Лют шарахнулся в сторону, получив удар плетью по плечу, но не почувствовал боли. Здесь русичи! И не бесправные рабы, как он сам, а свободные! Послы самого князя! Взглянуть бы на них одним глазком - что родимым домом вздохнуть.
Всю ночь Лют без сна ворочался под кибиткой на старой кошме. Полгода провел он в неволе, а словно один день пролетел, и с новой отчаянной силой хотелось ему домой. Наутро встал как потерянный, не чувствуя вкуса, пожевал лепешку, привычно отломив кусок золотистому коню хозяина, но когда жеребец мягкими теплыми губами взял хлеб, вдруг ясно вспомнились слова Аяп-хана: "На таком коне да в степь махнуть…"
Весь день Лют чувствовал присутствие русских послов, словно чей-то пристальный чуткий взгляд. Остальные рабы хана тоже что-то заметили - никто ни с кем не разговаривал, многие прятали глаза и втягивали головы в плечи, если мимо проходил половец.
После полудня, когда солнце стало клониться к закату, Аяп-хан куда-то отлучился. У Люта выдалась свободная минутка, и ноги сами понесли его в сердце половецкого стана, туда, где высились над белыми юртами Тугоркана стяги с трехголовым змеем - родовым знаком хана.
Страх холодом пробирал до костей - куда он идет, зачем, что скажет послам и что будет с ним, коли хватятся!.. Но юношеское любопытство и извечная надежда на лучшее упрямо толкали Люта вперед. Увидеть своих одним глазком - и хоть умереть!..
Русских рабов в стойбище было немало, и только возле белых юрт Тугоркана и его родни дорогу ему первый раз преградил знатный половец:
- Куда прешь, урус?
- Хозяин, - наудачу соврал Лют. - Аяп-хан… найти приказал…
- Аяп-хан? - переспросил половец. - Сын Гиргень-хана?
- Да, да, - закивал Лют.
- Там он. - Половец махнул рукой вбок от белых ханских юрт. - Туда иди.
Он не спускал глаз с отрока, и Лют был вынужден свернуть с дороги, втайне надеясь, что, зайдя за юрты, он сможет незаметно подобраться ближе. Но не прошел и десяти шагов, как впереди увидел знакомого золотистого жеребца, а на нем - хана Аяпу в сопровождении нукеров. Торопясь, пока его не узнали, Лют метнулся в сторону.
- Аяп-хан! - услышал он за спиной. - Этот урус тебя искал!..
Лют припустил бегом и кинулся прочь из становища. Прежде чем нукеры Аяп-хана успели его догнать, он промчался между кибитками и вылетел на высокий берег реки.
Там в стороне от половецкого стана стояли темные шатры - простые, но сделанные добротно - видимо, для знатных половецких баев. Возле них на привязи переминались с ноги на ногу высоконогие, не половецкие, кони и стояли сани. Вился дымок и слышалась родная русская речь!..
Не чуя под собой ног, отрок кинулся туда:
- Свои!.. Родные!..
Несколько гридней и холопов, занимавшихся хозяйством, побросали дела, вытаращились на него.
- Ты кто? - наконец очнулся один.
- Я свой, из Торческа. Помогите!
От него попятились. Все, конечно, знали, что в половецких стойбищах полным-полно полоняников, гридни боялись встретить знакомые лица, у них обливалось кровью сердце, видя соплеменников в неволе, но что они могли поделать?
Нукеры Аяп-хана скакали к ним. Гридни с перекошенными лицами отступили, некоторые потянули из ножен мечи, ожидая боя, другие криками сзывали остальных.
И тут из шатра вышел боярин. Плотный, могучий, с сединой в расчесанных волосах, без шелома и брони, разве что на боку висел меч в дорогих, галичской работы ножнах. И Лют, не помня себя, бросился ему в ноги:
- Спаси! Не выдай!
Данила Игнатьевич мгновенно нагнулся, за плечи поднимая обхватившего его колени отрока. Цепляясь за его руки, Лют встал, затравленно, с болью глядя в глаза боярину. Пусть хоть убьют - лишь бы свои!
