- Впрочем, - решив смягчить ситуацию, добавил я, - я не могу и не хочу влиять на содержание тех сведений, которые вы сочтёте возможным сообщить мне. Считайте это проявлением любопытства.
- Кажется, вы далеко уже не мальчик, - заставила себя улыбнуться Люба и посмотрела на меня уже чисто по-женски.
- Увы, - только и смог промолвить я.
- Скажу лишь, что вы зря не принимаете в расчёт Савинкова. Тем более что он сыграл определённую роль и в вашей судьбе.
- В моей судьбе?! - Я был как громом поражён. - Каким образом?
- Об этом не сейчас, - отсекла она мой нетерпеливый вопрос. - Разумеется, вы вправе спросить о положении войск, которые противостоят большевикам. На весну этого года численность армии - около четырёх тысяч человек, отборные, преданные белому делу люди. Армия всё время пополняется, исключительно на добровольных началах: каждый доброволец даёт подписку прослужить четыре месяца, беспрекословно повинуясь своим командирам.
"Господи, - моему удивлению не было предела, - и это говорит мне красивая молодая женщина, назначение которой - любить и быть любимой, а не излагать суконным языком сведения, которые гораздо естественнее звучали бы из уст какого-нибудь хорошо осведомленного штабиста".
Люба продолжала всё так же деловито и серьёзно:
- Положение армии не из лёгких. С января этого года офицерам положен оклад сто пятьдесят рублей в месяц, солдатам - пятьдесят рублей. Хотя деньги совершенно обесценены и суммы эти - нищенские! С вооружением пока тоже плохо. У донских казаков на складах полно всякого оружия и боеприпасов, но попробуйте взять у них хоть одну винтовку! Тут надо действовать или с помощью обыкновеннейшего воровства, или же путём подкупа. Поначалу в армии не было ни обоза, ни полевых кухонь, ни тёплых вещей, ни сапог. Не далее как два месяца назад добровольцы украли два трёхдюймовых орудия в одной из дивизий, самовольно бросивших Кавказский фронт против турок. Да-да, отряд совершил набег вёрст за полтораста от Новороссийска и силой отбил эти орудия. Два других орудия украли на войсковом складе у донских казаков. Одну батарею купили у вернувшихся с германского фронта казаков-артиллеристов. Это стоило командиру Георгиевского батальона полковнику Тимановскому десять бутылок водки и пять тысяч рублей.
- Безрадостная картина, - заключил я. - Выходит, большевики зря так опасаются Добровольческой армии?
- Не скажите, - горячо возразила Люба. - Армия растёт и обещает постепенно превратиться в грозную силу. Если бы донские казаки пошли за Калединым и соединились с Добровольческой армией, она уже сейчас была бы способна прогнать красных со всего Северного Кавказа. Трагедия Каледина в том, что казаки, по существу, предали его. Вы, наверное, слышали, что Каледин застрелился?
- Да-да, до меня доходили эти слухи, но, честно говоря, я им не верил.
- Увы, слухи эти соответствуют действительности. - Люба произнесла эти слова с печалью.
- Было немало и таких фактов, - продолжала она, - когда казаки выдавали офицеров большевикам за приличное вознаграждение. Но, повторяю, армия растёт, набирает силу. Она всё время пополняется офицерской молодёжью. Прекрасные юноши! Недавно один из таких юнцов старался изо всех сил доказать, что ему уже шестнадцать лет и что он имеет полное право служить добровольцем. Другой спрятался под кроватью, когда его пришли разыскивать родители. Оказывается, этот юнец вручил им фальшивое удостоверение, согласно которому он зачислен в один из батальонов.
Рассказывая обо всём этом, Люба не сообщала мне главного: каковы сегодня планы Добровольческой армии. Это меня настораживало, хотя я и понимал, что она могла этого не знать.
- В феврале Добровольческая армия вынуждена была покинуть Ростов, - снова заговорила Люба. - Кстати, знаете, какое письмо написал из Ростова генерал Алексеев своим близким?
- Любопытно узнать.
