах и просидел неделю. Да, целую неделю, как один месяц, просидел, нигде не показываясь. Спросите меня почему - я и не отвечу: напал какой-то страх… Хозяин каждую ночь шептал мне на ухо о партизанах, о райкоме партии, назвал по фамилии всех, секретарей, которых разыскивают немцы. "Все, говорит, здесь". А я боюсь вылезти, даже в окно поглядеть боюсь. Чёрт его знает, необъяснимая штука… Но сколько можно жить в сарае? Эх, думаю, всё равно. Выбрался ночью и чуть не бегом по улице. Прошел в один конец, вернулся в другой - ни дьявола не встретил. Даже обидно стало… Иду к парку, и вот только там, у какою-то поганенького склада, наткнулся на часового: сидит у забора и крепко спит, обнявшись с винтовкой. Не успел фриц моргнуть, как его винтовка оказалась в моих руках и тяжелый приклад опустился ему на голову… Сошло…
Сергей взглянул на Бондаренко.
- Поймите, Алексей Дмитриевич, ни одна самая блестящая игрушка в детстве не приводила меня в такой восторг, как эта самая винтовка. Да что восторг! Она вернула мне вдохновение, силы и… еще какой-то зуд в душе вызвала. Попросту говоря, я стал озорничать. Наряжался шуцманом (не спрашивайте о том, где я брал обмундирование) и по ночам в упор стрелял в гитлеровцев, встречая их по одиночке. Стукнешь, бывало, одного, - скроешься, переоденешься и опять наблюдаешь из-за угла или с крыши. Суматоха, фашисты топчутся как индюки, кричат!..
- Словом, хулиганил, - сказала Вера. - Я была уверена, что появился у нас в Трубчевске какой-то отчаянный сумасброд - партизан-одиночка, и решила его изловить.
- И чуть было головушку не сложила, - съязвил Сергей.
- "Чуть" не считается, - возразила Вера. - К тому же ты, так же как и я, был на волоске от этого "чуть".
- Это верно! Эх, если бы я всё знал… А то представьте себе, Алексей Дмитриевич, давным-давно я усвоил правило: "Прячь оружие там, где меньше для него опасности". Ну, стал я прятать ту самую винтовку под крышу гаража начальника гестапо, под стреху над задней стенкой огорода закладывал. Кто додумается искать там винтовку? А душа горит - убить этого же самого гестаповца. На улице в одиночку встретить его невозможно: прячется, собака, за свою свиту. Только на крыльце дома, в котором он живет, иногда появлялся с потаскухой своей, выходя из машины. Я выследил, рассчитал и решил прикончить его на крыльце дома. В тот самый вечер, вернее, в два часа ночи, именно в два, не раньше, не позже, он и должен был вернуться домой. Примерно в половине второго я крадусь за винтовкой. Луна - и та, казалось, мне помогает. Взяв винтовку, я должен был по кошачьи взобраться на крышу и, понимаете, в упор, всё-таки в упор стрелять. Возможность самому скрыться после этого, разумеется, полностью исключалась. Да, кстати сказать, и в винтовке осталось только два патрона. При удаче первого выстрела второй патрон оставлял для себя. Подкрался к гаражу и… хвать, а винтовки нет. Я под другую стреху, под третью, шебаршу, забыв об осторожности, - нет. Вот так, думаю, влип. Был уверен, что я уже в лапах, и бежать не собирался. Единственно, что мог, по молниеносно родившимся планам, это - поджечь гараж. Полез за спичками и вдруг слышу голос женщины:
- Не дурите, Сергей, и не поднимайте шуму…
Схватила она меня за рукав и тянет. Ничего не могу сообразить, как во сне плетусь за ней. Прошли за угол… "Винтовка ваша у меня, - говорит, - и мне надо с вами объясниться. Я - Вера". И назвала фамилию. "Помните?" - спрашивает. Вспомнил. Не успел опомниться, она притащила меня, как мальчонку, к себе домой. Ночи две потом кормила такими свинцовыми словами, от которых и теперь ещё в желудке тяжесть и голова точно с похмелья: "анархизм", "измена ленинизму", "предательство", "отчаяние интеллигентика", "гниль". Она обрушила на мою голову сотни "измов"… Холодило меня от них больше, чем от мороза. Потом я дал клятву… Стали работать по плану. Эх, и почудили. Ну, ну, ну… не косись, Вера, не расскажу… А затем я в командировку угодил. У Петра тут оказались крепкие связи, Андрейка, к примеру… Создали здесь молодежную организацию, - Сергей опять показал на Андрейку. - Работаем под началом партийной группы Тимофея Ивановича.
- И Тимофея Ивановича в молодежную организацию втянули? - спросил Дарнев.
- Что же тут удивительного? Где партия - там и комсомол. Так уж повелось на нашей земле.
