Вовка-Маньяк, по своему обыкновению, использует время короткого отдыха с пользой для дела. Своим видом он похож на поросшего мхом лесовика: закопченное лицо, покрытое клочковатой щетиной, чуть сбитая набок вязаная шапочка, бушлат-"песчанка", через плечо - СВД, своей длиной подчёркивающая Вовкин небольшой рост. При всём этом особенно умилительно и потешно выглядит самая главная особенность его костюма: это скрюченные, полопавшиеся, с обязательными самодельными кожаными шнурками ботинки.
Ворончихин пробирается на второй этаж особняка, выбирает позицию и начинает изучать местность. Мы осторожно, чтобы не мелькнуть в окне, крадёмся вслед за ним.
На нашем участке наступило затишье, стрельба слышится левее. Со второго этажа хорошо видно, как по соседней улице одно из подразделений батальона под прикрытием брони прикомандированного к батальону танка осторожно продвигается к окраине села. Боевики ведут по ним огонь, казаки вяло отвечают в никуда, видимо, не могут понять, откуда по ним стреляют.
- Я вижу их, - говорит Вовка-Маньяк, оторвавшись от оптики. - Эти гады бьют по нашим вон из того двухэтажного дома, из чердачного окна…
Для нас картина, как на ладони. Мы видим этот дом и в нём окошко, из которого снайпер ведёт огонь. Где-то неподалёку от него ведёт огонь группа прикрытия.
Вовка замер, поймав в прицел противника. Мгновение, грянул выстрел, мы, сидящие на корточках, невольно подались вперёд, к окнам, но буквально в то же мгновение пуля снайпера-боевика пробила раму в каком-то сантиметре от головы Ворончихина.
Он втянул голову в плечи и с досадой пробурчал:
- Промазал…
Маньяк поменял позицию, но противник внимательно следил за движением в занятом нами доме, и как только Володя сделал попытку пристроить свою СВДэшку в другое окно, вражеский снайпер послал пулю, которая опять чуть было не задела Ворончихина, выбив из подоконника кирпичную крошку.
Вовка-Маньяк падает на пол и ругается, но в этот момент произошло нечто, заставившее нас поневоле содрогнуться. Те казаки, кого мы видели из окна, и которых до этого обстреливал чеченский снайпер, так и не заметили той точки, из которой он бил, но увидели наш выстрел, и приняли нас за боевиков.
Бойцы засуетились, закричали, и танк медленно начал разворачивать башню, наводя на нас ствол пушки.
- Мы же их от снайпера спасаем, а они нас вот как благодарят, - возмутился один из казаков.
И здесь мы все завертелись с бешеной скоростью - что такое танковая пушка, и что остаётся от попадания снаряда мы знали не понаслышке.
- Нужен "розовый дым"!!! У кого есть "розовый дым"? Быстрее!.. Быстрее!..
Бросаем "дымовуху" (сигнал "свои") на фрагмент крыши, она разгорается, и, к нашей радости, мы наблюдаем замешательство у казаков, находящихся рядом с танком.
В этой суете вопрос присутствия боевиков в доме с мансардой отошёл для нас на второй план, всех охватила тревога в связи с несправедливой перспективой быть убитым своими же бойцами.
Занят делом один только Ворончихин. Он сосредоточен, ловит в прицел бегущую фигуру человека.
Воспользовавшись суматохой, боевики решили покинуть свою позицию и начали по одному выбегать из дома. Ровного незащищенного пространства от двери до находящегося у ограды окопа, выводящего за пределы села, было немного - шагов двадцать, не более.
Вовка бил их "в лёт", как фазанов. Первый боевик рухнул сразу же, второй споткнулся и упал у самого окопа. Третьего пуля пощадила, он нырнул в окоп и исчез.