- Я запомнила несколько фраз, - похвасталась Люба. - Вслушайтесь в них, они звучат как музыка: "Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы". Каково?
- Прекрасные строки! - Я постарался вложить в свои слова как можно больше искренности. - Что ж, по-своему эти люди тоже любят Россию.
Люба задумчиво посмотрела на меня.
- Давайте ещё по бокалу цимлянского, да пора и отдохнуть, - неожиданно предложила она. - Честно говоря, я устала от такого делового и, признаюсь, скучного разговора. Но Григорий Маркович велел мне ввести вас в курс дела, чтобы помочь как можно лучше выполнить вашу миссию!
- А каковы наши планы назавтра? - поинтересовался я.
- Утро вечера мудренее, - уклонилась она от ответа. - Вам следует отдохнуть перед дальней дорогой. Думаю, что вы будете спать богатырским сном.
- Разве можно говорить о сне, находясь рядом с вами? - Меня вдруг потянуло на комплименты, хотя глаза уже слипались: безумно хотелось спать.
- После такой дороги - можно. Устраивайтесь на ночлег в спальне, - распорядилась Люба.
- А вы? Я не стесню вас? Предпочёл бы уступить вам спальню, сам же вполне могу устроиться вот на этом диване. Он такой широкий и удобный.
- Я не привыкла укладывать гостей на диванах, - улыбнулась Люба. - Вы что, забыли традиции кавказского гостеприимства?
"После такой улыбки мне, кажется, будет не до сна", - подумал я и пожелал Любе спокойной ночи.
Уже лёжа в постели и вспоминая недавнюю беседу, я вдруг поразился одному обстоятельству, на которое во время разговора не обратил внимания. Люба рассказывала о Добровольческой армии и её генералах совсем не так, как это должен был делать связной - тайный агент красных. Не враждебность, а сочувствие Белому движению - вот что отчётливо проявлялось во время нашей беседы... "Вероятно, это какой-то хитроумный трюк опытной разведчицы, предпринятый с целью моей проверки", - не найдя другого объяснения, решил я и заснул.
Не знаю, долго ли я спал, но что-то заставило меня пробудиться.
В комнате было темно, но в этой тьме колебалось светлое пятнышко. Я понял, что это был огонёк горящей свечи. Я шире раскрыл глаза и вдруг увидел, что рядом с моей кроватью стоит со свечой в руке совершенно нагая женщина. В первый момент мне почудилось, что всё это я вижу в прекрасном сне, но, вглядевшись попристальнее в лицо женщины, понял: да ведь это же она, Люба!
Увидев, что я проснулся, Люба поставила свечу на тумбочку, не погасив её, и с негромким смехом сбросила с меня простыню, которой я укрывался. Откровенно скажу, что я привык спать нагишом, ночью меня стесняли даже трусы. Надо ли уточнять, что сейчас я предстал перед Любой во всей своей "красе".
Не произнеся ни единого слова, Люба стремительно легла в постель и очутилась в моих объятиях.
Я растерялся от неожиданности. Но мужское желание пробудилось во мне с такой яростью, что я не раздумывая схватил Любу в охапку, намереваясь опрокинуть её на спину, как это и делается в таких случаях. И тут же ощутил Любино сопротивление, почувствовав, что эта девушка наделена поистине мужской силой.
- Не торопись, я сама хочу вести тебя, - задыхаясь, прошептала она.
Страсть её была такой буйной и сумасшедшей, какой я ещё никогда не испытывал, хотя мне уже приходилось иметь дело с женщинами. Она стонала, впивалась в мои губы зубами, как кошка, царапала мои плечи и спину ногтями. Весь поглощённый плотскими желаниями, я был в совершеннейшем восторге.
"Неужели она отныне будет моей? Будет навсегда?" - спрашивал я себя, уже страшась даже мысли о том, что она когда-нибудь покинет меня. Мне казалось, что без этой женщины я не смогу жить.
Мы забыли обо всём: о революции и о войне, о красных и белых, об опасностях, которые ждут нас впереди, о неизведанном будущем...
