- Да, барахталась! - воскликнула она весело и беззаботно, будто совершила что-то такое, что должно было возвысить её в моих глазах и чем я должен был несказанно гордиться.
- Какая же ты, оказывается, дрянь! - не выдержал я.
Глаза её вспыхнули.
- Да, дрянь, и тем горжусь, - спокойно проговорила она. - А ты хочешь быть чистеньким? Хочешь находиться в этой грязи, которую люди почему-то называют войной, и не замараться?
- Ты забыла слова, которые совсем недавно шептала мне там, в Ростове, - всё более накаляясь, выпалил я. - Ты шептала мне на ухо, что чиста, как голубь! А ты, оказывается, просто змея.
- Да, я змея. - Она, кажется, решила всласть поиздеваться надо мной. - Но неужели ты и впрямь думаешь, что мне было хорошо с этим Лукой точно так же, как с тобой? Ведь он взял меня силой.
- Я не хочу этого знать, бесстыжая тварь! - взревел я и с размаху ударил её ладонью по щеке.
Она безропотно перенесла мой удар. Посмотрев на меня как на злого ребёнка, она тихо сказала:
- Спасибо тебе, Дима. Бей меня, казни, ну, ударь ещё раз... Ты хочешь знать, почему я отдалась ему? - помолчав, спросила Люба. - Причина только одна: я спасала тебя. Ведь Лука мог тебя убить. Он так и сказал мне: "Или ложись со мной, или я прикончу твоего хахаля". А ты спал так крепко. Что же мне оставалось делать? Да ты не переживай, меня от этого не убудет. Всё равно я никогда не буду с другими такой, как с тобой.
В её объяснении была своя земная и грешная логика, а я всё ещё сомневался в правдивости её слов. Долго ли ей было соврать, чтобы хоть как-то оправдать свой поступок?
- Ну прости меня, Дима, прости. - Она прильнула ко мне, и я ощутил её слёзы на своей щеке.
Во мне боролись противоречивые чувства: душила злоба и в то же время эту злобу пыталось перебороть чувство любви и нежности к этой непутёвой, распутной женщине.
Видимо, чувствуя моё состояние, Люба принялась излагать мне свои житейские истины:
- Послушай, Дима. Ты согласен, что сама природа наделила нас желаниями, которые часто непреодолимы? И стоит ли противиться тому, что естественно?
- Ты лучше скажи, - не сдавался я, - ты лучше скажи, если ты отдалась ему не по своей воле, а лишь подчиняясь грубой силе, почему ты так стонала? Выходит, тебе было приятно?
- Дурачок ты, Дима. Ты бы посмотрел, что у него висит между ног. Он же чистый жеребец. Па моём месте ты бы не стонал, а визжал как резаный.
Эти слова уязвили мою мужскую гордость, и Люба, похоже, сразу же распознала мои мысли.
- Да ты не завидуй, Дима, тебя тоже природа не обделила... Скажи, - уже игриво продолжала она, - ты читал Апулея? Ну, помнишь: "В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал"?
- Ну и что? - уставился на неё я.
- Уверена, что ты тоже "читал охотно Апулея" и, наверное, с восторгом. Все в нашем возрасте читают Апулея, только иные притворяются, что это мерзкое чтиво. А я много раз перечитывала, особенно одну новеллу.
- Какую же? - Я догадывался, что этими разговорами она пытается отвлечь меня.
- А помнишь, жена велела мужу почистить изнутри бочку для вина, тот залез в неё, а плутовка, склонившись над ней и отставив зад, давала ему всяческие советы, чтобы он делал это старательнее. И это в то самое время, когда её любовник, обхватив её сзади, выделывал с ней всё, что ему хотелось. Какая прелесть эта новелла!
- Снова убеждаюсь, сколь велики твои познания в литературе, особенно в такого рода, - грубо прервал её я.