Это была одна из последних "троек", боевики покидали село, и лишь одиночная стрельба ещё некоторое время слышалась за его пределами. Орехово практически было взято нами, оставалось закрепиться на окраине, выходящей в сторону Старого Ачхоя, что и было сделано в течение ближайшего часа…
За то время, что мы находились в занятом нами селе, Ворончихин не оставил без внимания ни одно подозрительное строение, ни одну выгодную, с точки зрения снайпера, позицию. Уходил он, как правило, без предупреждения, и сделать с этим я не мог ничего. После возвращения Вовки из очередного "похода" я старался объяснить ему, что есть элементарные понятия дисциплины, что он подаёт дурной пример другим бойцам, что небезопасно ходить поодиночке по руинам. Он вздыхал и часто моргал глазами, похожий на школьника, не выучившего урок, искренне не понимая, что же он сделал плохого и за что его ругают.
- Я просто прошёлся здесь недалеко…
Спрашиваю его:
- А если на "растяжку" напорешься?
- Так я же это знаю, их легко найти…
В очередной раз махнув на Ворончихина рукой, прекращаю разговор, понимая, что все мои доводы бесполезны. Казаки смеются:
- Что с него взять? Маньяк…
Ворончихин был хорошим бойцом, но никудышным солдатом. И не смотря на это, мы прошли с ним вместе по всему боевому пути нашего батальона, и он не раз действовал в экстремальных ситуациях чётко и слаженно, проявлял смекалку, в которой часто проглядывался присущий ему юмор.
После почти недельного нашего стояния в Орехово, командование приняло решение вывезти нас из села на помывку в баню в "гарнизон" - так называемый палаточный городок частей и подразделений, раскинутый в поле между Ачхой-Мартаном и Катыр-Юртом. В баню уезжали взводами попеременно, дабы не оголять позиции, но мы приняли решение оставить в занимаемом нами доме двух казаков, одним из которых был Ворончихин, для присмотра за взводным имуществом. Вовка, как настоящий охотник, был готов искупаться на свежем воздухе, нагрев воды на костре.
В этот же день в село заходило подразделение Внутренних войск. Выезжая из Орехово, мы, оборванные и закопчённые, с достоинством, но в тоже время и с некоторой завистью смотрели на новенькую технику и хорошее обмундирование.
Останавливаемся у головной машины, спрашиваю у офицера:
- Где командир?
Офицер неопределённо машет рукой, мы выдвигаемся дальше и вскоре находим командирскую машину. Представляюсь:
- Я - командир взвода…Мы это село уже несколько дней держим, а нас свои же каждый день штурмуют…Будете заходить в село - не стреляйте, там боевиков нет, на позициях - казаки…
Командир в знак согласия кивает головой. Едем дальше, колонна тронулась с места, змеёй вползая на центральную улицу разгромленного села.
Уже при подъезде к "гарнизону" слышим в Орехово автоматные очереди. Казаки возмущаются:
- Ну попросили же по человечески…Зачем они палят?
- С испугу, не иначе…
Уже потом, со слов Ворончихина, мы узнали все подробности "штурма". Страху у солдат-срочников и впрямь было не мало, продвигались они по улицам в касках, бронежилетах, с оружием на изготовку, и начинали палить на любой подозрительный шум.
Вечером мы от души смеялись над рассказом Маньяка, удивляясь Вовкиной бесшабашности.
- Гляжу, "вованы" крадутся по нашей улице, прячутся за "броню". А мы только что разделись догола. Выхожу им навстречу, как есть, и говорю: "Вы куда, мужики?"
Можно было представить реакцию солдатиков, близкую к шоку, когда они увидели на совершенно пустой улице разбитого в пух и прах села голого человека с тазиком в руке, небольшого роста, щуплого, заросшего щетиной, который не боялся их и шёл им на встречу.
Ещё один случай, характеризующий Вовкин принцип "на авось", случился уже вне Чечни, по пути домой.
После суматошной сдачи техники, оружия и имущества в Прохладном, на базе мотострелковой бригады, ещё раз инструктирую казаков перед отъездом на вокзал:
- С собой не должно быть никакого оружия, никаких боеприпасов. Все междугородные автобусы, электрички проверяются дополнительными силами милиции. Казаков "шмонают", уже есть несколько человек задержанных. Всё понятно?
