Генка бережно взял новенький ППШ, потом поднял на нас удивленный взор и спросил:
- Откуда вы мою фамилию знаете, я же вам, кажется, не говорил?
- Разведка! - Николай Чернов многозначительно поднял вверх указательный палец. - А еще вот что, браток: снимай с себя все цивильное. Вот тебе полная экипировка. Переоденься.
Мы дали Генке комплект обмундирования, сапоги. Подобрали малые размеры, так что парень выглядел исправно, как настоящий боец.
Год пробыл Генка в разведгруппе "Чайка". Смелый, расторопный оказался паренек. Не раз ходил на ответственные задания. Даже в подрыве вражеского эшелона участвовал. Привыкли мы к нему, и он к нам. У меня 6 ним сложились особенные отношения, как у братьев родных. Правда, в присутствии посторонних он обращался ко мне официально, как и надлежало обращаться к начальнику. Когда же оставались вдвоем, говорил мне "ты". Мне это тоже было приятно. В этом слове заключалось что-то близкое, родное…
И вот настало время разлуки. Как Генка ни просился, чтобы его оставили в армии, послали на фронт, майор на это не согласился. Правильно отказал, не детское это дело, война! И все-таки Генка затаил обиду на майора Стручкова.
- Сидит, насупившись, ничем его не доймешь! - говорил со злостью. - Иди, говорит, учиться.
- Да не может он, пойми ты это наконец. У тебя же возраст не призывной, - утешаю его.
- А год назад, по-твоему, я старше был, да? А ты не побоялся, взял. Скажи, я вам мешал, не выполнял заданий?
Я молчал. Пусть, думаю, выскажется, легче станет. Майор правду сказал - пусть идет учиться. Войну и без него закончат.
На улице показалась девочка. Она вела за повод старую облезлую клячу, волочившую за собой окучник. Сзади плелась бабка, держа окучник за ручки, чтобы он не врезался в землю. Они направились через двор в огород, где, выбившись из земли, зазеленели рядки картофеля. Кое-как они прошли один рядок. В конце его лошадь припала возле забора к траве, и девочка никак не могла оттянуть ее, тщетно дергая за повод. Мухи и слепни роились вокруг. Кляча взмахнула резко головой, сильно дернула девочку, и та упала, распластавшись.
Мы молча наблюдали эту картину. Когда же девочка упала, не сговариваясь, встали и пошли на огород, решили помочь. С горем пополам мы окучили весь картофель. Растроганная бабка бросилась целовать руки.
- Что вы, нам это в охотку за плугом походить, - говорю ей.
- А мои же вы сыночки, и угостить вас нечем, - сокрушается она.
Генка молча развязал свой вещевой мешок, достал хлеб, тушонку, намазал ломоть и подал девочке.
- Возьми, подкрепись, небось забыла, как мясо пахнет.
- Забыла, родные, забыла, - тяжело вздохнула старуха.
Второй ломоть Генка подал бабке. Та долго отказывалась. И взяла только тогда, когда мы заверили ее, что у нас есть еще одна нетронутая банка.
К дому, где находился майор Стручков, подкатила грузовая машина.
- Вас вызывает полковник, - сказал мне подошедший майор Стручков.
Мы обнялись с Генкой. Может оттого, что майор был рядом, мы не сказали друг другу никаких слов на прощание. Так и расстались молча.
- Вы, товарищ Юшкевич, - сказал майор, - можете доехать на этой машине до Смоленска. Машина сейчас отправляется.
- Не хочу, сам обойдусь, - явно недружелюбно ответил Генка.
Я вошел в большую крестьянскую избу. Вдоль стен стояли широкие, в две доски, отливающие желтизной скамейки. Голые бревна стен почернели, потрескались, давно потеряли свой смолистый запах. Глиняная замазка местами повыпадала из пазов. Слева на стене висела рамка с пожелтевшими от времени фотографиями, цветными открытками. До войны, конечно, вывешены. Дело девичьих рук. Теперь все это как-то не вяжется с суровой обстановкой.
За длинным деревянным столом сидели четыре военных: полковник, два майора, а с краю - наш капитан Павел Андреевич Крылатых. Перед полковником на столе лежал блокнот и стопка нераскрытых полевых карт.
- Прошу садиться, - предложил мне полковник.
Я сел на табурет, который стоял посреди комнаты, напротив стола.
- Как отдыхаете, товарищ Ридевский?
- Благодарю, товарищ полковник, третий день без дела.
- Была бы охота - дело всегда найдется, - полушутливым тоном нарочито громко ответил он. И все-таки в этих словах чувствовалась загадочность, намек на что-то.
- Ну вот что, - сразу перешел полковник на официальный тон. - Мы вызвали вас на очень важную беседу. Должен предупредить, что о нашем разговоре ни кто не должен знать. Понимаете, никто! Речь пойдет о специальном и очень секретном задании. Прежде чем раскрыть его суть, напомню, что дело это сугубо добровольное. Вы можете согласиться или отказаться. Это дело вашей совести. Решайте сами. Но скажу вам честно: мы заинтересованы, чтобы вы ответили согласием. В комнате стало тихо-тихо. Только назойливо жужжала и билась в окно муха.
- Мы собираемся забросить вас в глубокий тыл врага, - нарушил тишину полковник, - на территорию самой Германии. Вы знаете немецкий язык, а это, как сами понимаете, для разведки необходимо.
- Одного меня? - поинтересовался я.
- Нет, конечно, с группой.
Мне до этого уже довелось поработать в тылу врага более двух лет. Временами было так тяжело, что казалось, не хватит сил. И это на своей родной земле, среди своих людей, которые и помогали и выручали. На сей раз вести разведку нужно будет на вражьей земле, среди чужих, враждебно настроенных людей. Тут есть над чем задуматься. Под силу ли оно мне, такое задание, справлюсь ли? Поэтому я не спешил с ответом.
- Вы можете задавать вопросы, - нарушил молчание полковник.
- Если не секрет, кто будет командиром группы?
- Капитан Крылатых.
- Ну что, попробуем? - вмешался в разговор Пашка. Его серые, узкие под очками глаза смотрели на меня подбадривающе, с надеждой.
- Я согласен.
Заполнив различные анкеты и другие документы, я вышел на улицу. Стоял полдень. Солнце безжалостно жгло через гимнастерку. В голове гудело. Неплохо бы искупнуться. Я свернул к реке, пошел напрямую через рожь по выбитой тропинке. Как только миновал кусты, что закрывали берег, неожиданно натолкнулся на двух девушек. Они сидели на берегу на разостланной плащ-палатке, свесив ноги в воду. Увидев меня, коренастая смуглянка проворно вскочила и набросила плащ-палатку на брезентовые сумки, в которых носят походные радиостанции. Эти сумки и десантные рации "Север" были мне хорошо знакомы. "Значит, радистки. Очевидно, с нами в группе будут", - подумал я.
- Поздно спохватились, - говорю им.
- Поздно, поздно, - немного растерявшись, передразнила меня девушка. Встала и ее подруга, круглолицая, светловолосая, со щербинкой в верхнем ряду зубов. Она взяла полотенце и стала вытирать ноги.
- Обувайся, пойдем, - сказала смуглянке. - Что же тут такого, что он видел наши сумки. А ты кто такой, наш? - обратилась она внезапно ко мне.
- Наверное: или я ваш, или вы наши, - отвечаю.
- На беседе был? Кого из группы уже знаешь? - живо поинтересовалась блондинка, подойдя поближе.
- Капитана Крылатых. Мы с ним давно знакомы.
- Значит - наш. Давай знакомиться. Меня зовут Зина…
- Как ты можешь! - напустилась на Зину смуглянка.
- Да хватит тебе, Анька, с этой конспирацией. Видно же, что свой парень, чего тут таиться, - спокойно сказала Зина.
Так я познакомился в смоленской деревне Суходол с радистками группы "Джек" Зиной Бардышевой и Аней Морозовой. Дня через два стал известен весь состав группы. Заместителем командира был назначен лейтенант Николай Шпаков, бывший студент Московского авиатехнического института. Родился он и вырос на Витебщине, в семье учителя. Круглолицый крепыш с рыжеватой щетиной на подбородке и на верхней губе.
Вошли в "Джек" и три Ивана - Мельников, Овчаров, Целиков. Одинаковые имена создали известное неудобство при обращении. Но вскоре все само по себе наладилось. Как-то незаметно мы начали называть Мельникова по имени и отчеству - Иваном Ивановичем. Ивана Семеновича Овчарова за смуглость его лица и черные волосы - Иван Черный, а белобрысого Ивана Андреевича Целикова - Иван Белый.
В деревне Суходол спецгруппа "Джек" провела всего несколько дней. Радистки оттачивали связь, а мы больше всего налегали на топографию, изучали по карте будущий район действий, повторяли немецкую лексику. Больше всего забавляла нас сигнализация, хотя дело это очень тонкое и серьезное. Нам нужно было научиться подражать лесным обитателям, птицам. Преимущественно ночным. Вот и пробовали мы имитировать свисты да стрекотания.
Когда пришел приказ выехать на полевой аэродром в прифронтовой полосе, никто не удивился такой поспешности. Из проведенных бесед и занятий нам стало ясно, что командование имело недостаточное представление о тыле противника в Восточной Пруссии. Нашей группе не было дано ни одной агентурной точки. Между тем советские войска приближались к Вильнюсу, не за горами была и Восточная Пруссия. В таких условиях для получения необходимых разведданных нужно было действовать быстро, решительно. Времени для раздумий не оставалось.
…Бывалый, исколесивший немало фронтовых дорог, обшарпанный грузовичок упрямо карабкался на гору одной из улиц лежавшего в руинах Смоленска. В кабине, рядом с шофером, сидел капитан Крылатых. В кузове, опершись на кабину, сидели Аня и Зина. Остальные держались друг за друга, ехали стоя. Мотор ревел натужно, изо всех сил. Внезапно он зачихал и смолк.
- Эй, солдатик, подтолкни, - съязвила Аня, обращаясь к солдату, что шел по обочине дороги с шинелью через руку. Машина в тот же миг взревела, затряслась, задребезжала всем дряхлым телом, вновь дернулась вперед.
- Эй, солдатик, садись, подвезем, - не унималась Аня, внезапно охваченная порывом озорства.
- Смотри, это наш Генка! - Дернул меня за рукавЗварика.
Узнал нас и Генка. Не раздумывая, он забросил с ходу в кузов шинель, уцепился сзади за борт машины. Мы помогли забраться ему в кузов. Слезы навертывались у него на глаза.
- Мальчик, не плачь, а то высадим, - строго предупредила его Аня.
- Да хватит тебе. Это наш разведчик из "Чайки", - объяснил Зварика. Его зовут Геннадий, Генка Юшкевич.
- Ну рассказывай, где был в эти дни? - спросил я.
- В Смоленске, в горкоме комсомола. Приняли меня там хорошо. Дали направление на учебу - на киномеханика. Вот здорово! Согласился сначала, но потом сбежал. Хочу попасть на фронт! Неужели никто не возьмет?
Всем нам стало его жалко. Я не придумал ничего лучшего, как спросить:
- Есть хочешь? Где твой вещевой мешок?
- Оставил его со всеми потрохами девочке с бабкой. Помнишь, там, где картофель с тобой окучивали.
Так и доехал Юшкевич с нами до станции Залесье, что возле Сморгони. Когда машина остановилась и, выйдя из кабины, Крылатых увидел среди нас Генку, то не на шутку рассердился. Пригрозил, что мне не поздоровится от командования за такие штучки. Отозвав в сторону, он сказал:
- Пока еще из начальства никто не видел, что привезли постороннего, давай скорее отправим его незаметно.
- Не пори горячку, Павел, ты же сам его знаешь. Поговори, чтобы его включили в группу. Паренек он надежный. Мы не знаем, что нас ждет в Германии. На него там меньше могут обратить внимания. Может случиться так, что он там очень пригодится для дела.
- Жалко, не к теще на блины едем.
- Все равно его не удержишь, сбежит на фронт. Так уж пусть лучше с нами.
Крылатых задумался.
- Оно, конечно, не лучше с нами, ну, да ладно, попробую. А пока пусть никуда не высовывается.