- Ты чей? - быстро спросил боярин.
- Из Торческа, боярин. Рабом у тебя буду - только спаси! - Рядом затопали копыта. Половецкие кони взрыли снег, с храпом осаживались на задние ноги. Прозвучал резкий окрик, и Лют прижался к боярину, ткнулся носом в полость расшитой боярской свиты.
- Что творишь, старик? - крикнул нукер, осаживая коня. - Зачем чужого раба уводишь? Мой хан знает этого щенка. Отдай!
Гридни встали стеной, обнажая мечи. У всех были деревянные, пустые лица, все ждали и боялись боя. Лют крепче вцепился в пояс боярина, со страхом ожидая, что вот-вот его оторвут и бросят к ногам ханского коня. А там - плети, после которых ему вряд ли подняться, и черная работа, если выживет. Или что-то похуже смерти…
Данила Игнатьевич знал, что нарушает Правду. Знал, что за укрывательство беглого холопа нарушитель платит виру, знал и то, что половцы здесь хозяева, а он посол и обязан уговориться о мире. Тугоркан уже дал свое согласие на брак дочери с киевским князем Святополком Изяславичем, а этот отрок может все испортить, если разразится распря. И все-таки он помедлил, взглянул на гневно сузившего глаза Аяп-хана и положил широкую грубую ладонь на черные волосы Люта:
- Светлый хан, отдай мне этого отрока!
Лют вскинул голову, веря и не веря своим ушам. Данила Игнатьевич по-половецки говорил хорошо, не зря его отправили послом.
- Кто он тебе, что ты просишь за него? - с презрением бросил Аяп.
Теплая тяжелая ладонь легла на вздрогнувшее плечо:
- Это мой сын.
Лют тихо ахнул, припал к боярину и только смутно, как сквозь сон, слышал голос незнакомого ему человека:
- Сын мой единый. Взяли ваши город мой, кого порубили, кого в полон увели. Я своих не сыскал - даже костей на пепелище не осталось… Не думал, не гадал, что встречу тут сына, а оно вон как повернулось… Сын это мой… Иваном звать…
- Да, да, - через силу закивал Лют. - Иваном… Услышав родное имя из чужих уст, Данила Игнатьевич вздрогнул, но закончил твердо:
- Отдай сына, хан. Я заплачу, сколько запросишь!
Не дожидаясь, пока Аяп назовет цену, боярин выпустил плечи Люта и, с усилием разомкнув на шее витую золотую гривну, знак родовитости и воинской доблести, кинул ее в подставленные руки нукера.
Лют не открывал глаз, пока шел торг. Аяп дорого запросил за боярского сына, и Даниле Игнатьевичу пришлось одарить золотыми украшениями молодую жену хана и вынести еще киевскую кольчугу для него самого. Но в конце концов молодой хан остался доволен. Русичи, случалось, выкупали своих родных и близких из неволи, и в том, чтобы взять откуп за раба, не было ничего удивительного и позорного.
Словно опустошенный, Данила Игнатьевич долго стоял на пороге шатра, глядя вслед уезжавшему степняку. Потом больно стиснул плечи Люта:
- Пойдем-ка, отрок!
Когда полог шатра скрыл его от чужих глаз, Лют низко поклонился боярину в ноги:
- Спасибо тебе, хозяин! До смерти тебе служить буду.
- Ну-ну, пустое, - оборвал Данила Игнатьевич, присел на лавку, крытую тканью, подозвал отрока: - Скажи-ка мне лучше, как тебя звать?
- Лютом, боярин.
- Который тебе год?
- Весной двенадцать минуло.
- Двенадцать. - Данила Игнатьевич вдруг рванулся вскочить, но осел на лавку, прикрывая глаза. Лют кинулся к нему:
- Что с тобой, боярин? Позвать кого?
Но Данила Игнатьевич сурово остановил отрока:
- Охолонь… Был у меня сын, Иванком его звали. Двенадцать годков должно было сровняться ему по весне, да пришли к нашему сельцу поганые. Ни жены, ни сына, ни двух малых дочек я после не сыскал, хотя частенько наезжал в Половецкую землю. Искал их… да без толку… Глаза у тебя, - глянул искоса, притянул отрока ближе, - совсем как у моего сынка, такие же темные…
- Я в Торческе жил, - сказал Лют.