Казаки-минераловодцы охотно соглашаются.
Добираемся до вокзала, под пристальными взглядами милиционеров закидываем вещи в электричку. Поехали…
Собираю всех наших в кучу, ещё раз предупреждаю:
- Водку до Минеральных Вод не пьём, чтобы не привлекать внимание "ментов", на вопросы не огрызаемся…
Взгляд падает на Вовкин вещмешок, и сердце в предчувствии плохого ёкает. Прощупываю вещи, пальцы хорошо чувствуют контуры винтовочных патронов. Выплёскиваю на Ворончихина весь накопившийся за сегодняшний день негатив, развязываю вещмешок и выкидываю патроны в окно.
Вовка моргает глазами:
- Жалко…Снайперские…Думал, пригодятся…
Казаки успокаивают меня:
- Он же Маньяк…
Мы вернулись из Чечни домой в последних числах апреля, и на какое-то время каждый из наших бойцов окунулся в собственный круговорот жизни, и только спустя месяц я узнал, что Володя стал "добрым селянином", приглашенный на место управляющего крепким крестьянским хозяйством на одном из маленьких хуторов в живописном месте в десяти километрах от Минеральных Вод.
Мы встретились с ним на его подворье, выпили вина на берегу бурной реки, где он с расстановкой, с достоинством рассказывал о своих достижениях в гусиных, свиных и коровьих делах. Было радостно за человека, что он нашёл себя в этом деле, что получается у него - городского человека, управляться с "худобой", что ладит с женщинами, которые доят его коров и сбивают сливки на сметану. Но ещё через месяц пришла другая весть: Вовка бросил хозяйство и ночью укатил на мотоцикле в одну из соседних станиц, где отлёживался несколько дней, коротая время в компании со стаканом в руке.
Он не был приспособлен к размеренной, сытой жизни, где всё было разложено по полкам. Такая жизнь тяготила Вовку, привыкшего к свободе, и, вдобавок ко всему, с избытком хлебнувшего наполненного адреналином ветра войны.
И теперь, спустя годы, становится понятно, что Маньяк всегда тяготился миром, война запала в его душу, звала Ворончихина, манила к себе определенным объяснимым порядком, притягательным своей жуткой правдой. Она цепко ухватила Вовку, бесцеремонно влезла в его судьбу, и ни за что не хотела с ним расставаться. Война шептала на ухо: "Есть проблемы? Плюнь на них, иди ко мне, и я спасу тебя от них". И Володя бежал от себя, спотыкался, падал, и снова бежал…
Да один ли только он?
Уже во Вторую Чеченскую войну, в 1999 году, он, значительно потрёпанный жизнью, вновь ринулся на волшебное замкнутое пространство войны, но, кажется, уже не мог найти спасения. Через три месяца Вовка-Маньяк вернулся домой, и на него было больно смотреть. Он пытался спрятаться от усталости, благополучно проматывая "боевые", но в итоге, загнанный призраками всё той же усталости и грузом накапливающихся личных проблем, разбил купленную по-дешёвке машину и вновь ринулся в объятия Госпожи Войны…
В сентябре 2000 года телефонный звонок ворвался в нашу жизнь трагедией:
- Владимир Ворончихин погиб 31 августа на растяжке в Грозном…
Для многих из наших казаков это было неожиданностью, далеко не все знали, что этим летом он вновь пошёл на "контракт".
Вовка уходил на свою четвёртую и последнюю ходку в Чечню без особой помпы, не афишируя своё решение, как это было раньше, и выглядело это действо и бегством от всего противоречивого мира, и бегством от самого себя, и следствием болезни притяжения войной.