Готовясь к отлету, мы провели в Залесье несколько дней. Получили экипировку. На гражданские костюмы надели маскировочные пятнистые брюки и куртки. Всем выдали новые автоматы, пистолеты, компасы, несколько комплектов карт местности, карманные фонарики - все, что необходимо разведчику.
Сразу начали тренироваться в бросках кинжалов. Больше всех усердствовал Генка, потому что довольно часто его кинжал не вонзался острием в дерево, а ударялся то плашмя, то ручкой. Разведчики боролись, демонстрировали приемы. Зина и Аня увлеклись стрельбой из пистолетов по яблокам на дичке.
Почистив пистолет, я вышел на закате солнца из дома, в котором жил, и присел на скамейку. Надо мной, вся в цвету, дышала медовым ароматом старая липа. Неподвижные вершины кленов, стоявших по другую сторону улицы, отсвечивали багрянцем. За огородами виднелись поля, вдали синела зубчатая кромка леса. Был один из удивительных тихих, ласковых июльских вечеров. После удушливого дневного зноя дышалось особенно легко, свободно. Но минорные нотки вползали в душу- Не хотелось верить, что где-то озверело ревут пушки, грохочут танки, льется кровь, гибнут люди. А ведь фронт был еще совсем близко. До нас доносились его раскаты.
Хозяйка дома, у которой я прожил несколько дней, пожилая женщина, в белом вязаном платке, такой же кофте и черной юбке, босиком вышла на улицу и остановилась у калитки. Заметив мое раздумье, повела рукой вокруг и произнесла:
- Красиво тут у нас. Кажется, лучшего на целом свете ничего нет.
- Верно, - согласился я, - чудные места.
Из раскрытых окон соседнего дома донеслись знакомые с детства звуки цимбал, несколько аккордов взяла певучая скрипка. Затем все смолкло.
- Ого, у вас и музыканты есть! - воскликнул я. - Кто это?
- Мой Сашка с дедом, - ответила женщина. - Сашка малолетка еще, да вот пристрастился к цимбалам. Ну, а дед - это музыкант на всю околицу. Еще пан наш за польским часом звал его играть у себя в имении.
В этот момент чарующие звуки ля-минорного полонеза Огинского "Прощание с Родиной" вырвались из дома и поплыли над садом, за ручей, вышли на широкий простор полей и лугов. Сердцу стало тесно. Хотелось, чтобы не было конца этому грустному напеву, хотя он не ласкал, не гладил душу, а рвал ее на части.
Подошли Шпаков, Аня с Зиной. Как зачарованные, мы молча стояли и слушали. Но вот все смолкло.
- Идемте, попросим еще сыграть, - предложила Зина.
- Не ходите, не просите, - остановила нас женщина, поправляя свой белый платок, - не сыграют они дважды.
- Почему?
- Слишком печальная эта музыка, - ответила крестьянка, скрестив на груди натруженные, бронзовые от загара руки. - А знаете ли вы, что написал эту музыку наш земляк, Михайло Огинский. Он же отсюда, из нашего Залесья был, - не без гордости сказала она.
- Это очень интересно, - заметил Шпаков. - Расскажите, что вы знаете о нем.
- Забавный был пан, - простых людей уважал, музыку любил.
- А где же он сейчас? - поинтересовалась Аня.
- О милая моя, когда это было! Может лет сто тому назад жил он здесь, а может и больше.
- Извините, не знала, - виновато произнесла Аня.
- А думаешь, я знаю, - не шелохнувшись, ответила ей наша рассказчица. Многое говорят у нас люди об Огинском. Вот и я слышала…
- Что? - спросил Шпаков, видя, что женщина вроде бы заколебалась и не знает - то ли рассказывать, то ли не стоит делать этого. Он первый почувствовал, что мы, возможно, стоим на пороге одной из легенд об этом удивительном чародее звуков, о человеке, сочувствовавшем простому люду, понимавшем всю скорбь его необъятной души.
Поразительно было и то, что о композиторе Михаиле Клеофасе Огинском говорила простая, скорее всего малограмотная, а может, и совсем неграмотная крестьянка. Народ платил своему земляку любовью за любовь, как и Пушкину за "чувства добрые".