- Всё равно мы с тобой будем вместе, так что принимай меня такой, какая я есть. А от пресной жены ты всё равно сбежишь ко мне.
- В моих ближайших планах женитьба не предвидится, - резко ответил я. - Тем более после того, как я увидел, насколько коварными бывают женщины.
- Ты снова забыл, Дима, что я спасала тебя, - с неожиданной грустью произнесла она. - Ладно, хватит об этом, коль я тебя раздражаю. Но ты ведь знаешь пословицу: всё, что Бог ни делает, всё к лучшему. Зато теперь этот бородач доставит нас в Егорлыцкую быстрее, чем мы бы хотели. Вот увидишь, как он будет стараться.
Действительно, предсказание её оправдалось. Лука гнал лошадей не жалея, был весел и негромко напевал казачью песню. Песня была грустной, а на бугристой физиономии Луки сияла откровенно наглая ухмылка. И, разумеется, песня его никак не гармонировала с его радостным настроением:
Тега-тега, гуси серые, домой.
Не пора ли вам наплаваться?
Не пора ли вам наплаваться?
Мне, бабёночке, наплакаться...
Вскоре, видимо поняв, что грустная песня противоречит его торжествующему состоянию, Лука запел другую:
Под горой, за рекой хуторочек стоит,
Молодая вдова в хуторочке живёт...
Изредка, так, чтобы я не заметил, он ухмылялся и бросал многозначительные взгляды на Любу.
Мы уже подъезжали к Егорлыцкой, когда нас нагнали трое верховых в бурках.
- А ну стой, падла! - закричал один из них, загораживая конём дорогу бричке.
Лука натянул вожжи. Кони, брызгая пеной, остановились.
- Куда вас чёрт несёт? - всё так же громко, будто мы были глухие, заорал верховой.
Лука, не слезая с брички, широко осклабился, будто встретил своих хороших знакомых.
- Полковника Донцова знаешь? - негромко спросил он.
Что-то знакомое послышалось мне в этой фамилии, я попытался вспомнить, где и от кого я её уже слышал. Верховые между тем ускакали.
Мы приближались к станице и вскоре подъехали к большому добротному дому на площади, окружённому пирамидальными тополями. Неподалёку спешивался эскадрон. "Вот они, добровольцы", - что-то радостное и в то же время тревожное ёкнуло в груди у меня.
- Ну вот, - сказала Люба, улыбаясь какой-то странной улыбкой. - Вот и конец нашему путешествию. Спасибо тебе, Лука, ты молодчина, - похвалила она рыжебородого верзилу. - Надеюсь, мы ещё поездим с тобой.
Лука заулыбался во весь свой щербатый рот:
- Мы что... Мы с превеликим удовольствием!
"Стерва! - во мне закипел гнев. - Бесстыжая стерва!"
Люба повела меня в дом, не обращая внимания на моё состояние. В прохладной горнице за письменным столом сидел массивный, чем-то похожий на Луку, только чернобородый мужчина с полковничьими погонами на широких плечах. У дверей застыл казак с винтовкой.
- Ваше превосходительство, задание выполнено, - чётко, по-военному доложила Люба.
Полковник встал, сверля меня маленькими въедливыми глазками, и улыбнулся Любе.
- Объявляю вам, ротмистр Клименко, благодарность от имени командующего, - с чувством произнёс он, и я видел, как лицо Любы засветилось счастьем. - Отдыхайте, я непременно навещу вас вечером.
- Буду рада, ваше превосходительство! - радостно отозвалась Люба и, глянув на меня, вышла за дверь.
"Какой же ты идиот! - Я ругал себя самыми последними словами. - Попасться, сразу же так нелепо попасться! Так глупо, бездарно! Тупица, какая-то девка обвела тебя вокруг пальца!"
И тут меня осенило: "Донцов! Эту фамилию называл Петерс, когда инструктировал меня на Лубянке!"
