Нас предупреждали быть осторожными в Молдавии и Румынии: после недавней Приднестровской войны казаков там не любили. А в чемоданах у нас - черкески, папахи и кинжалы. Везём большое латунное восьмиконечное распятие для надгробного памятника взамен того, что было спилено.
Опасения были, да и водители, от поста до поста разговорчивые и весёлые, перед каждой условно отчерченной кем-то, или же настоящей границей, замолкали и начинали на нас коситься. Прокручивали в мозгу и они, и мы свои версии отговорок перед ментами, пограничниками и таможней.
На тя бо, Господи, уповах…
Перед каждой такой остановкой мы крестились и читали "Отче наш".
Иногда, и не раз, и не два…
Материалисты сочтут это просто везением, верующие скажут про милость Божию, но одно остаётся бесспорным фактом - на пространстве бывшего СССР, в Румынии и Болгарии кабины машин, в которых мы ехали, ни разу не проверили. Не говоря уже о личных вещах. При этом мы были свидетелями, как "выворачивают наизнанку" другие машины.
Впечатляет…
Мы ехали в Болгарию с чувством ожидания прикосновения к необычайной красоты сказке. Нам, напутствуя перед поездкой, рассказывали о великом радушии болгар, которые души не чают в русских "братушках", предупреждали о том, что нас будут тянуть из дома в дом, угощая вином и ракией. Для Перепелицына, давно уже принципиально не употреблявшего спиртное, эти рассказы вызывали смятение. Казаки, видя его состояние, с серьёзным видом подшучивали:
- Вариантов отказаться нет - нарушать закон гостеприимства нельзя, хозяев обидишь - что о нас, казаках, подумают? Придётся "развязать"…
Лёгкая вуаль сказки упорхнула, унесённая тёплым осенним ветром, и исчезла в дымке над Дунаем.
В большом приграничном городе Русе мы переоделись в казачью форму, попрощались с водителями и ступили на болгарскую землю. Всё казалось нам необычным и ярким, хотелось впитывать в себя мелодичную болгарскую речь, ласковое солнце, улыбки людей (а нам казалось, что улыбаются все встречные люди), но первый же болгарин, с которым мы заговорили в этом городе, привёл нас в смятение. Его слова были для нас ушатом холодной воды.
Мы сидели на лавочке у вокзала, и обсуждали план нашего дальнейшего пути. Билеты до Варны в кармане, есть два часа времени, которые мы могли бы посвятить ознакомлению с местными достопримечательностями.
- Извините, вы первый раз в Болгарии?
К нам обратился мужчина средних лет, сидевший на соседней скамейке. По-русски он говорит очень хорошо, с чуть заметным акцентом.
- Да, только что приехали.
- Не думайте, что вас здесь встретят, как братьев. Болгары - сволочи…
Он говорил зло, с напором, и чувствовалось, что слова его выстраданы и очень искренни.
- Я сам болгарин, а жена у меня украинка. Живём на Украине, а здесь, в Русе, у меня родители, приезжаю к ним в гости. Смотрю, как люди меняются, и мне стыдно становится за мой народ. Сколько Россия сделала для нас хорошего! У всех пропала память… Многие так сейчас говорит: "Лучше бы нас англичане от турок освободили, мы жили бы сейчас намного лучше". Кто бы заставил англичан за нас кровь проливать? По-хорошему к России и русским относятся только в Сербии. Вот там действительно братья.
Сказка исчезла, испарилась, но и реальность, надо отдать должное, не превратилась в сплошную "чернуху". Жизнь дарила нам в дальнейшем удивительные примеры искреннего тепла и расположения, доказывая, что мир действительно соткан из полутонов, и делать обобщения на основе каких-либо частных случаев не представляется возможным. С первым образцом искреннего уважения мы столкнулись через несколько минут после разговора на вокзале.
Кафе, летняя площадка…
Присаживаемся за столик. За соседним - три старика интеллигентного вида пьют кофе. Проходя мимо, здороваемся с ними. Увидев нас, старики оживляются, приглашают за свой столик. Уважительно расспрашивают нас: кто? откуда?