А мы не могли до конца разобраться в метаниях его души, как и не могли осуждать его, поскольку сами были такими же…
Страх
О человеческих чувствах написано много и написано со значительным многообразием. Например, о любви и дружбе однозначно сказать не смогли даже знаменитые мастера слова, да это и понятно, поскольку различные суждения отражают огромную, неоднозначную палитру как всего мира в целом, так и отдельной человеческой души. Но с неизменным упорством многие авторы повторяют избитую формулу о повсеместном чувстве страха на войне, присущем, якобы, каждому солдату.
Можно ли обобщить чувство, о котором не всегда может поведать оставшийся в живых, и о котором не может рассказать тот, кто поднимался в атаку первым, и не вернулся из боя?
Страх на войне соткан из множества противоречий не одинакового восприятия разными людьми одних и тех же проявлений ратной жизни. По-разному чувствуют бой проходящие боевое крещение солдаты и те, кто уже бывал на войне, и тянутся к ней, испытывая наркотическое наслаждение от волны поступающего в кровь адреналина. И даже ощущения одного и того же человека, попадающего в разное время в схожие ситуации, бывают очень часто не одинаковыми.
Нередко присутствие внутреннего чувства страха и преодоление его является для солдата стимулом к проявлению стойкости и даже истинного героизма. В то же время бесшабашность и бесстрашие, нередко в сложных ситуациях выводящие некоторых бойцов на вершину воинской славы, иногда оборачиваются в других ситуациях откровенным пренебрежением нормами элементарного армейского порядка, и даже толкают таких солдат на позорный путь дезертирства.
Солдаты из второй категории часто подсмеиваются и даже издеваются над первыми, считая самих себя на порядок выше, и желающих это понятие закрепить в сознании других.
Через несколько дней после первого боя 8 марта 1996 года, явившегося боевым крещением казачьего батальона, один из снайперов нашего взвода, уже хлебнувший ранее военной жизни, с усмешкой сказал:
- Кейбал трус… Когда стрельба началась, он спрятался в канаву, полежал, а потом спрашивает меня: "Это что стреляет?". Я ему говорю: "Не знаю". А он мне: "Я знаю. Это такой маленький гранатомётик". И опять спрятался.
Кейбалов Олег, в гражданской жизни водитель со стажем, семейный человек весом в сто двадцать килограмм, добродушный и весёлый, действительно очень болезненно переживал круговерть боя, и скрыть это от окружающих он не мог. Но ему удавалось с настоящим героизмом перешагнуть через себя, и доказать, в первую очередь, себе, своими последующими поступками, что он не трус.
Говорим в защиту Кейбала, вспоминая дни "зачистки" Заводского района Грозного:
- Когда нас за путепровод на объект забросили, и мы там сидели под обстрелом без жратвы, он один, без прикрытия, приехал к нам на "Урале" и еды привёз…
Спустя некоторое время, пройдя через череду боевых заданий, тот, кто обвинял Кейбалова в трусости, покинул батальон и уехал домой раньше времени, при этом сделал он это, скорее всего не по причине страха, но просто потому, что надоело. Кейбалов же пробыл в Чечне до конца, и одному Богу известно, было ли ему при этом страшно. Да и, скорее всего, было, но имеет ли это при конечном раскладе какое-либо значение?
Когда мы в середине апреля стояли в горах, ему в признак слабости попытались вменить то, что однажды, находясь в карауле всю ночь, он расстрелял из ПК около трёх тысяч патронов. Но и это, скорее, являлось не проявлением трусости, но крайней степенью усталости и элементарной осторожностью.
Мало кому было известно, что он просил меня, в то время исполняющего обязанности командира взвода, чтобы я не посылал его в суточное дежурство на господствующую высоту, ссылаясь на то, что сердце не справляется с нагрузкой подъема при его значительном весе. В качестве компенсации он изъявил готовность заступать за кого угодно в караул, и его пожелание было использовано мною.
Каждый, кто стоял на позициях в горах и лесу, знает, что в темноте уже через два часа у солдата начинаются слуховые галлюцинации. При условии того, что всю ночь шёл дождь, скрадывающий возможный шум, который мог возникнуть при продвижении противника к нашему расположению, прочёсывание этим казаком из пулемёта прилегающей территории было крайне необходимым.
