И потому меня вдруг обуял неведомый ранее дух авантюризма, желания головокружительных приключений. Я вдруг почувствовал себя человеком, способным влиять на ход истории. Там, на Восточном фронте, в общем строю, я был, в сущности, пешкой, там я был постоянно под неусыпным контролем старших начальников, и особенно комиссаров, которые всюду - где надо и где не надо - искали измену. Здесь же, если говорить возвышенным "штилем", на шахматной доске истории я был ферзём: сам получил возможность принимать решения и сам за них отвечал только перед собой. Душа моя переполнялась радостью от сознания того, что на данном участке фронта белые донесут поражение потому, что их очередной ход станет известен красным, - известен благодаря мне; я мог сделать и так, что поражение потерпят красные из-за вовремя не сообщённых им планов белых... Сознание всего этого делало меня в собственных глазах человеком особым, исключительным: я мог позволить себе откровенно смеяться и над теми и над другими. Меня огорчало лишь одно: все мои действия, какими бы хитроумными они ни были, не будут преданы огласке и будут тешить только моё самолюбие. Может быть, пытался утешить я себя, когда пройдут годы, вспомнят и о бойцах "невидимого фронта", и тогда на страницах новой истории появится и моё имя. Лишь бы только дожить до этих дней, лишь бы слава не пришла посмертно, когда тебе уже будет решительно всё равно.
Такими сумасбродно-честолюбивыми мыслями была переполнена моя голова, когда я пробирался на Дон. Наверное, из-за того, что наш поезд на многочисленных остановках, словно племена дикарей, осаждали обезумевшие люди, что мне всё время смертельно хотелось есть, что в любой момент во мне могли заподозрить недобитую контру и в лучшем случае на ходу выкинуть из поезда, я торопил время, чтобы поезд поскорее пришёл в Ростов, в этот прекрасный южный город на берегу прославленного Дона.
Да, Ростов, Ростов! Зелёный, весь в бульварах и садах, уютно распластавшийся на высоком берегу Дона, он как бы устремлял свои взоры и на север, где в туманной дымке таилась Москва, и на юг, где гордо высились горы с их снежными вершинами, воспетыми великими поэтами России.
Я помнил Ростов прежних времён, когда был ещё подростком, - меня очаровывало здесь все: и великолепный Дон, окаймлявший город, и неповторимый сладостный запах цветущих акаций на пороге жаркого кавказского лета, и музыка духовых военных оркестров в просторных парках, с их аллеями и фонтанами, и буйство зелени в центре и на живописных окраинах, где даже улицы зарастали травой.
Теперь же город стал совершенно другим, он как бы онемел, ожесточился, до неузнаваемости изменив своё лицо. Стены многих домов в центре были изрешечены пулями, улицы пребывали в таком запустении, будто город навсегда покинули жители, а те из них, кто решался выйти из дома, спешили так, словно за ними гнались. Даже запах буйно расцветших акаций, составлявших зелёное ожерелье улиц, казался сейчас не таким сладостным, как прежде.
Побродив по улицам, я, едва сгустились сумерки, направился на явочную квартиру, адрес которой мне дали чекисты ещё в Москве. Селиться в гостинице мне было строжайше запрещено, так как там пришлось бы регистрироваться.
Нужный дом пришлось искать долго. Я почти час проплутал по тёмным улицам, благо, дождя в Ростове не было, видимо, давно и улицы были сухими. Наконец я оказался в небольшом переулке и с радостью разглядел искомый номер дома. Кирпичный дом, довольно старый и невзрачный, находился в глубине двора и был окружён большим садом, что придавало ему вид таинственный и сумрачный. В окнах, смотревших на улицу, не светилось ни единого огонька, и я вначале предположил, что в доме никто не живёт и что моего появления здесь не ждут.
Но я ошибался. Едва я подошёл к крыльцу и три раза дёрнул за ручку, звонка, как массивная скрипучая дверь сразу же приоткрылась и из-за неё послышался негромкий, очень мелодичный женский голос:
- Кто там?