Всё прояснилось: едва добравшись до штаба Деникина, я тут же угодил прямо в лапы начальнику его контрразведки полковнику Донцову!
17
Из записок поручика Бекасова:
Я сидел перед полковником Донцовым и смотрел на него глазами, в которых, как мне казалось, проступали смелость, чувство собственного достоинства и святая невинность обиженного ребёнка. Ещё бы: я был убеждён, что легенда, придуманная для меня в ВЧК, достаточно надёжна и абсолютно безупречна. Впрочем, я конечно же сознавал, что совершенства в природе не существует, но старался держаться так, что заподозрить меня в боязни вряд ли смог бы даже и сам начальник контрразведки.
Единственное, что страшно раздражало меня, так это то, что Донцов словно был близнецом Луки, которому просто-напросто выкрасили бороду другой краской. Сходство с Лукой злило меня по понятной причине: этот рыжебородый верзила теперь накрепко связывался в моих мыслях с изменщицей Любой, которой, как я был убеждён, не было никакого оправдания.
- Ну-с, поручик Бекасов, - голос Донцова был визглив, - докладывайте, ангидрид твою в перекись марганца, всё по порядочку. Откуда вы, зачем к нам пожаловали, какое заданьице получили и прочая, и прочая, и прочая. Я вас, ангидрид твою в перекись марганца, слушаю предельно внимательно, внимательнее просто не бывает.
Меня от его слов едва не взорвало, причём взбесили не вопросы, в которых я уже объявлялся заранее лицом подозреваемым, а вот это его омерзительное "ангидрид твою...", которое он вставлял едва ли не в каждую фразу. И я решил, что чем более резко и даже нагло я буду вести себя с этим Донцовым, тем выигрышнее будет моё положение.
- Господин полковник, - жёстко и с явной иронией сказал я, - судя по вашей лексике, вы не иначе как окончили химический факультет.
- Забавно, очень даже забавно. - Донцов даже заёрзал в кресле от неожиданности. - Кажется, вы решили, что именно я, а не вы есть лицо допрашиваемое. Впрочем, любопытно, на чём основаны ваши предположения?
Я возликовал: на этот раз он не вставил в свою речь этого "ангидрида".
- Ну как же, - слегка насмешливо ответил я, - если вы произносите словечко "ангидрид" с окончанием на букву "д", то вы имеете в виду химическое соединение, производное неорганических и органических кислот, к примеру серной и уксусной кислоты. И тогда каждый вправе заподозрить в вас химика. Но, паче чаяния, если вы говорите об "андигрите" с окончанием на букву "т", то это уже коренным образом меняет дело. Это уже минерал класса сульфатов, не так ли?
Терпеливо выслушав моё длинное объяснение, сильно смахивающее на фрагмент лекции по химии, Донцов посмотрел на меня весьма уважительно.
- Обожаю людей, начиненных знаниями. - Похвала послышалась в этих его словах. - И завидую. Однако спешу доложить, что в химиках никогда не ходил, а если говорить с полнейшей откровенностью, то в гимназии из всех предметов больше всего ненавидел именно химию. - Он помолчал, так и не согнав со своего широкоскулого лица приятной улыбки. - А вот в вас, поручик, вполне можно заподозрить химика. Впрочем, ангидрид твою в перекись марганца, химичите вы в области, совершенно далёкой от химии.
- Благодарю за комплимент, - учтиво ответствовал я.
- Впрочем, пора перейти к делу. Прошу вас, поручик Бекасов, говорить мне только правду и ничего, кроме правды. - Донцов поудобнее расположился на стуле. - Соответствуют ли истине имеющиеся у нас сведения о том, что вы сразу после революции перешли на службу к большевикам и воевали на Восточном фронте в армии, которую не так давно принял под своё командование Тухачевский?
- Всё, что вы сказали, господин полковник, соответствует истине. Да, я действительно поручик, действительно окончил Александровское военное училище, действительно перешёл к большевикам и воевал на Восточном фронте.