Очнулись мы от любовных утех лишь на восходе солнца. Где-то совсем рядом прокричал петух, его задорное кукареканье вызвало на моём лице улыбку: это не заполошная Москва с её лязганьем трамваев по рельсам или туком копыт битюгов по булыжной мостовой, это Ростов - полугород, полудеревня, и как это чудесно, как сладостно веет от этого петушиного кукареканья детством, милым моим детством!
- Чего ты улыбаешься? - насторожилась Люба. - Наверное, смеёшься надо мной? И осуждаешь?
- Восхищаюсь! - успокоил я её, обняв так крепко, что она застонала. - Ты - само чудо, сама мечта!
- Все мужчины так говорят, - усмехнулась Люба.
"Сколько же у тебя было этих мужчин. - Я почувствовал, как во мне подспудно зарождается ревность, но тут же подумал: - Да если бы она не знала мужчин до встречи со мной, разве могла быть столь огненно-страстной?"
Мы долго лежали умиротворённые и счастливые тем, что доставили друг другу столько упоительного счастья. Наконец Люба заговорила.
- Скажи, Дима, - легко и свободно она перешла на "ты". - Зачем люди воюют? Разве можно уничтожать друг друга ради каких-то идей? Или из-за того, чтобы переделить богатство? Как было бы прекрасно, если бы люди просто жили - любовью, простыми человеческими мечтами, надеждами, восхищались прекрасным, приносили друг другу только радость!
Мне не хотелось философствовать, и я, лишь для того чтобы показать, что внимательно её слушаю, изредка повторял:
- Да, да, ты права, права!
- Увы! Нам предстоит воевать и воевать. И как хорошо, что мы умудряемся ещё и любить. Даже когда гремят бои.
Мне неприятно было слышать эти слова. Я вдруг увидел, как на поле боя, под свистом пуль Люба предаётся любви с каким-нибудь добровольцем, радуясь, что этим она бросает вызов ненавистной войне. И несколько и сам настроился на философский лад.
Утверждают, мысленно рассуждал я, что кроме людей искренних существуют ещё и лицемеры. Ложь! Я утверждаю, что всё человечество насквозь пропитано лицемерием. И если оно станет с негодованием отвергать это моё убеждение, то пусть ответит мне на простейший вопрос: почему оно, человечество, дикие оргии половой жизни, полные бесстыдства и звериной похоти, прикрывает для маскировки святым и чистым словом - любовь? Почему? Почему ставшая до наглости банальная фраза "Я тебя люблю", которой вопиют во все века все континенты земли, в переводе на простой житейский язык означает почти всегда "Я тебя хочу"?
Пусть ответит. Уверен, что ответа не будет, а я буду заклеймён как злостный циник и законченный мизантроп.
Мне вдруг захотелось поделиться этими мыслями с Любой, но я вовремя остановил себя. Зачем? Всё равно в этом мире ничего не изменится: ни Люба, ни я, ни война, в водоворот которой нас ввергли люди, которым непонятно что на свете нет ничего выше любви. Эта моя мысль входила в явное противоречие с предыдущей, но разве вся наша жизнь не соткана из сплошных противоречий?
- В одном часе любви - целая жизнь, - послышался словно издалека голос Любы, и она поцеловала меня. - Ты не презираешь меня за то, что я сама к тебе пришла?
- Я боготворю тебя! - Моё восклицание было совершенно искренним. - Кстати, ты прекрасно знаешь литературу. Ты только что произнесла фразу Бальзака, не так ли?
- Нет, это Бальзак позаимствовал её у меня! - задорно пошутила Люба и, встав с постели, стала одеваться.
- Каковы наши дальнейшие планы? - поинтересовался я.
- Сейчас поедем в Егорлыцкую, - коротко и уже по-деловому ответила Люба.
- Почему именно в Егорлыцкую? - Название этой станицы мне ничего не говорило.
- Тебе же надо к Деникину? Вот потому-то и в Егорлыцкую.