Голос этот был удивительно приятного певучего тембра, каким часто бывают наделены женщины-южанки. То, что открыл дверь не мужчина, меня очень насторожило: ведь на инструктаже было совершенно определённо сказано, что хозяин явочной квартиры - именно мужчина - Григорий Маркович. И я было подумал, что ошибся адресом, решив как можно скорее уйти.
Но не успел: женщина уже стояла на пороге. Скорее, Не женщина, а ещё совсем юная девушка. В темноте я слабо различил её лицо, лишь белое летнее платье отчётливо проступало в проёме двери.
- Сегодня мы не ждали гостей, - негромко произнесла она, даже не поздоровавшись со мной.
Я вздрогнул: она произнесла те самые слова, которые должен был произнести хозяин явочной квартиры! И мне ничего не оставалось, как ответить словами пароля:
- А я как раз тот гость, которого вы ждёте. - Это была лишь первая часть пароля.
- Вам нравится Ростов? - спросила девушка.
Я начал успокаиваться: всё идёт по разработанному сценарию. И ответил, как мне было предписано:
- Обожаю запах цветущих акаций!
"А они там, в ЧК, не лишены чувства лирики, недаром Дзержинский, говорят, очень любит поэзию", - подумал я, ожидая, что она мне скажет в ответ.
- Помните романс "Белой акации гроздья душистые"?
- Ещё бы! - радостно ответил я: всё в точности сходилось, я попал туда, куда надо.
- Входите, - приветливо пригласила она, и я переступил порог дома.
- Минуточку, я зажгу свечу, - предупредила девушка.
Вспыхнуло пламя свечи, и я вошёл в комнату и огляделся. Обычная гостиная небогатого, но уютно обставленного дома. Прохлада, сразу ощутимая после дневной жары. Картина над громоздким диваном в тяжёлой багетной раме. Гитара, висящая в простенке. Окна, закрытые ставнями. "Вот почему в них не светился огонь", - сообразил я.
Впрочем, это были только беглые наблюдения, потому что я тут же устремил любопытный взор на молодую хозяйку, приблизившуюся ко мне.
И обомлел: кажется, уже давно я не видел юную девушку столь ослепительной красоты! Красоты южной, дерзкой, вызывающей, как и всё южное, трепетное чувство в душе и сладкую истому в теле. Поначалу я принял её за цыганку: копна чёрных волос, жгучие глаза, которые, чудилось, светятся даже в полутьме, яркие, сочные губы, будто созданные для жарких поцелуев. Склонный к литературным ассоциациям, я мысленно окрестил её Земфирой, той самой пушкинской Земфирой, в которую безумно влюбился Алеко.
- Присаживайтесь, пожалуйста, - почти ласково пригласила она, и первая грациозно опустилась в старомодное кресло. - Вы конечно же очень устали в дороге?
Естественно, я чертовски устал, но какой молодой человек будет в том признаваться юной девушке?
- Не беспокойтесь, - торопливо ответил я, - хотя дорога была и трудной, я вовсе не утомлён.
- И всё же советую вам немного отдохнуть, прежде чем мы начнём беседовать по существу дела. Пойдёмте, я проведу вас в ванную, вы сможете освежиться. Правда, горячей воды давно нет, да и холодная бывает редко. Водопровод не работает, я солью вам из кувшина. Зато вода прямо из колодца, ледяная!
Я согласился. Мы прошли в крохотную ванную, и, наклонившись над мойкой, я сложил ладони, ожидая, что хозяйка нальёт в них воды.
- Думаю, что вам лучше раздеться хотя бы до пояса. - Я уловил в её тоне лёгкую насмешку. - А вообще-то я, прежде чем идти сюда, искупалась бы в Дону.
Я смущённо молчал. Немного поколебавшись, сиял рубашку: по натуре я был очень застенчив и стеснялся обнажаться в присутствии женщины.
- Да вы не смущайтесь! - послышался её короткий смешок. - Неужто война не успела вытравить в вас чувство стыда?
Вопрос этот показался мне нескромным и неэтичным. "Кажется, из тебя война уже начисто вытравила всё на свете", - с неприязнью подумал я. Мне никогда не нравились женщины с грубыми манерами, забывающие о том, что они женщины. И поэтому ничего не ответил.