- В Торческе? Пожгли его поганые, а людей кого порубили, кого в полон угнали.
- Значит, я сирота. - Он опустил голову, зажмурился, пряча слезы. Хоть и не любили его в родной семье, да все-таки больно и страшно было знать, что отец, братья и любимая сестрица убиты или, как он, обречены на неволю.
Сквозь слезы он почувствовал, как боярин привлек его к себе, усадил на лавку.
- Не плачь, - сказал Данила Игнатьевич, - позади все твои беды. Живи покамест у меня, а там поглядим.
Неслышно вошел слуга, взглянул вопросительно на боярина. Тот сдвинул брови, указав глазами на стол, и слуга вышел. Через малое время он вернулся и принялся накрывать обед.
Еще несколько дней жили русские послы на веже Тугоркана - великий хан закатил в честь замужества дочери пир на половину Дешт-и-Кипчака. Ханы пили и гуляли с утра до ночи и на все застолья приглашали русичей.
Лют все эти дни безвылазно прожил в шатре Данилы Игнатьевича, опасаясь лишний раз нос наружу высунуть. Ему все мнилось, что за первым поворотом его ждут люди Аяп-хана, чтобы силой уволочь обратно в неволю. Ночами он тоже подолгу ворочался без сна, ожидая, что вот-вот разрежется полог и ворвутся к ним, сонным, половцы. А когда Данила Игнатьевич уезжал к хану, мучительно переживал отъезд и при встрече кидался к нему, словно после долгой разлуки.
Наконец свадебный поезд Тугоркановны был собран. Загодя в Киев был отправлен гонец, чтобы новой княгине приготовили достойную встречу, а наутро нового дня собрались и русские послы.
Люту справили новую свиту, дали коня. Он держался рядом с Данилой Игнатьевичем, нарочно стараясь не смотреть по сторонам. Ему было стыдно, что он оказался на свободе, в то время как сотни и тысячи русских людей оставались в неволе, но и радостно тоже.
Тугоркан давал за своей дочерью приданое, которое стоило почти четверть уплаченного Святополком Изяславичем откупа. Несколько верблюдов, сотня лошадей, несколько кибиток, нагруженных ее вещами, слуги и служанки, охрана из младших сыновей беев. Многие ханы выехали проводить дочь Тугоркана в новую землю. Они узкими холодными глазами провожали белую кибитку, где под войлоками мудрые женщины прятали невесту от чужих глаз и настороженно косились на русичей. Несмотря на то что эта свадьба должна была принести мир, русские и половцы оставались врагами.
Дорогу до Киева Лют запомнил плохо. Сердце летело впереди него. Он привставал на стременах, жадно ловил ноздрями ветер и то и дело оборачивался назад, опасаясь, что Тугоркан передумает и вышлет погоню отбить дочь - а может, кто из ханов-соперников решится на черное дело.
Но обошлось. И через десять дней свадебный поезд приехал в Киевскую землю. Двигаясь вверх по течению Днепра по его толстому ледяному покрову, они далеко слева оставили развалины Торческа - Данила Игнатьевич нарочно не хотел напоминать Люту о родном городе. За прошедшее время он прикипел к отроку и уже сам удивлялся, как он мог столько времени прожить один. Оговариваясь, он все чаще и чаще звал его сыном, но сам Лют, не ведая еще, чего ждать от судьбы, сторонился боярина.
В день, когда они подъезжали к Киеву, проглянуло солнце. Белокаменные стены Киева, вставшего на холме над Днепром, и сверкающие золотые купола поразили Люта, никогда не покидавшего маленький Торческ. Многоголосый переливчатый колокольный звон, невиданные по красе и величию церкви и хоромы именитых горожан, толпы людей на улицах, величественные Золотые ворота - на все это он взирал с разинутым ртом и непременно бы заблудился, если бы Данила Игнатьевич, горько усмехаясь в бороду, не приказал одному из холопов взять Лютова коня под уздцы и вести в поводу. Да что Лют! Вопреки воспитанию и советам старших сама хатунь Тугоркановна, не в силах сдержать любопытства, в щелочку посматривала на первый в ее жизни город. Высыпавшие на улицы люди видели в щели темный глаз, полоску смуглой щеки и тонкие нежные пальцы.