16
Из записок поручика Бекасова:
Солнце уже садилось, когда мы вышли к берегу Дона, где нас должна была поджидать бричка с нанятым Любой казаком. Она заверила меня, что казак этот надёжный, стоит за красных и ни разу не был уличён в предательстве. После того что у меня произошло с Любой этой ночью, я полностью доверился ей.
Перед тем как выйти из дома, Люба велела мне переодеться в простую и изрядно поношенную крестьянскую одежду - длинную рубаху из грубого полотна и яловые сапоги, порыжевшие от времени. Сама тоже переоделась в старенькое ситцевое платьице, хотя и в нём она была всё так же обаятельна. Это дало мне повод сказать ей шутливо: "Во всех ты, душенька, нарядах хороша". Про себя же подумал, что для той роли, которую ей предназначили, она была слишком броской, а потому крайне уязвимой.
Люба благоразумно решила, что ехать мы будем только с наступлением темноты, а день пережидать где-нибудь в степи, укрывшись в кустарнике или же в копне сена.
Это её решение охотно одобрил рыжебородый казак, назвавшийся Лукой. Я сразу заметил, как жадно глянул он на Любу своими бесцветными водянистыми глазами, в которых сверкнул плотоядный огонёк.
- Располагайтесь в ивняке, - посоветовал он. - Там холодок и можно схорониться от дурного глазу. А я туточки, под яром, в заводи с удочкой посижу. Авось и уху сварганим.
Место, в котором мы обосновались, было и впрямь скрытное. Берег порос густым ивняком. В этом месте Дон делал крутой поворот, словно ему надоело нести свои спокойные мощные воды напрямик. Берега здесь были очень живописны, крутояры отливали золотом. Волна лениво лизала прибрежный песок. Мы с Любой вволю накупались, пока не начали сгущаться сумерки. Купались нагишом и уже совершенно не стеснялись друг друга. Мне чудилось, что я знаю Любу и живу с ней много лет.
Наконец вернулся Лука. В руке он держал кукан из толстой ивовой ветки, на котором висел громадный сазан.
- Какое чудо! Ай да рыбак! - радостно воскликнула Люба, и казак снова посмотрел на неё таким взглядом, каким, вероятно, смотрит на желанную добычу хищник.
Лука сноровисто развёл костёр из сушняка, которого вдоволь валялось на берегу, воткнул в песок две рогатины, примостил на них ведёрко с водой.
- А ты, девка, - по-свойски обратился он к Любе, - давай чисть да потроши рыбину. Или не умеешь?
- Справлюсь! - пообещала Люба.
- Тады поспешай, пока вода не нагрелась, рыбу треба ложить в холодную воду. Вот тебе тесак.
Люба подошла к прыгавшему на траве сазану и принялась чистить сверкавшую серебром чешую. Сазан то и дело вырывался из её рук, и она хохотала.
- Гарная казачка! - одобрил Лука. - Таперича сбегай к воде, сполосни его хорошенько.
Приняв из рук Любы вымытую рыбину, он порезал её на крупные куски и положил в ведро. Потом очистил несколько крупных луковиц и опустил их в уже кипевшую воду.
- Дюже жаль - картошки нема, - сокрушённо произнёс он. - Хорошо ещё, сольцы с собой прихватил.
Вскоре уха была готова. От её ароматного запаха у меня едва не закружилась голова.
- Хлебать будем из ведёрка, - сказал Лука, - я с собой сервизов не вожу. А под ушицу у нас найдётся?
- А как же! - задорно отозвалась Люба. - В Греции всё есть!
- В какой такой Греции? - насторожился Лука.
- Страна такая есть, - пояснила, улыбаясь, Люба. На её лице играли отблески костра.
- Та хай вона перевернётся кверх днищем, та Греция! - весело сказал Лука. - Зато у нас Дон есть, и нам ничего больше и не треба!
Люба вытащила из сумки бутылку водки. Запасливая она была, Любушка!
Мы выпили из металлической кружки, передавая её друг другу, закусили сочными солёными помидорами и принялись за уху. Она была прекрасна, да что там прекрасна - просто восхитительна! То ли потому, что мы успели изрядно проголодаться, то ли Лука был такой отменный мастер "сочинять" уху, то ли аппетит развился после доброй чарки...