- Обещаю вам быть такой же целомудренной, как и вы. - Теперь уже в открытую засмеялась она, чем привела меня в ещё большее смущение. - Честное слово, на войне целомудренность дорого стоит, она столь редка, что всё время поднимается в цене. И всё же снимайте-ка свою рубашку, вымойтесь хорошенько, воды у меня хватит. Сразу почувствуете, что словно заново народились на свет.
Я повиновался. Она была права: я ожил под струями холодной воды и был благодарен ей за настойчивость.
Обтёршись мохнатым полотенцем, я хотел было уже выйти из ванной.
- Вы не снимете усталости, пока не вымоете ноги, - сказала хозяйка. - И чтобы не пробуждать в вас чувство стыдливости, оставляю вас одного и жду в гостиной.
Вернувшись в гостиную, я увидел уже накрытый стол. Тут не было деликатесов, зато было то, что я любил с детства: в тарелках оказалась самая настоящая окрошка!
- Да вы просто волшебница! - воскликнул я. - Так угадать мои желания!
- Да, я - волшебница, - с гордостью подтвердила она. - И в этом вы ещё не раз убедитесь.
Мне так хотелось поскорее приняться за окрошку, что я не придал особого значения её словам.
- Чувствуйте себя как дома, - пригласила она, и я без принятых в таких ситуациях церемоний быстро уселся за стол и взял деревянную расписную ложку.
- Нет-нет, так дело не пойдёт, - остановила она меня. - Разве нет повода выпить за ваше благополучное прибытие?
С этими словами она достала из-под стола припрятанную там пузатую бутылку.
- Это - цимлянское, - пояснила она. - Конечно, многие считают, что ему далековато до французских вин, но что касается меня, то это моё любимое. Понимаю, что вам, как мужчине, хотелось бы чего-нибудь покрепче, но увы! Придётся довольствоваться этим. Привыкайте к моим вкусам!
"Кажется, скоро она будет повелевать мной как своим рабом", - промелькнуло у меня в голове, но я был столь голоден, что тут же отбросил эту мысль, посчитав её вздорной.
Хозяйка наполнила вином большие керамические кружки. Вино запенилось, возбуждая желание тотчас же попробовать его.
- Вы уж извините, что будем пить не из хрустальных бокалов. Наверное, вас это должно покоробить, ведь, насколько мне известно, вы - потомок старинного дворянского рода.
- Боже мой, какие нежности при нашей бедности! - небрежной шуткой отозвался я, не отвечая на вопрос и стараясь манерой вести разговор подладиться к ней. - Ведь главное - не форма, а содержание, не так ли?
Теперь на мой вопрос не ответила она, и я немедленно, едва ли не залпом, осушил кружку.
- И вам не стыдно, поручик? - смеясь, спросила хозяйка. - Ведь мы с вами даже не чокнулись. А вы уж, разумеется, знаете, что древняя традиция - чокаться перед тем как выпить - не просто формальность. Наши предки были мудрыми, считая, что таким вот нехитрым способом они изгоняют из своих чарок злых духов.
- Прошу меня извинить! - воскликнул я. - Но льщу себя надеждой, что, если вы снова наполните наши кубки, я смогу исправиться.
- Это вас в какой-то степени извиняет, - миролюбиво проговорила девушка. - Однако мы общаемся с вами уже довольно продолжительное время, а ещё даже не познакомились. Меня зовут Люба. А как прикажете величать вас?
"Однако даже война и чрезвычайные обстоятельства, в которых мы вынуждены находиться, не мешают тебе кокетничать", - уже с радостью подумал я: цимлянское давало о себе знать. Вскочив из-за стола, я по-офицерски уронил голову, обозначая поклон и уважение.
- Дмитрий Бекасов. Обычное русское имя. Можно просто Дима.
- Хорошее имя, - оценила Люба. - А в фамилии вашей звучит нечто тургеневское.
- Тургеневское? - удивился я.