(Упокой, Господи, его усопшую душу… Умер он от инсульта весной 2005 года…).
В примере с Кейбаловым хорошо видно индивидуальное проявление страха, присущее конкретному бойцу, и у каждого солдата на войне бывали случаи, в которых именно он и именно в какой-то сугубо личной степени испытывал это чувство.
Справедливости ради стоит сказать, что страх, пусть не часто и ненадолго, но приходил во время боевых действий и ко мне, и об этом хотелось бы поведать на примере трёх характерных эпизодов.
Перед тем, как приступить к рассказу об этих события, хочу сделать поправку на то, что достоверность сказанного ни сколько не страдает от возможной небольшой путаницы в последовательности каких-то определённых действий. В бою течение времени совершенно по-иному воспринимается человеком, нежели в мирных условиях. Хронология не только одного дня, но и даже одного часа боя очень сложно проследить с достоверной точностью последовательности событий. И вспоминая о каких-либо эпизодах боя, я не могу претендовать на то, что кадры будут следовать друг за другом так же, как и на киноленте. Воспоминания о войне, это, скорее всего, врезавшиеся в память эпизоды, рассыпанные по полкам сознания в виде пожелтевших фотографий, каждую из которых сопереживаешь по-новому с ясностью очевидности сегодняшнего дня.
Во время мартовских 1996 года боёв в Заводском районе Грозного группе казаков была поставлена задача незамеченными ночью проникнуть на территорию одного из предприятий, подняться на крышу самого высокого производственного корпуса и, дождавшись утра, взять под контроль прилегающую территорию, по которой, до этого очень свободно, передвигались отряды боевиков.
Разведка провела нас до самого места и ушла в ночь, возвращаясь обратно.
Мы, казаки двух взводов, расположились на плоской кровле заводского корпуса, выставив караулы у поднимающихся наверх лестничных проёмов.
Каждый из нас в томительном ожидании ждал утра, то и дело поглядывая на часы - холод казался неимоверным. Сбиваемся в кучу, прижимаемся спиной к спине, грея друг друга, но это не спасает нас - ночь выдалась ясная и морозная, а курить и, тем более, разводить костёр было наверху невозможно - мы, казалось, сидели под самым небом и были у всей округи, как на ладони. Да и с куревом у нас проблема - "Беломор" с полупустыми "гильзами" на исходе, мы экономим его, и небольшими группами, по два-три человека, спускаемся к часовому на лестничную площадку, и "забив" папиросы выскребленной из кармана бушлата смесью табака, сухарных крошек и земли, стараемся отвлечься от холода.
Не выдержав, несколько казаков, в том числе и я, отправляемся этажом ниже, чтобы найти что-либо, чем можно укутаться. Находка была подходящей - большие тяжёлые занавеси с окон, и вот уже через несколько минут часть нашей группы представляет собой живописное зрелище - мы укутаны поверх бушлатов "римскими тогами". И лишь только на утро, когда стало светло, мы увидели всю комичность нашего вида. В цехе, в котором мы взяли занавеси, до этого был пожар, и наши "тоги", а теперь и лица, и руки, и бушлаты оказались замазанными сажей.
К великой радости, за нашим взводом утром прибыла техника - приказано выдвигаться в расположение батальона. На предприятии остаётся вдвое меньше бойцов, но у нас новая "задача" - ермоловцам вместе с N-ским полком необходимо произвести "зачистку" Заводского района. Часть казаков бросают для "работы" в другом районе Грозного.
А к вечеру, мы - усталые и ожидающие отдыха в наконец-то поставленных палатках, получаем новый приказ - вернуться в заводской корпус, поддержать взвод, находящийся на крыше, занять один из заводских цехов, чтобы не дать боевикам беспрепятственно передвигаться по всему производственному зданию. Разница была только в том, что эта задача ставилась не всему взводу, а только нашему второму отделению.