- Казаки… Кавказ…
Они видят в нас единомышленников, в глазах их блестят искорки:
- Казаки! Раньше присягу царю давали… А мы тоже присягали царю…
Старики показывают маленькие значки на лацканах пиджаков - это крохотный символ принадлежности к монархической организации. Они - бывшие офицеры царя Бориса, гордятся своими убеждениями. Расспрашивают нас о России, с интересом рассматривают наши черкески и кинжалы. Извиняемся:
- Нам пора идти.
Они, привстав, раскланиваются на прощание и желают нам всего хорошего.
Уходя из кафе, обсуждаем эту встречу-общение со стариками-болгарами.
- Царю Борису присягали, значит, служили в то время, когда Болгария была союзницей Германии…
- Наверное, и с немцами по службе приходилось общаться, а про Россию с чувством говорят…
На центральной площади возле памятника русским воинам-освободителям мы третий раз вступили в диалог с болгарами - нас окружили представители дотошной прессы. Микрофоны, видеокамера…
Их интерес был обусловлен, скорее, не искренними чувствами любви или ненависти к России, и, в частности, к нам, но исходил от профессиональной логики ухватывать всё необычное. Мы повели себя в общении с ними по правилам их игры, не открывая карты, и "напуская ещё больше тумана".
- Скажите, вы кто?
Поворачиваюсь к памятнику и указываю на барельеф на одной из сторон постамента: кубанцы и терцы в черкесках и лохматых папахах, застывшие в состоянии вечного боя.
- Похожи?
- Да.
- Мы вернулись…
На этой солнечной земле жизнь дарила нам десятки удивительных встреч с людьми, родившимися и проживающими здесь - болгарами и русскими, и любви, тепла, искреннего интереса к происходящим в России событиям было значительно больше, чем негатива, который только однажды явно проявился к нам в одном из болгарских городов со стороны курсантов военного училища, колонной проходивших мимо нас и при явном попустительстве старших выкрикивавших нечто оскорбительное. Бог им судья…
В Варне мы жили у душевных и искренних людей - в семье Ценковых. Мишо - болгарин, Галина - русская (та самая, что написала нам письмо), они окружили нас заботой, помогли привлечь внимание властей, консульства, прессы и общественности к проблеме заброшенной братской могилы, в которой покоилось 54 солдата и офицера Русской армии, освободившей Болгарию от османов.
Надгробный памятник был восстановлен нами и торжественно открыт 7 ноября 1993 года в присутствии консула и прессы. Отслужили панихиду, помянули убиенных по-болгарски: я отламывал от большого хлебного каравая куски, макал в вино и подавал всем присутствующим. Такой здесь интересный обычай, по всей видимости, имеющей отдалённую аналогию с причастием.
Братская могила находится рядом с небольшой церквушкой. Светская, мирская часть присутствовавших на панихиде людей давно ушла, остались одни прихожане - маленький духовный мир, пропитанный любовью и верой, которые и определяют то состояние истинного славянского братства, в котором мы - единокровные братья и сестры во Христе находимся и за которое изо всех сил держимся. Некоторые люди подходили к нам и целовали руки, и для меня это было шоком, потрясением.
- Мы каждый день за Россию молимся. Не будет её - не будет и нас…
Мы видели и чувствовали искреннее отношение к нам ещё не раз. В один из дней мы поздно возвращались из центра Варны, ехали на рейсовом автобусе, и когда по ошибке чуть было не вышли на другой остановке, совершенно незнакомые люди остановили нас:
- Нет, нет, вам ещё не скоро. Мы вам скажем, когда будет Владиславово (микрорайон, где мы жили).
Откуда они знали, что нам надо именно туда - загадка…
В селе Казашко недалеко от Варны здешние старообрядцы казаки-некрасовцы разрешили нам, "никонианцам", зайти в церковь и находиться там всю службу. Казачья солидарность, вопреки нашей обрядовой разности, взяла верх.