- Конечно, тургеневское. Из "Записок охотника".
- Простите, но в этой книге...
- Понимаю, персонажа с фамилией Бекасов там нет. Но вот бекасы... Вы же не станете отрицать, что среди охотничьих трофеев Тургенева были и бекасы?
- Мне остаётся надеяться, что вы не отнесёте меня из-за моей фамилии к разряду своих охотничьих трофеев? - я уже выпил третий "кубок" и становился, помимо своей воли, всё развязнее. Однако это, похоже, не смутило её.
- Кто знает, кто знает! - загадочно и с ещё более заметным кокетством воскликнула Люба. - Разве мы обладаем пророческим даром предугадывать свою судьбу?
- Да, вы правы. - Я посерьёзнел. - В наше время предсказание судьбы - занятие безнадёжное. - Я внимательно посмотрел на неё и с тревогой подумал о том, что, наверное, долго не смогу забыть эту женщину. - Но вы же - цыганка? Не станете отрицать? А цыгане - прекрасные предсказатели.
- К сожалению, я не цыганка, хотя мне все говорят, что во мне есть что-то цыганское. Я - терская казачка.
- Марьяна из Старогладковской? - пошутил я, вспомнив "Казаков" Толстого.
- А вам не кажется, Дмитрий, что мы чрезмерно увлеклись литературными образами, - неожиданно охладила она меня. - Пора поговорить о деле.
- Я ждал этого, - поддержал я её озабоченный тон. - Но прежде я хотел бы выяснить один крайне важный для меня вопрос.
- Какой же? - насторожилась она.
- В этом доме я должен был встретиться с мужчиной. А встретил вас.
- Ничего удивительного, - поспешно ответила она. - Вам не следует тревожиться. Григорий Маркович вынужден был срочно выехать в Новочеркасск и все дела он переложил на мои хрупкие плечи.
- Понятно. - Я решил больше не задавать вопросов, которые сейчас могли быть неуместными.
- Я в курсе вашего задания, - продолжала Люба, и я поразился, насколько быстро она превратилась из обаятельной, кокетливой девушки в серьёзного, делового агента. - На мою долю выпала задача облегчить вам его успешное выполнение. Хотите, я коротко обрисую вам обстановку, в которой вам предстоит работать?
- Безусловно, хочу, - поспешил заверить её я, чувствуя, как хмель постепенно выветривается из моей головы.
- Так вот, слушайте. Вы, наверное, знаете, что, отправляясь на Дон, Деникин и другие генералы, прежде всего Корнилов, рассчитывали на активную помощь донского казачества. Прежде всего на генерала Каледина. Отсюда и избранный ими маршрут - Новочеркасск. Надеюсь, имя "Каледин" вам что-либо говорит?
- Конечно, - подхватил я. - Мне о нём много рассказывал отец. Ведь они вместе воевали на русско-германском фронте. Каледин сменил Брусилова на посту командующего Восьмой армией и особенно отличился во время известного наступления весной и летом шестнадцатого года. А когда Брусилов стал Верховным главнокомандующим, то тут же снял Каледина с должности. В июне прошлого года Донской войсковой круг избрал Каледина атаманом. Отец рассказывал, что он - человек завидного мужества. Чего стоит эпизод, когда Каледин в ходе ожесточённого боя спокойно сидел в Карпатах на горном утёсе вместе с Деникиным. А ведь был жесточайший обстрел наших позиций противником!
Я намеренно рассказывал обо всём этом слишком пространно, чтобы показать свои знания.
- Всё, что вы рассказываете, - увы, уже в прошлом, - прервала меня Люба. - А значит, принадлежит истории, не более того. Нам же, вернее, прежде всего вам нужно в деталях знать о том, что происходит сегодня, и по возможности предугадать, как будут развиваться события завтра.
- Согласен и умолкаю. - Я изобразил из себя послушного подчинённого.
