Едва сознание возвращалось к нему, Эрих Хартман начинал думать о Хелене. Здоровье его медленно шло на поправку. Его еще не допрашивали. Но собственное будущее мало тревожило его: он был готов ко всему. О Хелене он думал тоскливо, с тревожным отчаянием, страдая от того, что не смог предотвратить грозящую ей опасность. Эти страдания еще больше усиливали муки, причиняемые тяжелой контузией, раны заживали благополучно. "Скорее всего, – думал Эрих, – она погибла. Она осталась одна, к тому же у нее отказало оружие, и истребителям противника ничего не стоило расправиться с ней. Но может быть, все-таки спаслась? И этот генерал фон Грайм, которому вечно что-то нужно.. А Андрис? Андрис погиб?! Сто против одного, что погиб. Но вдруг ему тоже удалось посадить самолет… Нет, он горел, как факел. А ведь он спас его, Хартмана… Как он сказал, ради Хелене… Замечательный, смелый, все понимающий Андрис.. Сколько бы я дал сейчас, чтобы он был жив!".
– Ты что такой мокрый? – насмешливо спросил его как-то Лауфенберг. – Тебя, небось, ревнивый муж окатил?
– Вот еще, – усмехнулся Эрих. Они целовались под душем, и мокрые волосы Хелене скользили по его плечам.. Капельки воды блестели на ее ресницах и влажном, совершенно обнаженном теле… Хелене… Теперь все безнадежно в прошлом. Только бы с тобой все было в порядке… Он помнил, как измученная бессонными ночами, она засыпала в его объятиях, не в состоянии даже отвечать на его ласки и он, как ребенка, хранил ее тревожный, чуткий сон. Как не хотелось будить ее, когда звонил фон Грайм и его заместители. Но, не открывая глаз, она протягивала руку к трубке и по привычке произносила:
"Хелене Райч, слушаю вас.."
Нет, как бы они ни уговаривали, Хелене не желала больше жить. Совершив три попытки самоубийства, она тяжело заболела – началось заражение крови. Американцы полагали, что она страшится наказания, ее угнетает боязнь расплаты. Они клялись, что ее даже не будут судить, она вскоре будет освобождена, отбыв краткий срок интернирования, который для нее, как для женщины, такой заслуженной, известной, к тому же красивой и молодой, будет весьма мягким. Она ни в чем не будет нуждаться, ей окажут помощь, предложат работу. К ней приезжал командующий ВВС союзнических войск, Айк Эйзенхауэр прислал ей телеграмму, а когда она совершила третью попытку самоубийства, сам приехал в госпиталь. Когда Эйзенхауэр вошел в палату, Хелене попыталась встать, но ее удержали – она была слишком плоха. Больше Хелене ничем не могла "порадовать" командующего союзников. Она не слышала его обещаний, клятв, уговоров. К концу его речи она потеряла сознание.
Полковник Крис Норрис, проявлявший к Хелене большое сочувствие и внимание, коими она, по правде, тяготилась, даже поставил охрану в ее палате. За Хелене следили денно и нощно. Ей прислали лучших психиатров. Но она осталась безразлична к их стараниям. Американские врачи были поражены, обнаружив, что самые эффективные методы воздействия не оказывают на пациентку никакого влияния. Она одержима стремлением к смерти. В ней умер сам инстинкт сохранения жизни. Это не помешательство – она вполне осознанно, в здравом уме, отказывается жить! Ей больше не нужна жизнь. Ее не интересовало будущее. У нее просто больше не было будущего.
Тяжелая психическая травма способствовала резкому развитию сепсиса. Измученное, исхудавшее тело Хелене покрыли гнойные раны, температура подскочила до 40° и чередовалась с ознобами. Кожа превратилась в желтоватый потрескавшийся пергамент. Угрожающе нарастала интоксикация. Все это сопровождалось явным расстройством психической деятельности. Хелене теряла сознание, бредила, сутками лежала неподвижно, погрузившись в состояние глубокой депрессии или, наоборот, вдруг неожиданно взрывалась, одержимая жаждой самоуничтожения, отказывалась принимать лекарства, срывала повязки. В бреду ей мерещились то развороченный осколками бомбы автомобиль на углу улицы чешской столицы, то падающий на землю горящий остов самолета, то лицо матери, будто зовущей ее к себе. Обливаясь потом, она глухо стонала сквозь зубы. Иногда затихала, и ей, вроде, становилось лучше. Температура падала, она начинала адекватно воспринимать и оценивать окружающий мир.
В один из таких дней, когда болезнь, словно смилостивившись, отступила, дав временное облегчение, Хелене узнала о Нюрнберге и услышала по радио выступление Геринга. Некоторое время она лежала, сосредоточенно размышляя о чем-то, затем, позвав Криса Норриса, попросила его передать записку Айку Эйзенхауэру – она просила главнокомандующего союзников оказать ей одну услугу, помочь увидеться с бывшим рейхсмаршалом. Эйзенхауэр откликнулся на ее просьбу.
Врачи резко возражали – какой Нюрнберг? Хелене Райч – тяжело больна, ей угрожает смерть, без всяких шуток. Но, невзирая на их протесты, Хелене все-таки отправилась к Герингу. Даже болезнь на время присмирела, побежденная неукротимой силой духа и решимостью. Бледная до синевы, исхудавшая настолько, что почти невесомая, но высоко держа голову и по привычке гордо выпрямив спину, она с трудом двигалась, опираясь на руку Норриса. Руки и колени ее дрожали от слабости. Она обливалась холодным потом. Но облачилась в мундир. С удивлением обнаружила, что на нем даже оставили погоны. Как единственной среди военнопленных женщине, имевшей столь высокий ранг, союзники сделали для нее исключение: они сохранили ее звание, также все награды, которые красовались на мундире, когда она попала в плен. "Сорвать награды с груди женщины не посмеет ни один мужчина, – пошутил Крис Норрис, – потому что ни один не посмеет прикоснуться. Как вам их вручали, Хелене? Наверняка, прикалывали вы их сами". Впервые за несколько месяцев Хелене слабо улыбнулась: что ж, если они не возражают, она пойдет при всех регалиях.
Когда она появилась в Нюрнбергской тюрьме, затянутая в мундир, на котором красовались погоны и многочисленные ордена, которыми награждали ее фюрер и Геринг, изысканно причесанная, как прежде, даже равнодушные ко всему джи-ай, охранявшие подсудимых, перестали жевать жвачку и смотрели на нее во все глаза. Хелене сопровождали полковник Крис Норрис и медсестра из госпиталя. Ее ввели в камеру. Норрис собирался находиться рядом, когда она будет разговаривать с Герингом, но Хелене попросила оставить ее одну. Она не надеялась, что Норрис согласится – ведь, наверняка, он получил указания от соответствующих служб, как себя вести. Возможно, получил – но, не сказав ни слова, вышел.
Увидев Хелене, Геринг встал. Слова застряли у него в горле. Подойдя, она прижалась лбом к его плечу.
– Ты жива, Хелене, – прошептал он, смахивая слезы, – я горжусь тобой, девочка моя, – потом, отстранив, сжал ее руки, всматриваясь в бледное, осунувшееся лицо с синими потухшими глазами, словно хотел запомнить его навечно, вобрать в себя и унести с собой.
– Что бы ни случилось, Герман, я никогда тебя не забуду, – прошептала она.
– Эрих с тобой? – спросил он, сглотнув слюну и провел рукой по ее волосам.
– Нет, он погиб, – ответила она. – И Андрис тоже. Фон Грайм застрелился.
– Прощай, Хелене, – Геринг снова прижал ее голову к своему плечу, – сегодня я убедился, ты – лучшее, что было в моей жизни. Прощай и помни: рейхсмаршалов не вешают, – она подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза. Они поняли друг друга. Прислонившись лицом к руке бывшего командующего, Хелене прошептала: – Я все сделаю. Я тебя никогда не забуду. Никогда.
Потом она ушла. Одной из последних сенсаций Нюрнберга стало самоубийство Геринга перед казнью. Ни одной комиссии так и не удалось установить, кто и как, несмотря на все меры предосторожности, сумел доставить ампулу с ядом в камеру последнего маршала Третьего рейха. Рискуя собой, Хелене при помощи адъютанта Геринга полковника Люфтваффе Берндта фон Браухича, также оказавшегося в плену у американцев, передала ампулу с цианистым калием своему некогда могущественному шефу. Это было последнее, что она могла для него сделать, чем отблагодарить за все – во всяком случае, избавить от позора. "Рейхсмаршалов не вешают, Хелене" – она прекрасно поняла, о чем он ее просил.
После поездки в Нюрнберг Хелене снова слегла в госпиталь. Состояние ее ухудшалось с каждым днем. Врачи не знали, сколько ей осталось жить, но честно боролись за нее. Спасение пришло неожиданно. Однажды утром, открыв глаза, Хелене увидела рядом с собой смутный силуэт молодой женщины, в наброшенном на плечи халате. Сначала она показалась ей незнакомой. Женщина наклонилась над ней, прикоснулась рукой к ее волосам.
– Хелене, – позвала она срывающимся голосом, – Хелене, ты не узнаешь меня? – она с трудом сдерживала слезы. – Это я, Эльза. Ну, неужели ты не узнаешь?
Эльза. Хелене показалось, она ослышалась. Ведь этого не могло быть. Ведь Эльза погибла, она умерла там, в Берлине..
– Хелене, миленькая, – женщина присела на край кровати, ее силуэт постепенно приобретал четкость. – Здравствуй, Хелене. Как я рада, что нашла тебя.
Эльза. Да, это Эльза. Не призрак, это реальный, живой человек. Эльза?! Хелене почувствовала какой-то удар внутри. Она приподнялась, внимательно и недоверчиво оглядывая сестру, словно ожидая, что изображение заколеблется и исчезнет, как таяло и исчезало до сих пор перед ее глазами все, что она пыталась разглядеть, как исчезали видения, которые она возрождала усилиями памяти. Сколько раз она видела Эриха и ей казалось, что он здесь, рядом с ней… А потом выяснялось – она просто бредила. Но с появлением Эльзы все предметы вокруг приобрели твердую устойчивость и вовсе не собирались исчезать.
– Лена! – Эльза, всхлипнув, обняла сестру. – Какое же это счастье, Лена. Мы теперь снова вместе… – почувствовав тепло ее тела, ее объятия, Хелене наконец поверила. Она словно оттаяла: – Лиза, Лиза, – шептала она, гладя сестру по волосам. – Успокойся же. Как ты спаслась, Лиза? Как ты нашла меня?
– В Берлине меня забрал из Шарите Красный крест, – рассказывала та, обливаясь слезами, – сначала я думала, что ты погибла и я осталась одна. Но потом меня нашел в госпитале полковник Норрис. Он меня и привез. Я не поверила ему, когда он сказал: она жива, вы должны поехать к ней, и как можно скорее.
– Тебя забрали из Шарите? – Хелене откинулась на подушки, разглядывая сестру, – но как же ты оказалась там, я оставляла тебя в бункере, с Магдой?..
– Я ничего не помню, – Эльза утирала платком глаза, – Последнее, что встает в памяти: наш разрушенный дом, уличный бой и страшная боль, когда я упала лицом вниз, хочу встать и не могу. Все плывет перед глазами, тает, исчезает. Больше я ничего не помню, – заключила она, – потом только американцы. Эрих жив? – спросила она настороженно и внимательно посмотрела на Хелене. Лицо Райч помрачнело.
– Нет. Эрих погиб.
– Но ты уверена? – Эльза осторожно взяла за руку, – сейчас такая неразбериха. Надо надеяться, Хелене. А вдруг нет…
– Он погиб, – Хелене обреченно прервала ее рассуждения, – с такой высоты, на такой скорости, он не имел шансов.
– Я тоже не имела, но вот стою перед тобой, – сестра не сдавалась, – я не верю…
– Что поделаешь? – Хелене заставила себя улыбнуться, но вместо улыбки судорога сковала ее лицо. Она замолчала, стараясь подавить рыдания, – а что же Генрих? – спросила она у Эльзы, понимая, что фамилию шефа гестапо называть небезопасно.
– Я ничего не знаю о нем, – руки Эльзы безвольно упали на колени, живость лица исчезла, она словно застыла. – В последний раз мы виделись 20 апреля, в день рождения фюрера у него в доме, в Ванзее.. Он сказал, что уезжает и чтобы я навсегда забыла его, – Эльза всхлипнула и закрыла глаза рукой, – я просила его взять меня с собой, но он отказал. Сказал, что был счастлив и благодарен за все. Лена, – Эльза сжала руку сестры, – почему он не взял меня с собой?
– Куда?! – Хелене, приподнявшись, обняла Эльзу, – сама подумай, куда? На виселицу? Чтобы тебя повесили рядом с ним, как Клару Петаччи рядом с Муссолини? Хватит уж одной Магды. Ведь тот, о ком мы говорим, не рядовой солдат вермахта, даже не генерал фон Грайм. Он теперь навсегда – вне закона и будет вынужден скрываться. Он все правильно сделал, Лиза. У тебя теперь другая жизнь.
– Но мне другой не надо, – не сдержавшись, Эльза расплакалась, уткнувшись Хелене в грудь, – мне не нужна другая жизнь, повторяла она.
– И мне не нужна, – Хелене с тоской посмотрела на шрамы на своих запястьях, – но мы сделали все, что могли. Мы боролись, но мы проиграли.
Нам ничего не остается, как принять условия победителей и терпеть. Либо умереть, – она грустно вздохнула, – но даже умереть нам не дают. Даже на это мы не имеем права. Но если мы умрем, Лиза, – она подняла голову сестры и повернула ее лицо к себе, – кто будет помнить о тех, кого мы любили, кто любил нас? Кто, если не мы? Может быть, для этого мы и выжили? Теперь, когда мы вместе, нам будет легче. Я уверена, мы еще вернемся в Берлин и заново отстроим свой дом, – голос ее дрогнул, она замолчала.
– Но там уже не будет никого, кто прежде приезжал в него, – закончила за нее тихо Эльза, – ни мамы, ни Эриха, никого…
– Но мы-то будем, – ответила Хелене, смахнув слезы, – а значит, и они тоже. Хотя бы на портретах. Хотя бы в наших сердцах…
– Я больше никуда не уйду, – Эльза вцепилась пальцами в плечи Хелене, – я попрошу, чтобы меня тоже перевели в этот госпиталь, буду ухаживать за тобой. Ты поправишься, Хелене, я верю в это.
– Теперь-то уж обязательно, – обещала та, гладя ее по волосам, – теперь даже не сомневайся…
В советском госпитале немецкий летчик, все еще прикованный к постели, обожженный и изувеченный, очнувшись от беспамятства, прислушался к тому, что передавало радио. Бред или реальность, но ему почудилось, он услышал знакомый голос. Он поднял голову, напрягая слух. Геринг? Рейхсмаршал Геринг? Может ли такое быть? Что это передают?
– Гляди, – шепнула молоденькая медсестра другой, постарше, стерилизовавшей за ширмой инструмент, – немецкий красавчик-то очнулся, открыл глаза. До чего он хорошенький. Вот будь не немец…
– Подойди к нему, – приказала ей та. – Может, ему надо что.
– Да что ему надо, фашисту…
– Цыц!
Обиженно поджав губы, девушка приблизилась к раненому. Он встретил ее долгим, напряженным взглядом воспаленных глаз и спросил по-немецки, когда она подошла:
– А что это передают по радио, фрейлян, вы не знаете?
Девушка удивилась. Она впервые услышала его голос, надтреснутый, хрипловатый. Прежде он не говорил. Только стонал либо молчал. Говорить ему было трудно, он задыхался, но по его лицу с заостренными скулами, иссушенном страданиями, можно было понять, что он очень хочет получить ответ на свой вопрос. Беда была лишь в том, что сестра не поняла, да и не могла понять, о чем он спрашивает: она не знала немецкого. Беспомощно она развела руками, не понимаю, мол. Сосредоточившись, он повторил свой вопрос еще на каком-то языке – ему трудно было напрягать мозг, – но она снова его не поняла.
– А что передают-то, Клава? – спросил вдруг войдя в палату доктор, – с процесса, что ли, репортаж. Там говорят, какая-то женщина приехала к их главному маршалу, дочка его что ли?
– Да, видать, с процесса, – пожала плечами сестра. – Я слушаю что ли? Сначала сказали, правда. Какая-то Хелене Райч посетила Геринга. А уж дочка, не дочка, кто ж докладывает?
– Хелене Райч? – немец резко поднялся, смертельно побледнев. – Где она? Где Хелене?
– Да что с ним? – забеспокоилась медсестра.
– Что ты стоишь? – прикрикнула на нее старшая и поспешила к раненому, – ложись, милый, ложись, хуже станет. Да, успокойся ты, – уговаривая, она пыталась снова уложить его в постель, но он не подчинялся – Вот черт какой! Да что случилось?!
– Хелене Райч… – он весь превратился в слух. Внимательно посмотрев на него, старшая приказала молоденькой сестре: – Включи погромче. Он хочет, наверное, услышать, что там говорят.
– Да там по-русски говорят!
– Да включи ты!
– "Сегодня утром в своей камере скончался бывший рейхсмаршал авиации Герман Геринг. Он покончил с собой. Это произошло сразу же после того, как по провокационной халатности американской администрации подсудимого посетила бывшая летчица Хелене Райч, которую и подозревают в преступлении…" Немец опустился на кровать. Закрыл глаза, на лбу его выступила испарина.
– Хелене – прошептал он. – Meine Frau.
– Говорит, жена его, – пожал плечами врач.
– Кто? Эта фрау, которая посетила Геринга?
– Не знаю. Похоже, что да.
– Зи ист… – врач с трудом подбирал слова. – Зи ист… ну, им Нюрнберг… процесс… Ну, ферштейн?
Немец поднял припухшие веки, посмотрел на доктора, спросил:
– Lebend?
– Лебенд, лебенд, – подтвердил радостно врач. – Спрашивает, жива ли. Жива, конечно. А то как бы она к Герингу пошла да еще отравила его? Летчица тоже, выходит… Смотри-ка, чудно как, – врач усмехнулся, – фрицы-фрицы, а тоже – любовь… Дайте ему успокоительного. Пусть поспит.
Доктор вышел. Клава подошла к летчику. Он снова лежал с закрытыми глазами. Но лицо его приобрело спокойное, усталое выражение. И вот удивительно, он улыбался.
– Совсем молодой еще, – с сочувствием сказала старшая, поднося стакан с водой и таблетку, – давай-ка, милый, выпей лекарство.
Не открывая глаз, немец послушно проглотил таблетку.
– А что его жена, там, в Нюрнберге? – неожиданно поинтересовалась Клава, – тоже среди обвиняемых?
– Не знаю, – ответила старшая. – Зачем нам думать об этом?
– Fraulein…
– Опять ему что-то надо.
– Клава, – с укоризной взглянула на нее старшая, – немец-то немец, а он – тоже человек.
– Да ладно вам, Марья Михайловна. Ну? – она подошла к раненому. – Чего не спишь-то? Болит что ли?
– Haben Sie eine Zeitung?
– Ну, вот, – Клава всплеснула руками, – затараторил, затараторил. Кто ж тут разберет, что тебе надо.
– Eine Zeitung, Fraulein, – протянув руку, немец указывал на газету, лежавшую на столике медсестры.
– "Правду", что ли? Зачем? – удивилась Клава и, пожав плечами, передала ему газету, – можно подумать, ты там поймешь чего, грамотный какой.
Приподнявшись на локте, немец пролистал газету перебинтованными пальцами. Каждое движение причиняло ему боль.
– Помоги же ему, – прикрикнула на Клаву Марья Михайловна, – чего стоишь как истукан! Покажи ему, что там напечатано, раз человек хочет. Что ты как неживая. Ты же сестра милосердия, вы с ним, поди, ровесники.
– А сколько он наших парней сгубил, вы забыли? Все "милый, милый", а какой он милый? Он фашист недобитый, его судить надо, как и его женку, – с обидой воскликнула Клава, в голосе ее послышались слезы.
– Но это уж не наше дело – судить, – отрезала старшая. – Кому положено – тот судить будет. А наше дело – лечить. Поняла?
– Чего тебе надо-то? – снова нехотя обратилась Клава к больному. Но он уже отбросил газету и внимательно смотрел на Клаву; он подыскивал слова, как ей объяснить…
– Nicht diese Zeitung, – сказал он, указывая на газету, которую только что пролистал, – Andere, mit Reitsch.
– Газету он просит, в которой про его фрау напечатано, не понимаешь что ли? – подошла Марья Михайловна. – Я неграмотная по сравнению с тобой и то уразумела. А ты с семилеткой-то… Только где эту газету взять?
– Я схожу, – с готовностью вызвалась Клава и, не обращая внимания на удивленный взгляд, которым проводила ее старшая, вышла из палаты.
– Сейчас, сейчас принесут, – успокаивала Марья Михайловна летчика, поправляя одеяло. – Лежи спокойно. Надо же, разволновался как.