Были удивлены мы и замешанной на явной ностальгии по недавним годам советско-болгарской дружбы уважительностью, с которой к нам отнеслись во время нашего посещения знаменитой панорамы в городе Плевен.
Музей был закрыт. Как выяснилось позже, он не отапливался, но женщины - работники музея, увидев нас, открыли залы. Казалось, они извинялись перед нами - потомками освободителей, за чьё то беспамятство:
- Сейчас сюда почти никто не ходит. Ещё несколько лет назад каждый день много экскурсий было. Теперь уже не то. Забывают историю.
Подобное отношение мы почувствовали и в Габрово в дешёвой столовой, куда зашли перекусить. Это заведение было как две капли воды похоже на наши рабочие столовые и оформлением, и прилавком-раздаткой, и характерным знакомым запахом, исходившим от вина с характерным родным названием "Плодово-ягодное". И лица посетителей были такими же, как и в любой рабочей столовой России.
Сомообслужиться нам не дали. Женщина на раздатке, увидев казаков, изучающих прилепленное к стене меню, что-то быстро прокричала в сторону кухни, откуда выпорхнули две фигуристые молодухи, которые усадили нас за стол, накрыли его белой скатертью и накормили нас от души. И ведь "от души" - это по сути…
Многие люди, встречаемые мною на болгарской земле, своим добрым искренним отношением к нам, кто-то осознанно, а кто-то и не задумываясь о высоком смысле, отдавали долг памяти тем, кто пришёл на эту землю и лёг в неё, отдав жизнь свою за свободу братьев по крови и по духу. Мы были для них не символом новой России, но сохранённой частичкой героической старины, на которую смотрели с надеждой.
Узнав, что мы приехала с Кавказа, болгары сочувственно кивали головами. Далёкая Чечня, зависшая в кураже вседозволенности и без оглядки приходящая в состояние войны, вселяла в людей тревогу даже здесь, за тысячи километров от неё. Попав в одну компанию с варненскими полицейскими, сидя за столом со стаканчиком ракии, я узнаю, что в соседний Бургас приехало двое чеченцев с неясной целью визита. По тревоге были подняты значительные силы полиции не только там, но и в Варне.
"Береженого Бог бережёт"…
Мы уехали далеко от Чечни, а она догоняла нас в виде тревоги и слухов, которые лишали покоя местных обывателей, да и нам ещё раз напоминали о наших нерешённых проблемах.
Валентин Иванович старался всегда во всех ситуациях быть невозмутимым, отшучивался, и лишь при очень сильном волнении у него дёргалась бровь. Но то, что происходило на Кавказе, да и в России в целом, ему не давало покоя даже здесь, и я видел его душевное смятение, и понимал его. Уже в Софии он довольно жёстко обрубил мои (да и свои тоже) фантазии в отношении поездки в Югославию:
- Я в Боснию не поеду… И тебе не советую. Надо домой возвращаться, скоро и у нас весело будет.
Мог ли догадываться тогда Перепелицын, что через год начнётся война, которая затянет нас в свою воронку, захлестнёт мутной волной, перевернёт мою жизнь и оборвёт его?
…Мы молча сидели в казанлыкском ресторане, я пил водку, он, поужинав, пил кофе. Каждый думал о своём. Время тянулось медленно, да мы и не торопили его - за окном в предутренней серости сеял осенний моросящий дождь. Мы ждали автобус, на котором сможем доехать до перевала, где хотели отдать долг памяти героям, павшим на болгарской земле, поклониться могилам тех, кто пролил кровь в боях на Шипке.
Смотрю на часы - пора. Расплачиваемся с официантом, и, втянув голову в плечи, окунаемся в осеннюю неуютность. Билеты куплены, мы усаживаемся в холодный автобус, сжавшись, ждём отправки. Немного теплее становится только минут через двадцать, когда автобус, заурчав двигателем, потянулся вверх по асфальтированной дороге на перевал, прощупывая фарами густой туман.
Я находился в некоем отрешённом состоянии, которое невозможно отнести к разряду настоящего. За спиной - сияющий огнями витрин, погрязший в клокочущих страстях мир, к которому принадлежу и я. Это не назовёшь прошлым, это и есть для меня настоящее. Впереди - шаг не в будущее, не в логичное неизведанное состояние ожидающей меня за горизонтом новой реальности. Впереди - шаг в прошлое, туда, где в подсознании хранится спрятанная за семью печатями информация о том, чего со мною не было, но что является родовой памятью, сотканной из дел, поступков, чувств и переживаний предков. Миг, в котором я нахожусь сейчас, это промежуточное шлюз-состояние, ожидание того, что поднявшаяся до уровня вода втянет меня в новое временное пространство.
И вода времени меня втянула…
Мы вышли из автобуса и начали подниматься по широкой лестнице, от дороги устремлённой вверх к мемориалу. Я растворялся в тумане, который мгновенно поглотил нас, оторвал от реальности современного мира, потянул вверх по лестнице в пространство давно минувшего прошлого.
Там, наверху, вынырнул из водянистой завесы знаменитый шипкинский монумент. Сверху сыпал дождь со снегом. Мой тонкий бешмет давно уже не спасал меня, и я с завистью смотрел на Валентина Ивановича, плотная черкеска которого только-только начинала впитывать влагу. Поднявшись по лестницы к монументу, я оказался вымокшим до последней нитки. "А ведь всё было тогда, в ту войну, примерно так", - подумал я, а озноб всё больше начинал пробивать меня. Уловил мою мысль и Перепелицын:
- Так понятнее, что наши солдаты здесь перенесли…
Мы шли в тумане и натыкались на пушки и надгробные кресты. Останавливаемся, читаем надписи, крестимся…
Велика сила русского солдата, когда он, взявший в руки оружие, защищает свою Отчизну, свой родной дом. Вдвойне велик его подвиг, когда он, не взирая на трудности, вдалеке от границ России выполняет миссию освободителя, не жалея своей жизни во имя жизни ближнего. Сложновато примерить их рубашку на свои плечи, душа была у тех людей пошире, веры побольше, оттого и натура их необъятна, не окинуть её современным взором, не понять всей глубины. Но мы помним, и из этого "помним" черпаем свои силы, поддерживая свою жизнь живительной водой неиссякаемого источника памяти…
Мы пробыли наверху около получаса, и когда наши глаза встретились, мы поняли друг друга без слов. Вода уже не впитывалась в одежду, она стекала по ней ледяными струйками, и зубы у меня начинали непроизвольно выстукивать морзянку.
По лестнице мы бежали вниз наперегонки, но это только немного согрело меня. Переведя дух уже на дороге, я спросил:
- В какую сторону идём?
Перепелицын махнул в сторону Габрово:
- В Казанлыке мы уже были.
Понять перспективу нашего движения было невозможно, густой туман не давал разглядеть окружающую местность более чем на десять шагов. Дорога была пуста, движения в связи со столь ранним временем не было, и когда перед нами начал вырисовываться силуэт придорожной харчевни, мы испытали необычайный прилив счастья, похожего на тот, что испытывали матросы, привязанные к мачте и увидевшие на горизонте землю обетованную.
Харчевня была пуста, за стойкой - заспанный бармен, но наше счастье удвоилось - здесь было жарко! Мы застыли посреди заведения подобно истуканам, не зная, что нам предпринять дальше, и уже через несколько секунд вокруг нас образовалась большая лужа от стекающей воды. Бармен вывел нас из транса, вытянул на середину харчевни "козёл" - самодельный электрический обогреватель, и жестом показал нам, что мы можем возле него сушиться.
Это было истинное счастье! Мы сдвинули вокруг "козла" стулья и развесили на спинках наши вещи - черкеску, папахи и бешметы. Сапоги, после недолгого раздумья, были сняты и поставлены рядом с прибором, оскалившимся раскалённой докрасна спиралью.
Каждый из нас представлял собой живописное зрелище: босой, в мокрых штанах с лампасами, в тельняшке, поверх которой повязан наборный кавказский пояс с кинжалом.
Спрашиваю у Перепелицына:
- Тебе заказать что-нибудь?
- Я ещё не проголодался. Попроси у него кипятка, я кофе попью.
Вещи начали паровать, наполнив харчевню специфическим запахом казармы. Мы располагаемся за столиком, я взял двести граммов водки и гамбургер, Валентин Иванович развязал солдатский вещмешок, с которым он никогда не расставался в дороге, достал НЗ - банку с кофе, банку с сахаром, ложку и большую алюминиевую кружку ёмкостью не менее литра. Бармен принёс кипяток, и наш маленький мирок стал так уютен и мил, что хотелось петь от радости.
На дороге послышался приближающийся шум работающего двигателя, на стоянку у харчевни "пришвартовалась" фура. Выглядываю в окно:
- Турки…
Дверь открылась, в заведение вошли два водителя. Один из них направился сразу к стойке, другой же, небольшого роста чернявый большеглазый мужичок лет сорока, присел за столик, стоявший рядом с нашим.
Покосившись на него, я выпил свою порцию водки, Валентин Иванович для чего-то надел на кончик носа очки и, размешав в кружке сахар, начал подносить это гигантское алюминиевое изделие к губам, шумно отхлёбывая содержимое.
Глаза у турка округлились ещё больше, нижняя челюсть отвисла, и он то и дело переводил взгляд то на кружку, то на кинжал, который у Валентина Ивановича был величиною с римский меч. Я про себя усмехнулся, представив, что если бы этого водителя поставить рядом с сидящим Перепелицыным, то он, пожалуй, достал бы ему только до плеча.
Не сводя глаз с пожилого казака, турок вполголоса, как будто боясь нарушить покой великана, спросил у меня:
- Аскер?
- Аскер, аскер, - ответил я ему.
Перепелицын встрепенулся, нахмурив брови:
- Что он там говорит?
- Спрашивает у меня, кто ты: воин?
- А-а-а…
А турок с восхищением причмокнул:
- Ох-ох-ох, аскер!!!
Тот, кто стоял у стойки, тоже с интересом смотрел на наш живописный бивуак, то и дело оценивающе оглядывая то меня, то Валентина Ивановича.
Водители наскоро перекусили, и уже минут через двадцать встали из-за стола. Маленький турок ещё раз на прощание глянул в нашу сторону, вздохнул и, покачав головой, сказал:
- Ох, аскер…
Наше настоящее и будущее действительно пересеклось с далёким прошлым. Мы приехали на Шипкинский перевал, отхлебнули мизерную толику того, что предкам нашим пришлось перенести на протяжении всей той далёкой зимы, и встретили здесь тех, чьи предки этот перевал штурмовали. Бьюсь об заклад, что и у этих турок открылись в подсознании некие шлюзы, через которые хлынула на них информация памяти о том, как здесь, в этих самых местах рубили чернявые головы их дедов такие же чернявые, горбоносые и скуластые, отточенные восточными ветрами казаки - аскеры Белого Царя.
Мы благополучно просушились, попрощались с радушным хозяином и к вечеру этого же дня добрались до Варны.
Дорога домой, сотканная из многочисленных больших и маленьких приключений, была не менее авантюрной, чем дорога из дома. Впрочем, такой была жизнь не только наша с Валентином Ивановичем, не только наша судьба, но и всех тех, кто жил в ту страшную эпоху, когда кучка реформаторов начала разрушать крепкие стены, возведённые на подгнившем фундаменте недавнего прошлого. Вместо того чтобы фундамент укреплять, они на нём же, подмытом вдобавок ко всему ещё и дождями перемен, начали строить кичливую постмодернистскую конструкцию, которая вскоре обрушилась, а они отмывали деньги на строительстве новой конструкции, судьба которой была прогнозируема, и так до бесконечности…