- Так вот, теперь уже можно сказать, что вожди Белого движения, мягко говоря, переоценили возможности донского казачества, как, впрочем, и кубанского, и терского, - с некоторой иронией произнесла Люба. - Казачество боится, что его втянут в новое кровопролитие. Большевизм, как зараза, въедается в казаков. И Каледин лучше всех понимает, что генералам и офицерам, бегущим на Дон, грозит смертельная опасность. Когда Деникин приехал наконец в Новочеркасск, Каледин, с одной стороны, был рад встрече со своим боевым сослуживцем, а с другой - откровенно предупредил его, чтобы тот, пока не прояснится обстановка, благоразумно переждал бы события где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах. Хотя и уверял, что на Дону приют ему обеспечен. Но, сами понимаете, Деникин приехал сюда вовсе не для того, чтобы искать место для отдыха, а для того, чтобы, собрав силы, воевать с большевиками. Каледин откровенно рассказал Деникину, что обстановка на Дону для организации Белого движения в настоящий момент крайне неблагоприятна. - Люба немного помолчала. - Кстати, Деникин был поражён той переменой, которая произошла с Калединым. Он увидел человека, который словно враз постарел, осунулся и был придавлен страшным горем. Он рассказывал, что глаза у Каледина были усталые, потухшие. А причина была одна - он уже не верил, что можно преодолеть катастрофу и победить красные войска, которые идут на Дон.
- И что же Деникин? - нетерпеливо спросил я.
- К его чести, не затаил обиды. Вы же знаете его - он не держит зла, а ведь это прекрасное качество человека, недоступное многим. Он решил последовать совету Каледина и до приезда в Новочеркасск Корнилова перебрался с Марковым на Кубань. А в начале декабря, едва Корнилов появился в Новочеркасске, он со своими сподвижниками тотчас же вернулся назад. Вы что-нибудь слышали о Савинкове?
- Почти ничего, - слукавил я, давая ей возможность подробнее проинформировать меня о всех деятелях Белого движения.
- Авантюрист высшей пробы! - запальчиво воскликнула Люба, будто я противоречил ей, доказывая обратное. - Вы, наверное, не знаете о том, что в своё время он предлагал генералу Краснову сместить Керенского и возглавить Временное правительство? И в то же время заискивал перед Керенским. Белое движение едва начало делать первые шаги, как этот хищный ястреб, нет, скорее, чёрный ворон примчался в Новочеркасск. И тут же явился к генералу Алексееву, затем к Каледину. Он пытался доказать, а красноречия ему не занимать, что Белое движение обречено на неминуемый провал, если его будут возглавлять только генералы. Он утверждал, что такое движение народ не поддержит, ибо увидит в нём лишь контрреволюцию, решившую возвратить прошлое. А вот если он, Савинков, и его соратники включатся в борьбу, разумеется при условии предоставления им высоких должностей, то это уже будет воспринято как движение демократическое.
- И что же генералы? - Я сгорал от нетерпения узнать всё до малейших подробностей. У меня в голове уже вырисовывалось содержание того первого донесения, которое я отправлю в Москву.
- Неужели вам не понятно? - укоризненно спросила Люба. Кажется, в этот момент она стала разочаровываться во мне как в разведчике. - Генералы этого Савинкова на дух не переносят. И всё же - ну не парадокс ли это?! - он таки поколебал Алексеева и Каледина. Алексеев сказал, что считал бы полезным привлечь к организации движения людей левой ориентации. А Каледин даже решил, что участие таких людей уменьшит давление на него социалистов в среде казачества. И только Деникин выступил против. Он прямо сказал, что считает Савинкова человеком глубоко аморальным, не брезгающим ничем, когда дело касается его личной карьеры и личной выгоды. И что участие Савинкова и его группы правых эсеров в Белом движении не даст Добровольческой армии ни одного солдата, ни одного рубля и не вернёт на стезю государственной деятельности ни одного донского казака, а лишь вызовет недоумение, а то и протест среди офицеров.
- С Савинковым всё ясно, - прервал я Любу, почувствовав, что она уходит от главного. - Мне было бы куда интереснее и полезнее узнать, каково сейчас положение тех войсковых сил, которыми командует Деникин.
И сразу же почувствовал, что сделал промашку: Люба как-то удивлённо посмотрела на меня.