Ей было всего пятнадцать. Она не знала другой жизни, кроме летних и зимних кочевий. Руссы для нее были либо рабами-кощеями, либо врагами, с которыми неустанно воевал ее отец, братья и вся родня. А теперь между ними мир, и ее везут в жены урусскому князю. Наверное, урус батыр - урусские полонянки, с которыми она исподтишка беседовала, узнав, что ее выдают замуж в их сторону, рассказывали были и небылицы. Да и сами беи и нукеры много интересного могли поведать о своих врагах. По этим рассказам Тугоркановна и представляла себе своего мужа.
Он ждал ее на высоком белокаменном крыльце красивого терема. Возок остановился, нукеры отца расстелили ярую дорожку и откинули полог. Примолкшие было колокола грянули еще громче, оглушая даже привычных к трезвону киевлян.
Под руки, закутанная в богатые лисьи и волчьи меха, в высоком, унизанном золотыми и серебряными бляхами женском уборе, под скрывающим лицо полотном Тугоркановна выступила из возка. Святополк стоял на верхней ступеньке крыльца. Возле него теснились бояре - послы Ян Вышатич и Данила Игнатьевич впереди. Рядом ждал патриарх в белых ризах - он должен был вскорости крестить юную хатунь. Сыновья Святополка, Мстислав и Ярослав, тоже были там.
Святополк ждал свою новую жену. Ждал спокойно, без душевного трепета, ибо не любил ее, но понимал, что обязан взять ее и жить по закону, что только от этого будет зависеть мир на Руси. Он смотрел на сгибающуюся под тяжестью свадебных одежд половецкую княжну и ждал ее.
Подойдя, Тугоркановна медленно подняла голову. Две сопровождавшие ее женщины угадали ее порыв и откинули с лица девушки полог. Жених и невеста взглянули друг на друга.
Святополк увидел круглое смуглое личико, раскосые карие глаза, маленький алый рот, чуть курносый носик и еще - испуг в глазах. Девушка была очень молода. А Тугоркановна еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть, - перед ней стоял высокий, худощавый, загорелый, но все-таки показавшийся ей слишком бледным длиннобородый мужчина в летах ее отца - Святополку Изяславичу шел сорок четвертый год. И он не был тем батыром, которого рисовало в дороге девичье воображение.
Но женщина - лишь пыль на сапогах мужчины, даже если она дочь хана. И Тугоркановна молча поклонилась, опуская глаза и признавая власть мужа.
Как приятно было после долгого трудного пути снова переступить порог родного терема! Данила Игнатьевич сошел с коня. Дворовые холопы столпились у крыльца, громко радовались возвращению боярина из Половецкой земли.
Сделав несколько шагов к дверям, Данила Игнатьевич обернулся. Лют все стоял на дворе, глядя вслед его коню, которого увел конюший.
- Иванко! - окликнул он.
Лют вздрогнул. Уже несколько раз это имя срывалось с уст боярина, когда он звал его, но отрок так и не привык к этому.
- Ну что же ты? Оробел? - Данила Игнатьевич протягивал ему руку.
- Идем.
- Мне? Идти с тобой? - В прежней жизни в доме княжьего тиуна Захара Гостятича он лишь бесштанным парнишкой забегал в палаты, а лет с пяти больше пропадал в людской да на улице.
- А что? Это ведь твой дом, сын!
Захар Гостятич никогда не называл его сыном, не улыбался так светло и горько, не протягивал руки. И Лют сорвался с места, торопясь, пока не иссяк миг счастья: - Иду, отче!
Княжескую свадьбу сыграли через несколько дней, на Масленой неделе. Накануне в храме Святой Софии ее крестили именем Ирины.