- И какую должность вам определили большевики?
- Я был командиром батальона.
- Не жирно, - с иронией прокомментировал Донцов. Мне показалось, что он был даже обрадован моим ответом. - Вы - поручик, и Тухачевский - поручик. Однако вы - командир батальона, а Тухачевский - командующий армией! Это разве, ангидрид твою в перекись марганца, справедливо? Это разве то самое равенство, которое обещали народу большевики?
- Не всем же командовать армиями, - пожал плечами я. - Вы же, господин полковник, не командуете Добровольческой армией, а занимаете гораздо более скромную должность.
- Так-то оно так. - Замечание несколько обескуражило Донцова. - Но бог с ними, с должностями, главное, чтобы мы служили России. Вернёмся к нашим баранам.
- Тем более что я ещё не успел в полной мере ответить на ваш вопрос, господин полковник. Я хотел бы добавить самую важную деталь. Да, я, как вы совершенно точно заметили, перешёл к большевикам. Но лишь с единственной целью: подрывать, насколько это в моих силах, их боеспособность изнутри.
- И каким же образом?
- Я собирал и передавал ценные сведения нашим войскам. - Я сделал ударение на слове "нашим". - Сведения о численности, вооружении и состоянии той самой армии, в которой служил. Надеюсь, вы не будете отрицать, что такого рода деятельность тоже может расцениваться как служение России?
- Забавно, весьма забавно, ангидрид твою в перекись марганца! - восторженно воскликнул Донцов. - Прекрасные слова, поручик! Если бы не одно весьма существенное "но".
- Что вы имеете в виду?
- Это весьма существенное "но" означает, что вы вряд ли сможете представить мне доказательства такого рода деятельности.
- Вы можете запросить генерала Болдырева, - парировал я.
- "Запросить генерала Болдырева", - слово в слово повторил Донцов мою фразу с издёвкой. - Это в наше-то время и в нашем-то положении! Да вы смеётесь, поручик!
- Придёт время, и вы сможете убедиться в моей искренности, - вздохнул я.
- Однако сейчас против вас, поручик, оборачиваются те сведения, которыми мы располагаем. Смею вас заверить, что сведения эти получены нами из проверенного и надёжного источника. И по этим сведениям вырисовывается, увы, совершенно другая картина. Вы, поручик Бекасов, были отозваны с Восточного фронта в Москву, доставлены на Лубянку и получили задание от Чека проникнуть в наш тыл и по возможности снабжать красных разведывательной информацией.
- Я отказываюсь даже отвечать на эту гнусную клевету! - как можно возмущённее воскликнул я. - Как можете вы предъявлять мне такие обвинения, мне, сыну русского офицера, который был другом Антона Ивановича Деникина!
Донцов тяжело заёрзал на своём стуле.
- Видите ли, поручик, если бы мы не учитывали этого факта, вас давно поставили бы к стенке. В тех обстоятельствах, в которых мы сейчас вынуждены пребывать, разве есть время для долгих разбирательств? Но мы хотим выяснить истину. Докажите нам свою непричастность к Чека, и мы расстанемся с вами добрыми друзьями.
- Но как я ещё могу вам доказать свою верность присяге? Как могу опровергнуть обвинения? - Всё это я произносил по возможности искренне, поражаясь тому, что способен так лгать. - Моё главное алиби - это честное слово русского офицера. - Я внутренне содрогнулся от своих слов и подумал, что гораздо лучше было бы честно признаться во всём. Но, по правде говоря, я ещё не был готов к такой исповеди.
- Честное слово! - сокрушённо вздохнул Донцов. - Когда-то оно, это честное слово, стоило многого, в него нельзя, просто невозможно было не верить. Но сейчас, в этой кутерьме, в этих Содоме и Гоморре, разве можно положиться только на честное слово? Тем более что наш человек сообщил, что видел собственными глазами, как вы входили в здание Чека на Лубянке. Как это прикажете понимать, ангидрид твою в перекись марганца? - снова завёлся Донцов.