- А таперича тронулись, - решительно сказал Лука, когда уже заметно стемнело и на небе зажглись звёзды.
Лука запряг коней, которые паслись на прибрежном лугу. Мы сели в бричку на пахучее свежее сено. Лука громко чмокнул губами, кони с места пошли мелкой рысцой.
Над Доном всходила луна, вода в реке засеребрилась. Где-то в стороне города прогремели выстрелы. Потом всё стихло.
- И кто её, паскуду, просит светить? - возмущённо изрёк Лука.
- Эх ты, Лука, - с укоризной сказала Люба. - Простая твоя душа. Ничего не смыслишь в красоте.
- Красотой сыт не будешь, - лениво отмахнулся тот.
Ехали мы долго, и я задремал, пока не почувствовал, что бричка остановилась.
- Дальше не поеду, - услышал я сердитый голос Луки. - Давеча в станице каких-то солдат видел. Переночуем в стелу.
На все уговоры Любы ехать дальше он угрюмо молчал, давая понять, что он здесь хозяин и вопрос решён.
Когда к уговорам подключился я, пытаясь доказать, что мы не можем терять время, так как очень спешим, он огрызнулся:
- На тот свет успеется. Опять же коням передых нужен, или как?
Я сразу догадался, что он лукавит, придумывая разные причины, чтобы заночевать в степи. Но делать было нечего, пришлось согласиться.
Луна поднялась высоко, и стало совсем светло. Лука быстро разыскал у лесополосы стожки свежескошенной травы.
- Лягайте, - почему-то усмехнулся он, кивая на стожок. - А я чуток в бричке сосну.
Мы с Любой повалились на сено. Я попытался сразу же привлечь её к себе, но она сказала непривычно резко, отодвигая мои руки:
- Давай спать. Что-то я дюже притомилась.
"Что это она на казачий говорок перешла?" - подумал я, но подчинился. Мне и самому хотелось спать, тряска в этой чёртовой бричке меня тоже утомила.
Не знаю, долго ли я спал, но внезапно пробудился, виня в этом луну, которая смотрела прямо мне в глаза. Я зажмурился и потянулся рукой к Любе. И сердце моё тревожно забилось: Любы рядом не было.
Стряхнув с себя остатки сна, я сел на росистую траву и прислушался. Было тихо, спокойствие нарушал лишь монотонный стрекот кузнечиков. Неподалёку, привязанные уздечками к бричке, недвижно стояли кони.
И вдруг мне послышался тихий, но внятный стон. Я вскочил на ноги и стремительно обогнул стожок. И передо мной в лунном сиянии предстала ужасная картина: громадный Лука тискал лежавшую под ним Любу, задрав ей платье до самого лица. Он был так увлечён своим делом, что даже не услышал моих шагов. Люба извивалась под казаком почти так же, как ещё совсем недавно извивалась подо мной.
В первый момент я пришёл в такую ярость, что хотел было броситься на них и расправиться с обоими. Но рассудок победил: без Любы я не попаду к месту назначения и провалю задание. Тогда ещё для меня долг был превыше всего.
Я, мысленно проклиная себя, тихонько вернулся на своё место. Возня с другой стороны стога продолжалась ещё долго, и я, нестерпимо мучаясь ревностью, придумывал разные варианты наказания, которыми покараю предательницу Любу за её вероломство.
Заснуть я уже не мог, но сделал вид, что сплю, когда Люба вернулась и спокойно улеглась рядом со мной. Мне не терпелось наброситься на неё с упрёками, но я сдержал себя...
Когда начало светать, Люба затормошила меня:
- Ты всё спишь? Вот уж не думала, что ты такой лежебока!
"Она ещё смеет подшучивать надо мной", - возмутился я, но вслух ничего не сказал.
- У тебя плохое настроение? - осторожно осведомилась она.
- А почему оно должно быть хорошим? - не сдержался я. - Может, оттого, что ты, думая, что я сплю, барахталась с Лукой?
Мой внезапный вопрос ничуть не смутил Любу.