Бондаренко с минуту смотрел на Волгина, возможно, ему хотелось прочесть в живом, с грубоватыми чертами лице Сергея то, что тот ещё не досказал.
На дворе шумела вьюга, тоскливо завывало в трубе, в занавешенные окна бился снег. Бондаренко скрутил папироску, лизнул её, склеивая бумагу, положил на стол, не закуривая, и спросил:
- А с озорством как? Расстался?
- Поклялся, Алексей Дмитриевич… Держусь… Но просил бы, просил бы о предоставлении мне права на выход в мир, на раздолье, туда, куда теперь ведут все дороги - в открытый бой… Честное слово, надоело ховаться, як кажуть украинцы.
Разумеется, Волгин говорил не только о себе. Он имел в виду всю свою группу, которая, как это вскоре же выяснилось, достаточно вооружена и обучена. Обучали её опытные красноармейцы, слившиеся с подпольщиками. Их было уже тридцать человек. Большинство из них - жители этой же деревни или соседних сел. Райком партии знал о группе из информации Тимофея Ивановича. Однако непомерная удаль Сергея и оттенок беззаботности, которую уловил Бондаренко в его рассказе, заставляли сомневаться в прочности успехов группы. Он спросил:
- А не кажется ли вам, что вы слишком окрылены своим успехом? Вы думаете, что всегда всё так будет гладко и легко? Пока вас защищают бураны и морозы, да. Но ведь скоро весна, кончится бездорожье, и тогда будет много трудностей.
- Это не страшно, что трудней, - заговорил вдруг Тимофей Иванович, внимательно слушавший до этого рассказ Сергея. - Надежный у нас народ. Были смутьяны и предатели, но немного, и с нашей помощью их вовремя бог прибрал. А теперь мы и с хозяйством управляемся, и выступить отрядом готовы.
И Тимофей Иванович рассказал, как народ и хлеб укрыл, так что никакой враг не найдет, и масла собрал целый склад, и весь сельскохозяйственный инвентарь отремонтировал, смазал и спрятал. Смой весенние потоки с земли нашей врага, - и из тайничков вырвутся на поля сотни плугов, сеялок, борон.
- А что касается всего прочего наземного, - говорил Тимофей Иванович, вздернув мохнатые брови и разглаживая усы, - постройки там или ещё что, если не уцелеют, мы восстановим… А теперь нам и впрямь пора бы выступить, Алексей Дмитриевич.
- Это значит, насколько я понимаю, - отряду? - спросил Бондаренко. - А как же с остальными, с односельчанами?
- Если обо всех думать, то и вообще не воевать, - ответил за старика Сергей.
- Как это так?
- Что же мне-то прикажете делать? Обняться с младенцем в люльке и рыдать?..
- Я ожидал от тебя более умного ответа.
- Умнее оружия сейчас ничего нет.
- Слово партии - тоже оружие, и посильнее твоей винтовки, - сурово сказал Бондаренко.
Вера с укором взглянула в глаза упрямому Сергею. Он отвернулся и молчал.
- Без указания райкома мы, знамо дело, не выступим, если нас не припрут, - примиряюще сказал Тимофей Иванович. - Но думка такая есть. И мы кое-что тут предприняли, то есть не только в смысле оружия, а и насчет людей. Все парни и девки, что побольше да поздоровее, нигде не зарегистрированы в списках управы. Тут уж наш староста кое-как выкручивается… Не шаляй-валяй, - делали с толком. И мужчины средних лет или пожилые, опять же те, которые способные оружие носить, тоже нигде не значатся, ни в каких списках у немцев не состоят. Так что, ежели они, скажем, уйдут из деревни, этого никто не заметит. Наши-то деревенские сообща решали эти вопросы. А в нашем колхозе Буденного порядок такой: сказано - свято. В этом вы не сомневайтесь, Алексей Дмитриевич, о всех подумали… А волю ребятам надо дать - натомились они, натерпелись, готовились опять же сколько, пора! Не удержать их теперь - сорвутся и, пожалуй, без твердой руки да без доброго разумного слова голову сломят - молодые, горячие Неделю тому назад в Почеп лазали и опять норовят. Прямо днем леший понес. Он вот, - Тимофей Иванович показал на Сергея, - да ещё два пострела.
- Шесть гранат швырнули в окно коменданта, - гордо заявил Сергей. - Что ж тут плохого?
- И хорошего мало, - возразил Тимофей Иванович. - Эка невидаль - пять солдатиков убить.
- А контора вместе с бумагами сгорела - не считаешь?
- Дурак твой комендант, вот и сгорела. Кто же, подумайте, товарищ Бондаренко, бензин держит в конторе с бумагами? "Сгорела!" Ясно - сгорит. А шесть бомб испортили! - с хозяйской рачительностью заметил старик. - Ладно, хоть сами-то вернулись.