- Старые люди рассказывают, что Огинский каждую осень выходил за околицу провожать журавлей, когда они улетали в вырай. Человек он душевный очень был, грустил, тоску нагонял на него журавлиный крик, - мечтательно говорила женщина. - Вот и музыка у него получилась такая задушевная. Слушаешь ее, и сердце на части разрывается. Будто навсегда с гнездом своим расстаешься.
Женщина глубоко вздохнула, задумалась о чем-то своем и снова заговорила:
- Уехал наш Огинский из своего Залесья, - в голосе ее было такое искреннее сожаление, будто это случилось только вчера. - Чувствовало его сердце, что попрощался с родными местами навсегда. Вот и оставил такую музыку в память о себе. Говорят, с простым народом участвовал в восстании. За это в тюрьму его посадили… Ну, мне пора, прощайте, мои голубочки. Случится после войны бывать в наших краях - не забывайте, заходите.
Почерневшие, потрескавшиеся пятки нашей рассказчицы, переступая порожек, мелькнули и скрылись за калиткой.
Мы молчали. Уже много лет спустя после войны я случайно прочел высказывание Ильи Репина об Огинском:
"Имя его известно всей России, и я слыхал вальс и полонез его сочинения и даже сказания о его романтической смерти, а между тем музыканты, которых я спрашивал, отзываются о нем, как о мифическом существе".
Как бы там ни было, но те из нас, кто слушал в тот вечер полонез Огинского "Прощание с Родиной", ушли на задание под впечатлением этой изумительной музыки.
Скрипка и цимбалы, исполнившие в Залесье "Прощание с Родиной", еще долго звучали в моих ушах. С тех пор полонез Огинского всегда вызывает в памяти деревню Залесье, рассказ женщины.
В полдень следующего дня к нам приехало командование. Тот же полковник, который вел с нами беседу под Смоленском, его помощники по службе.
- На что жалуетесь, молодцы? - обратился он к разведчикам.
- Жалоб нет, есть один вопрос: что решено с Юшкевичем? - спросил Крылатых.
- Разрешено включить его в группу.
Так Генка стал десятым разведчиком в спецгруппе "Джек".
В деревне Готковичи, вблизи Залесья, в доме крестьянки Агриппины Бобрик, был устроен прощальный обед.
- Ты что взгрустнул? - спросил меня Крылатых, садясь за стол.
- Да так, тебе показалось, - уклончиво ответил я.
- Значит, повеселимся, - усаживаясь за стол и потирая руки с показным удовольствием, произнес Мельников. За эти несколько дней, как мы познакомились друг с другом, я уже не раз слышал от него это "повеселимся". Иван Иванович произносил это словечко всегда перед едой.
Полковник предложил тост:
- За ваш успех и скорое возвращение.
Выпили понемногу. Аня и Зина тоже. Незаметно прошла скованность. Крылатых жаловался на контузию и пить отказывался. Не пил и Зварика.
Подвыпившие Иван Овчаров и Иван Целиков говорили о своем. Они вместе воевали раньше и вспоминали, как Ивану Черному удалось увести из немецкого гарнизона под Могилевом танк.
- Когда я сел за рычаги, завел мотор, в спешке включил не переднюю, а заднюю скорость, - вспоминал Иван Семенович, - танк дернулся и ударился о стоящую сзади вторую машину. Но я не растерялся. Включил, что надо, - и полный вперед! Так и приехали прямо к партизанской заставе.
- Ты, Иван, молодец, вот что я тебе скажу, - похвалил его Иван Белый. - Я, пожалуй, так скажу: мы с тобой - друзья!
- Ну да ладно, потом разберемся, - ответил ему Иван Черный. - Часто, кстати и некстати, повторял он это свое: "Ну да ладно…"
Сели в автобус. Курс - на аэродром под небольшим белорусским городком Сморгонью. Командование поехало впереди на своей машине. Кто-то затянул песню, нестройно, без голоса.
- Девочки, помогайте! - прокричал Мельников.
Аня и Зина запели песню сначала:
"Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…"