Юная половчанка была воспитана в покорности и привыкла, что жена во всем зависит от мужа. Она готова была на многое, но когда ее, по обычаю, оставили одну в изложне, куда через некоторое время вступил великий князь, девушка, вместо того чтобы встать и приветствовать супруга, забилась в дальний угол пышной, пахнущей сеном и зерном постели.
Святополк подошел, присел на край. Он не любил эту худенькую девочку, несмотря на то что женское естество само по себе манило его. Но сей союз был более нужен Руси, чем ему. И князь дотянулся, привлек девушку к себе и стал целовать.
Земля хотела мира, но долетавшие с юга вести были не радостны. Не успели жители Поросья перевести дух, как в середине лета снова запылали сторожевые огни, и женщины и дети кинулись прятаться, а мужчины схватились за оружие. Половцы несметной силой шли на Русь. Шли скорым шагом, никуда не отклоняясь и нигде не задерживаясь. Их сторожи рассыпались по сторонам, иногда проскакивали по околицам уцелевших сел и почти доезжали до опустевших посадов крепостей, хватали что и сколько успели - и скрывались опять, но лишнего не брали, домов и пажитей не жгли, людей в полон не волочили. Степняков вел на Русь сам Олег Святославич.
Младший брат Давыда Смоленского десять лет безвылазно прожил в Тмутаракани, куда воротился из Византии после воцарения Алексея Комнина. Все уже решили, что нашел князь-изгой свое место в жизни, но крепко сидела в его душе память об утерянном величии, о вотчине, которой ныне не по закону распоряжался Владимир Мономах. Олег знал о смерти его главного гонителя Всеволода Ярославича, о настроениях среди князей, о нелюбии между Святополком и Владимиром, о разорении, учиненном половцами, и решил, что сейчас самое время вернуться на Русь, взять утраченное.
Олег Святославич возвращался на Русь насовсем. Из Тмутаракани он вывел всех своих верных людей, дружину, умельцев и смердов до последнего холопа - всех тех, кто хотел жить на Руси, ибо Тмутаракань отходила к Византии, Алексею Комнину в благодарность за освобождение. С ним шли и половцы: обещая им военную добычу в качестве платы за верную службу, Олег Святославич их саблями и стрелами хотел отвоевать себе вотчину. Шла с ним и новая его жена, половчанка Осулуковна.
Не останавливаясь, войско скорым шагом миновало Переяславль и берегом Десны вышло к Чернигову, родовому гнезду сыновей Святослава Ярославича. Довольный Смоленским столом, последний Святославич Давыд и не помышлял о возвращении княжества, да и не хотели его отчаянные гордые черниговцы - воинственный, решительный, смелый и благородный Олег был им более по душе. Владимир Мономах еле успел затвориться в детинце с ближними ему людьми, как захватчики налетели и растеклись по оставленному без обороны посаду, грабя, поджигая дома и хватая нерасторопных жителей. Олег отдал половцам полную свободу действий - разве что повелел избавиться в первую голову от Всеволодовых и Владимировых ставленников, не разбирая, кто перед ним - мирянин или смиренный монах, огнищанин или игумен. Ему была нужна его родина, пусть в крови и грязи - но нужна. Дабы не смог Мономах призвать на помощь свои ростовские и суздальские дружины, помощь брату оказал Давыд - пусть и робкий, и не желавший затевать никаких свар, он все-таки выступил из Смоленска, атаковав Новгород. По лествичному праву здесь сидит старший сын великого князя или иной наследник власти. Мономах в обход дедовых обычаев поставил там своего сына Мстислава, но Давыду удалось выгнать княжича в Ростов.
Сидя в своем Киеве, Святополк внимательно следил за Черниговской землей. Киевщину половцы не тронули, краем зацепили и переяславльские владения, зато, несколько лет не знавший разора Чернигов теперь страдал. Степь была ненасытна - казалось, столько богатства перетекло в нее прошлым летом и осенью, так нет же! Нашлись пустые мошны и завидущие глаза! Но без добра нет худа - брат-соперник, Владимир Мономах, терпел нужду. Чем завершится распря меж ним и Олегом - неведомо, а только это ослабит сына Всеволода.