"Оказывается, разведка белых тоже не дремлет, - промелькнуло у меня в голове. - Кажется, этот Донцов вот-вот отправит тебя к стенке".
- Хотелось бы знать имя этого человека! - Я как утопающий хватался за соломинку. - Я бы хотел вызвать этого подлеца на дуэль!
- Элементарные законы следствия не позволяют мне называть имена, - сурово произнёс Донцов. Он задумчиво пожевал толстыми губами, наморщил лоб и вдруг сказал: - Впрочем, поручик, была не была! Единственный раз в жизни позволяю себе такое. И то ради уважения к вашему покойному батюшке, которого, признаюсь, тоже знал и ценил как истинного русского патриота. Так вот, слушайте меня внимательно. Эти сведения о вас нам сообщил, думаю, небезызвестный вам Борис Викторович Савинков. Да-да, во время своего кратковременного пребывания в Новочеркасске.
- Савинков! - Услышав это имя, я почувствовал себя более уверенно. - Но как можно верить этому авантюристу, который из корыстных побуждений сдаст и белым и красным свою родную мать?!
- Если она жива. - Мне показалось, что Донцов усмехнулся, и интуитивно почувствовал, что он вполне разделяет оценку, которую я дал Савинкову.
- Даже если бы я и входил в здание Чека, что выглядит полным абсурдом, то как бы могли Савинков и его агенты поручиться за то, какие разговоры там вели со мной? - Я решил не просто отбиваться от обрушившихся на меня вопросов, но своей логикой смягчать их удары, побуждая Донцова сомневаться.
- Хорошо, оставим пока всё это на вашей совести, - миролюбиво произнёс Донцов. Мне показалось, что ему уже изрядно надоел этот разговор. - Я задам вам вопрос, который должен был задать в самом начале. Как вы докажете что вы действительно тот человек, за кого себя выдаёте?
- Нет ничего проще! - Я почувствовал себя увереннее.
Я вытащил из своего вещмешка армейские ботинки, а из кармана брюк - перочинный ножик, вспорол стельку ботинка и извлёк оттуда изрядно помятую фотокарточку. На ней были запечатлёны трое: Антон Иванович Деникин, мой отец и я, правда ещё в возрасте подростка.
Я протянул фотокарточку Донцову. Тот приник к ней, потом перевёл пристальный взгляд на меня, как бы сравнивая, насколько похож я, нынешний, на того, прежнего Диму Бекасова, и удовлетворённо вздохнул.
- Это веское доказательство. - Он посмотрел на меня почти приветливо. - И это избавляет вас от дальнейшего допроса. Пока. Конечно, сейчас всё перевернулось вверх тормашками. Сын предаёт отца, отец предаёт сына... В подтверждение сего могу привести один из свежайших примеров. Отец - не буду называть фамилии - белый генерал, а сын - красный комбриг. Недавно обменялись любезностями. Отец обещал повесить сына на первой осине, а сын - расстрелять отца под звуки "Интернационала". Однако судьба распорядилась так, что духовой оркестр вынужден был играть не "Интернационал", а похоронный марш: сын попал к нам в плен и отец руководил его расстрелом. Каково, поручик? А вы говорите - честь! Какая, ангидрид твою в перекись марганца, честь, когда в один миг рухнула великая империя и мы барахтаемся под её обломками!
- А почему бы вам не доставить меня к генералу Деникину, там всё прояснится окончательно и станет на свои места, - проговорил я. - А если что - долго ли поставить меня к стенке?
Донцов широко ухмыльнулся, и я, кажется, распознал его мысли: чем чёрт не шутит, может, этот поручик и впрямь любимчик Деникина, так стоит ли проявлять излишнее усердие, стараясь доказать, что ныне этот Бекасов - перевёртыш и вражеский лазутчик?
Донцов встал из-за стола: