– Встретил я, – говорит Михаил Петрович, – непоседливого гостя Москвы… Кого? Да кого же, как не Александра Ивановича Тургенева! Можно подумать, что он ни днем, ни ночью не слезает с дрожек. Каждый день его где-нибудь встречаю… Так вот, просил Александр Иванович тебя поздравить, – Погодин хотел сызнова расцеловать именинника, но тот, будто не заметив его намерения, деликатно уклонился, – и поручил передать тебе, что привезет с собой нежданного гостя.
– Кто таков?
– Поэт Лермонтов, ссылаемый по высочайшему повелению на Кавказ, – отвечал Погодин. – Объявил мне об этом хлопотун Тургенев так, будто едет к тебе по меньшей мере Гёте, Байрон или сам Шекспир.
– Душевно рад, – отвечал Гоголь. – Почти кончил чтенье его романа и много об авторе думал. Большое тебе спасибо, Михаил Петрович, что снабдил меня этой книжкой! В московских лавках ее и до сих пор нет!
– Не велика печаль… Вот ужо соберемся с силами, выпустим журнал, тогда поговорим о том, кому дано право зваться на Руси героями нашего времени…
Гоголь промолчал, сделав вид, что обратился к списку приглашенных, который он просматривал до прихода Погодина.
– А, именинный реестр! – Погодин улыбнулся. – И по всей канцелярской форме… Можешь украсить его именем Лермонтова, если только имя это может способствовать украшению. – Михаил Петрович бесцеремонно взял список из рук писателя. – Дай-ка и я для порядка гляну. Чай, все-таки хозяин дома… "Князь Петр Андреевич Вяземский, – читал он. – Михаил Семенович Щепкин, Михаил Федорович Орлов…" – Дойдя до этой фамилии, Погодин кисло улыбнулся. – Ну на что тебе этот превосходительный, но всеми забытый бунтарь? Ходит по Москве, как тень проклятого тысяча восемьсот двадцать пятого года, правда, ускользнувший от возмездия, словно и впрямь бесплотная тень… А дам-то, дам наприглашал, греховодник! – вдруг воскликнул Погодин. – Не букет, а целый цветник! Надобно и мне пойти прибраться к этакому торжеству…
– Ай да молодец Тургенев! – воскликнул Гоголь, оставшись один.
Только Тургенев мог разыскать в Москве проезжего человека, один Тургенев мог привести его, незваного, но желанного, на именины. Один Тургенев мог всякого уговорить.
Лермонтова не надо было уговаривать, хотя он только накануне доехал до Москвы. Чудом было бы, пожалуй, если бы он через час-другой не встретил вездесущего и всюду поспевающего Тургенева.
Гоголь всегда вспоминал о Тургеневе с теплотой. Это был тот самый Александр Иванович Тургенев, который когда-то хлопотал об определении Пушкина в Царскосельский лицей, а потом, единственный из друзей поэта, бросил горсть мерзлой земли на его гроб. Он был единственный, кому было разрешено проводить Пушкина в последний путь…
Пушкин! Никогда не исцелится от скорби своей Николай Гоголь… Пушкин! При имени этом он ниже опускает голову и прикрывает глаза.
Долго медлил Гоголь с приездом на осиротевшую родину: не мог представить себе Россию без Пушкина. Нет, никогда не исцелится он от этой скорби…
Так сидел именинник в мезонине, наедине с собой, отдавшись горестным воспоминаниям.
А на безоблачном майском небе вдруг появилась, неведомо откуда взявшись, быстролетная, захожая тучка. Туча растет и грозится захватить чуть не полнеба. За открытым окном встревожились птицы.
Николай Васильевич поспешил в сад. У накрытых столов суетилась прислуга. Все с тревогой поглядывали на небо: польет или не польет? Гоголь тоже поднял голову и долго взирал на незваную гостью. Потом осмотрел столы и, не отдав никаких новых распоряжений, отправился к повару. Здесь произошел последний, генеральный смотр. Николай Васильевич проверил, как заложена кулебяка, отведал соусов и подверг повара такому обстоятельному допросу, что повар, нанятый из Английского клуба, долго дивился осведомленности заказчика.
Между тем и следа вешней тучки не осталось на сияющем майском небе. Час званого обеда приближался.
Глава вторая
Именинник расцеловался с Тургеневым, а Лермонтову крепко пожал руку.
– Встречались с вами, Михаил Юрьевич, у почтеннейшего Владимира Федоровича Одоевского.
– И на музыкальных собраниях у графа Виельгорского, – добавил Лермонтов, приветливо улыбаясь.
– Как же, как же! Очень помню. Даже завидовал вам, Михаил Юрьевич! Кто так умеет слушать музыку, тот приобщен к тайнам наслаждения ею. Я думал даже, что вы принадлежите к счастливым ее избранникам…
– Прошу простить, что взял смелость, Николай Васильевич, явиться к вам без зова. Оправдываю себя той мыслью, что так поступил бы на моем месте каждый.
Гоголь слушал внимательно и, когда кончил Лермонтов, сделал к нему движение, словно хотел его обнять. Чуть смутившись этого неожиданного движения, он кончил тем, что протянул Лермонтову обе руки.
– Отныне, надеюсь, будем часто встречаться на общем пути, как бы далеко ни раскидывала нас судьба. И разговор к вам, Михаил Юрьевич, имею… Однако милости прошу к столу!
Гости уже съехались, и автору "Мертвых душ" более не пришлось беседовать с автором "Героя нашего времени".
Николай Васильевич, приглашая собравшихся к закуске, еще раз окинул взором яства и пития. Именинный стол походил на искусную западню, которой никто не минует. К осетру теснилась белужина; сельдь всяких пород живописно играла вокруг жбанов с паюсной и свежей икрой; сыры, балыки, мясное составляли разнообразный фон, достойный кисти искусного живописца. Все предусмотрел хлебосольный именинник: кто проскочит мимо копченостей или рыбного, тот все равно попадется на сычуге, или рыжиках, или на ином солении… Нет, никто не сумеет пробиться без предварительных трудов к румяной, сочащейся кулебяке.
Гоголь почти не садился. Потчуя гостей, он аттестовал каждое блюдо таким замысловатым монологом, что вызывал общий хохот. Дальние гости прикладывали руку к уху и тщетно взывали к тишине. Но им отвечали только новым взрывом смеха – Николай Васильевич начинал похвальное слово какому-то диковинному, по собственному рецепту изготовленному соусу, который до сих пор, и совершенно несправедливо, оставался в тени…
С именинником состязался знаменитый московский актер Михаил Семенович Щепкин – лучший городничий, по мнению самого Гоголя. Щепкин, оглядывая стол, то начинал, играя вилкой, знаменитый монолог: "Я пригласил вас, господа, с тем…", то, кому-то подмигнув, требовал бутылку-толстобрюшку…
Тосты, сменявшие друг друга, были кратки. Каждый знал, что Гоголь пуще смерти боится торжественных речей.
– Поднимем бокалы за именинника, за его здоровье и за русскую словесность…
Михаил Николаевич Загоскин, изловчась, первый чокнулся с виновником торжества. Да и кому мог уступить право первородства именитый романист? По благодушию своему, казалось, забыл Михаил Николаевич давнюю обиду, когда щелкопер Хлестаков, по воле Гоголя, объявил себя автором знаменитого загоскинского романа "Юрий Милославский". Да и стоит ли обижаться? С тех пор написал Михаил Николаевич новые романы – и "Рославлева", и "Аскольдову могилу", и "Тоску по родине"… А их уже не присвоит никакой Хлестаков, шалишь!
Едва чокнулся с именинником Михаил Николаевич, как Гоголь, чуть поведя на Загоскина бровью, пошел с бокалом в руке к поручику пехотного Тенгинского полка, сидевшему в отдалении.
– За первопрестольную столицу нашу Москву! – звонким голосом провозгласил между тем нетерпеливый Константин Аксаков, и глаза его сверкнули: пусть найдется дерзкий, который равнодушно отнесется к боевому кличу!
Пили за Москву. Выпили, казалось, дружно, но не в первый раз обнаруживались за столом оттенки во мнениях.
Константин Аксаков видел в мечтаниях Москву, долженствующую стать хоругвью новой веры.
– За Москву и москвитян! – поддержал пылкого застрельщика профессор Погодин.
Михаил Петрович твердо знал, что стоит в преддверии жестоких битв. Для того и задуман новый журнал и найдено ему боевое название – "Москвитянин".
– За Москву! – зычно повторил Михаил Петрович. – И да будут святы в ней наши древлеотеческие предания…
Он дружески протянул бокал к князю Вяземскому. Петр Андреевич, беседовавший со Щепкиным, чокнулся с Погодиным, не придавая никакого значения внутреннему смыслу его слов. Вяземскому больше всего хотелось проведать что-нибудь новое о "Мертвых душах", но именно о них и не было произнесено ни слова за именинным столом.
Неподалеку на старика Аксакова наседал Загоскин.
– А я говорю, Сергей Тимофеевич, и повторяю: какая словесность может быть без религии? – Именитый писатель кинул мимолетный взгляд в ту сторону стола, где сидел поручик Лермонтов. – Первая наша задача, – Загоскин отпил из бокала, в который постоянно подливал, и не торопясь закусил, – первая и важнейшая наша задача состоит в том, чтобы при всяком удобном случае напомнить читателю: земная наша жизнь есть не цель, но только средство к достижению вечного блаженства. – Загоскин опять отхлебнул.
Сергей Тимофеевич Аксаков согласно кивал головой, но плохо слушал – он издали любовался сыном. Константин, точно, был хорош: истинно русский богатырь, кровь с молоком… По обыкновению, он с жаром что-то говорил, широко взмахивая могучей дланью. К сожалению, старик Аксаков не мог расслышать, о чем именно говорил сын. А тут снова помешал говорливый Загоскин.
– Если мы истинные православные христиане, – жужжал он, – то по благодати божьей мы и знаем все, что можно и должно знать, не скверня мысль свою Гегелем или прочей немецкой мерзостью, а равно сочинениями наших крикунов, – и снова бросил Михаил Николаевич колючий взгляд на дальнюю сторону стола.
Между тем именинник был по-прежнему неутомим в своем радушии и хлебосольстве. Он обходил гостей, ревниво наблюдая за каждым, кто малодушно пасовал перед новым блюдом, являвшимся на столе.
Едва отзвучали тосты за Москву, как бокалы вновь были наполнены. Николай Васильевич, вернувшись к своему месту, легонько постучал ножом о тарелку.
– Господа! – Гоголь говорил негромко, но слова его были отчетливо слышны в наступившей тишине. – Тосты за Москву не кончены и никогда не кончатся, покуда стоит Белокаменная…
Охмелевший Загоскин хотел было перенять слово, но вдруг замолк, уставившись на Щепкина. Тот сидел как ни в чем не бывало, хотя это именно он, вовремя и ловко, надавил под столом Михаилу Николаевичу на любимую мозоль.
– Еще не кончены тосты за Москву, – продолжал Гоголь, – и далеко не все бокалы выпиты в ее честь. Но не приняла бы, думаю, наших речей матушка Москва, если бы мы забыли о наших петербургских гостях. Широкому сердцу Москвы дороги все сыны России, служащие ей правдой и талантом во всех городах и весях… Господа! Здоровье дорогих гостей нашей матери Москвы!
Он подошел с бокалом к Вяземскому.
– Хитрец! – тихо сказал ему Петр Андреевич. – Но нимало не обольщаюсь: вижу, кому между нами, петербуржцами, ты хочешь отдать первую честь.
И следом за Гоголем Вяземский сам пошел чокнуться с Лермонтовым, но им перебил дорогу проворный Загоскин.
– Исполать тебе, талант могучий! – напевно говорил Михаил Николаевич, ударяя бокалом о бокал Лермонтова. – А старости нашей – радоваться не нарадоваться, глядя на вертоград младости…
– Не силен я в библейском красноречии, Михаил Юрьевич, – говорил поэту Вяземский, когда Загоскин нетвердо пошел к своему месту, – и московским хитростям не обучен. Одного хочу пожелать вам – скорейшего и благополучного возвращения с Кавказа. Думаю, что тем самым выражу лучшие пожелания и нашей поэзии…
Обед шел к концу. Потом варили жженку. Управлял церемониалом со всей необходимой серьезностью, конечно, сам именинник. Жженка удалась на славу. А может быть, то была самая обыкновенная жженка, но уверил всех в ее волшебных качествах верховный жрец священнодействия.
В саду веяло вечерней прохладой, когда на столе появился огромный, громкокипящий самовар и вокруг самовара бесконечной вереницей расположились сласти, печенья, варенья. Теперь общество украсили дамы, съехавшиеся после обеда, и всякий порядок за столом немедленно был нарушен. Именно дамы, презрев прозу чаепития, жаждали поэтических впечатлений.
Гости группами разбрелись по саду. Между деревьями легли легкие тени. Нежная зелень первой листвы словно растаяла в сумерках. Но тщетно взывала к тишине природа. И снова повинны были дамы. Их голоса, их смех слышались в аллеях.
Одна из дам завладела именинником. Она принадлежала к числу тех московских прелестниц, которые являются, бог весть как и почему, непременным украшением каждого собрания. А именины Гоголя, если еще принять во внимание таинственную историю каких-то "Мертвых душ", были событием совершенно выдающимся.
Дама, надежно взяв Гоголя под руку, прогуливалась с ним, назло всем завистницам. И кто бы узнал сейчас его, такого неисчерпаемого в шутках и присказках, каким он только что был за обедом!.. Разговор положительно не ладился.
– Ах, какое огромное дерево! – дама указала изящным пальчиком на одну из вековых лип. – А может быть, оно хранит страшные тайны?.. – И, отдавшись своим мыслям, она умолкла.
– Почему же непременно тайны? – растерянно спросил Гоголь. Он беспомощно оглядывался, надеясь на какую-нибудь счастливую выручку, но поблизости никого не было. Николай Васильевич с отчаянием глянул на раскидистую липу, привлекшую внимание романтической красавицы.
– Вообразите, сударыня, – начал он, – вообразите себе: вдруг из-за дерева выйдут музыканты…
– Но почему же именно музыканты? – удивилась дама.
– А почему бы и не быть музыкантам? – отвечал Гоголь, напрягая всю мощь своей фантазии.
– Николай Васильевич, я жду, – торопила литературная дама.
Гоголь еще раз глянул на дерево и, осененный неожиданной мыслью, выпалил:
– И вдруг грянет этакая волшебная музыка… – Он опять замолчал.
На повороте аллеи им встретился Лермонтов. Он еще никогда не видел такой растерянности и страдания на лице у Гоголя.
– Это тот самый? Дуэлянт? – спросила у Гоголя дама, едва они отошли на несколько шагов от поэта.
– Тот, – с коротким вздохом подтвердил Гоголь.
– Ну, а дальше, дальше, Николай Васильевич?
– А теперь он следует на Кавказ и… да сохранит его нам бог!
– Да я не о нем! – перебила дама. – Вы только что начали историю про музыкантов. Я ужасно любопытна знать!
– А… да… точно… вдруг выйдут из-за дерева музыканты… – тянул Николай Васильевич.
– Я это уже слышала.
– И, представьте, начнется необыкновенная, неслыханная музыка…
– Слышала, слышала! А потом?..
Спутница сгорала от нетерпения: ей посчастливилось первой узнать новый прожект Николая Васильевича! Сколько можно будет ездить по Москве с такой новостью!.. Дама заходилась от любопытства. Но несчастный спутник так ничего больше и не мог придумать об этих проклятых, навернувшихся на язык музыкантах. Не уродил его создатель дамским угодником…
Зато Лермонтов, пройдя несколько шагов, наконец услышал разговор о "Мертвых душах". На уединенной скамье сидел Константин Аксаков и что-то говорил своему внимательному собеседнику, принадлежавшему к университетской молодежи.
– Пойми, Самарин, – услышал поэт, подойдя ближе, – "Мертвые души" – это, клянусь, "Илиада" нашего времени. И сам Гоголь – Гомер…
Самарии повел было глазом, услышав такую неожиданную мысль, но Константин Аксаков положил ему на плечо богатырскую руку.
– Да! Гомер! Но слепцы этого не видят и глухорожденные не слышат. Ты пойми, – продолжал он, – в то время как на Западе литература, падая из века в век, унизилась до жалкого романа и ничтожной повести, у нас на Руси Гоголь возрождает величие древнего эпоса! Дай срок, клянусь, я напишу об этом статью… Мир узнает и поклонится русскому Гомеру.
Юный оратор был совершенно трезв, несмотря на именинный обед. Этот главный глашатай древнего благочестия и будущего величия воскресшей в боге России не употреблял, как говорится в священном писании, ни елея, ни вина, ни даже кондового русского хмельного меда. Он был, как всегда, трезв и, как всегда, пребывал в опьянении восторга.
Лермонтов хотел было присоединиться к молодым людям, чтобы следить за продолжением необыкновенного разговора о Гомере – Гоголе, но неведомо откуда появился запыхавшийся Тургенев.
– Везде вас ищу, Михаил Юрьевич… Все общество – и прежде всего дамы – настоятельно требуют поэтической дани. Извольте, сударь, повиноваться… Господа, – обратился он к молодым людям, – обещаю вам экстраординарное пиршество: господин Лермонтов сейчас будет читать свои пьесы!
На площадке, укрытой деревьями, поэта уже ждали. Михаил Петрович Погодин, образуя центр оживленной группы, сидел на скамье, опершись обеими руками о трость.
– Сударыни! Господа! – пыхтел Тургенев. – Михаил Юрьевич отдает себя в ваше распоряжение…
Раздались аплодисменты и возгласы нетерпения. Усердно хлопал, ожидая чтения, первый московский актер Михаил Щепкин. Внимательно смотрел на поэта Вяземский. Дамы кидали на коренастого поручика взыскательные взоры. Юноши, только что беседовавшие о Гомере – Гоголе, заняли места подле них. В некотором отдалении, словно еще не решив вопроса, как ему быть, стоял Загоскин. Из аллей подходили запоздавшие.
– Я прочту из поэмы, – начал Михаил Юрьевич, – содержание которой почерпнул на Кавказе. Это повесть о горце, плененном в детстве. Он провел юность в монастыре. Однажды узник сделал попытку к бегству. Вот исповедь его:
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог…
Лермонтов начал медленно, оглядывая слушателей. Но вот речь его оживилась, и казалось, что говорит не герой поэмы, а сам поэт:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы…
Словно удивленные этой страстной речью, тихо прошелестели над поэтом едва позеленевшие ветви. В первый раз раздался в погодинском саду голос, славивший битвы за волю. Стихи лились и лились. Это было и необычно и удивительно: Михаил Юрьевич не часто бывал так щедр… И тем необычнее казалась эта щедрость, что читал он совсем не близким людям. А кроме того, читал-то ведь поэт, отправляющийся в ссылку.
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил – и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы…
Общество слушало, не выражая своих чувств. Михаил Петрович Погодин подался вперед, еще сильнее опершись на трость.
В светлых глазах Константина Аксакова, не чуравшегося поэзии, были и восторг и испуг. Должно быть, по молодости, он не мог слушать с тем наружным спокойствием, с каким внимал исповеди мятежного героя хозяин дома на Новодевичьем поле.
Давным-давно подошел сюда и сам именинник. Не желая тревожить ни гостей, ни поэта, он слушал, укрывшись за вековечным деревом.
…По общему признанию, именины удались на славу.