- Безобразие какое! Не ожидала я от тебя такого самоуправства! - сказала Вера, в душе радуясь смелости Сергея.
- Здра-авствуйте! - протянул Сергей. - Послали на работу - и не ожидали работы. Спасибо вашему батьке.
Бондаренко улыбнулся, взглянул на Сергея, потом на Дарнева и сказал:
- Хорошо. Думаю, райком партии разрешит создать из вас отряд. Фактически отряд ваш, Тимофей Иванович, уже сколочен. Завтра в ночь шагом марш на нашу базу… Отряд придется водить тебе, Сергей.
- Есть, шагом марш, - ответил Сергей. Он подошел к Вере и что-то сказал ей шёпотом.
- И уйдем мы отсюда, хлопнув дверью, - громко закончил он.
Бондаренко посмотрел на Сергея, но ничего ему не сказал. Он продолжал разговор с Тимофеем Ивановичем, передавая указания для Александра Христофоровича в Почеп.
Тимофей Иванович внимательно слушал, поглаживая усы.
- Да-а… Ясно… Всё ясно, кроме одного… А я с ним не пойду разве?
- Нет, Тимофей Иванович, не пойдешь. Останешься здесь. Как смотришь?
Тимофей Иванович вздохнул.
- Мне не привыкать. Буду старостовать…
- Старостуй, старостуй, Тимофей Иванович, - улыбаясь сказал Бондаренко. - И слово хорошее придумал: "старостовать". Не сорвись только.
- Опасность, прямо скажем, есть. Иной раз того и гляди зубами в горло вцепишься супостату какому-нибудь. Креплюсь, губы себе больше кусаю.
- Кусай губы, да нам почаще указывай, где у врага послабее место. А Сергей кулаком твоим будет.
- Старик он у нас правильный, самоотречённый, - вставил Сергей. - Нам эту самоотречённость привил, выдержанную самоотреченность.
Тимофей Иванович вскинул мохнатые брови, подмигнул Бондаренко.
- О выдержке заговорил, хорошо-о. Тьфу, как бы не сглазить… Храбрости у него хоть отбавляй, а насчет выдержки, - тугой парень, горячий. Ну, уж коли тебя кулаком моим назвали, Сергей, то зубы тебе же выбью в случае чего…
- Ну вот, и с угрозами, самоотреченный человек, - Сергей подошел к Тимофею Ивановичу, обнял его, трогательно поцеловал в усы, откашлялся: - Судорога в горле, извиняюсь. Клянусь, Тимофей Иванович… верь… надейся.
Дарнев толкнул локтем Литвина, они отошли к порогу и стали крутить папиросы.
- Я на лежанку пойду, - сказал Вере Андрейка. Он легко взобрался на лежанку и укрылся с головой. Ильинична подошла к Андрейке и старательно укутала его.
Бондаренко, опустив голову, ковырял ногтем на столе застывшие капельки воска. Наступила грустная пауза. Все молчали. Потом все, кроме Андрейки, вернулись к столу. Чай пили молча, каждый о чем-то думал, и думы, вероятно, были у всех одинаковы. Три месяца! Три месяца прошло всего с тех пор, как враг занял западную часть Орловщины, а сколько пережито! Виселицы в Трубчевске, Погаре, Почепе, Унечи, расстрелы, огонь, пепелища. Советские люди гибли, а те, кто оставался в живых, лишались добра, человеческого достоинства. Мрак! Это страшно. А ещё страшнее, когда во мраке человек остается один. Некоторые, озираясь по сторонам, теряли во мраке веру, теряли голову и покорно отдавали себя в услуженье врагу. Были и такие…
Вспомнил Бондаренко, как однажды к нему привели русского человека в одежде немецкого полицая, немолодого уже, лет тридцати. Лицо парня было желто-бледным, как у мертвеца. Он перетрусил и глядел на всех бессмысленными глазами.
- Ты что, украл одежду или с убитого содрал? - спросил парня Бондаренко.
- Нет, не воровал, ей-богу не воровал, - трясущимися губами говорил парень. - И никого не убивал. Выдали мне одежду, ей-богу выдали, бесплатно выдали, за службу в полиции. Не воровал я и никого не убивал, не убивал и не убью… Меня бы только не трогали…
А когда парня уводили из землянки, он кричал. Он ничего не понял из разговора и был уверен, что ведут его на расстрел.
Русского парня в немецкой шинели привели к партизанам колхозники. Они, как-то не сговариваясь, скрутили своего односельчанина в чужой одежде и доставили прямо в партизанский штаб… Кто-то из них, прощаясь потом с партизанами, сказал: "Живые слова нам хоть изредка передавайте. Слова партии. Тяжело без них, без дорогих, живых слов".
- А ну-ка, ещё стаканчик смастери, Ильинична, - попросил Бондаренко. - Больно у тебя чай хорош! Кажется, век такого не пивал.