Все жители Модиина, все мужчины, женщины в дети высыпали взглянуть на нового нашего наместника. После того, как исчез Перикл, мы прожили две блаженные недели в безвластии, и никто не понимал, почему нас не тревожат. Но всем было ясно, что это счастливое время скоро кончится, как кончаются все радости на земле. И вот мы стояли и молча смотрели, с какой жестокостью Апелл рассек хлыстом спину раба.
На нашем языке понятия "раб" и "слуга" выражаются одним и тем же словом. Никого нельзя держать в рабстве более семи лет. Так записано в нашем Законе еще в незапамятные времена, и это напоминает нам, что и сами мы были когда-то рабами в Египте.
Именно поэтому мы были единственным народом, почти без рабов в этом мире, где на каждого свободного человека приходится так много невольников, где каждая община, каждый город зиждется на рабском труде, но лишь у нас одних нет невольничьих рынков. Нам запрещено строить помосты для торговли людьми, и Закон наш гласит, что если хозяин ударит раба, раб имеет право потребовать свободу немедля. Но не то у культурных народов - и мы с любопытством смотрели, как наш новый наместник впервые проявляет себя.
Наемники оттеснили нас копьями назад и освободили широкий круг. Апелл с надменным видом прошелся взад и вперед и остановился в напыщенной позе: он прижал подбородок к шее, выпятил брюхо, широко раскорячил ноги и сцепил руки за спиной. Облизав языком губы, он заговорил по-арамейски визгливым голосом каплуна:
- Это что за деревня? Какая мерзкая дыра! Что за деревня?
Никто не ответил. Апелл вытащил расшитый носовой платок и деликатно провел им под носом.
- Евреи! - прошепелявил он. - Мне противен даже запах евреев, их вид, их дух. Мне противно, как они задирают нос, - эти грязные, патлатые скоты! Короче, повторяю, я терпеть не могу евреев! Ну, ты! - он ткнул жирным пальцем в Давида, двенадцатилетнего сына Моше бен Шимъона. - Так что же это за деревня?
- Модиин, - ответил мальчик.
- Кто тут адон? - рявкнул Апелл. Мой отец выступил вперед и безмолвно стоял в гордом достоинстве, запахнувшись в свой полосатый плащ, сложив руки, и его острое, как у ястреба, лицо было спокойно и бесстрастно.
- Так это ты адон? - раздраженно спросил Апелл. - Сотни вонючих деревень, и в каждой деревне такой вот староста, адон, и всюду он чуть ли не царь и бог! - в издевке Апелла звучали досадные нотки. - Ну, ты! Как тебя зовут? Небось, есть у тебя имя, а?
- Меня зовут Мататьягу бен Иоханан бен Шимъон, - ответил адон своим низким, но звучным голосом, который казался особенно глубоким после визга этого каплуна.
- Гляди-ка, три поколения предков! - хмыкнул Апелл. - Какого еврея ни возьми, будь он хоть вшивый нищий или раб, а туда же, тотчас выпалит тебе три, или шесть, или хоть двадцать поколений предков!
- В отличие от некоторых других людей, - спокойно сказал отец, - мы знаем, кто наши предки.
И тогда Апелл сделал шаг вперед и ударил отца по лицу.
Адон даже не пошевелился, но крик боли вырвался из уст толпы, и Иегуда, стоявший подле меня, рванулся вперед. Я схватил его за руку и удержал, а всех остальных остановили наведенные на них копья. В тот день мое знакомство с Апеллом еще только начиналось, но уже тогда я понял, как сильна та болезненная, извращенная жажда крови, которая побуждает столь многих наместников устраивать кровавую резню в еврейских деревнях.
- Я терпеть не могу наглости и терпеть не могу непокорства, - сказал Апелл. - Я наместник, в мой долг сделать так, чтобы вы, невежды, поняли и оценили ту благородную и свободную культуру, которая сделала греков лучшим народом. Едва ли когда-нибудь Запад сможет понять Восток, или Восток - Запад, но ради блага всего человечества надо бы попытаться. Это, конечно, нам недешево обойдется, но деньги мы найдем.
Я не хочу быть жестоким правителем. Я справедлив, и справедливость будет моим законом. Однако наместник царя царей должен обеспечить себе безопасность, иначе и быть не может. Перикл не вознесся в небо, не испарился в воздухе. Перикла убили, и это убийство не останется безнаказанным. Каждая деревня должна понести свою долю ответственности. Так будет по всей земле установлен закон и порядок, и так восторжествует спокойствие и мир.
Он помедлил и еще раз провел платком под носом и неожиданно крикнул:
- Ясон!
Командир наемников, грязный и потный под своими доспехами, выступил вперед.
- Любого из них! - прошепелявил Апелл.
Наместник прошелся вдоль толпы и остановился против Деборы, дочери учителя Левела. Это была восьмилетняя девочка, милая, веселая, шустрая, белолицая, с черными волосами, сплетенными сзади в две тугие косички. Одним быстрым, рассчитанным движением командир наемников выхватил меч и всадил его девочке в горло, и она беззвучно упала.
Никто не шелохнулся, раздался лишь вопль матери и сдавленный крик отца, но никто не сдвинулся с места. Всем было ясно, чего хотел бы Апелл. Затем в толпе произошло движение. Тогда Апелл снова опустился на носилки, и наемники, держа наготове мечи и копья, сгрудились вокруг него. Рабы подняли носилки, и Апелл покинул Модиин.
Вдогонку ему неслись вопли матери Деборы: она кричала все громче, и громче, и громче.
Страшно было видеть, как Левел у себя дома, рыдая, раскачивался над телом своей дочери - маленький человечек со сморщенным лицом, который так долго учил нас буквам алеф, и бет, и гимел. Он помогал себе на уроках розгой и так часто опускал ее на Эльазара, что тот даже смущенно ухмылялся, если за все утро ему не доставалось ни разу. Теперь этот маленький человечек, в котором не осталось ни следа его властности и достоинства, был совершенно подавлен горем. Он сидел среди своих сыновей, разодрав на себе одежду, посыпав волосы и бороду пеплом, раскачиваясь и причитая.
В другой комнате рыдала его жена, и вместе с нею плакали женщины.
- Адон будет здесь на минху, (Минха - предвечерняя молитва.) - сказал я.
- Господь оставил меня и оставил Израиль.
- Мы совершим службу.
- Разве это вернет мне дочь? Разве адон сможет вдохнуть в нее жизнь?
- На закате. Левел.
Что я еще мог ему сказать?
- Господь оставил меня…
Я вернулся домой. Мататьягу сидел за широким кедровым столом, который, сколько я себя помню, был сосредоточием жизни нашей семьи. Здесь, за столом, ели мы по утрам хлеб, а по вечерам пили парное молоко, здесь праздновали мы Пасху и кончали свой пост после Судного дня. Отец сидел, опустив голову на руки, по-прежнему завернувшись в свой длинный полосатый плащ. Эльазар и Ионатан приуныли у очага, а Иегуда шагал взад и вперед и стонал.
- Вот Шимъон, - сказал адон.
- И Шимъон знает, - крикнул Иегуда, повернувшись ко мне и потянув руки. Есть ли кровь у меня на руках, или они чисты?
Я сел, налил себе молока из кувшина и разломил ломоть хлеба.
- Но ты удержал меня! - крикнул Иегуда, встав надо мною. - Когда этот пес ударил нашего отца, ты удержал меня! А когда девочку…
- Разве было бы лучше, если бы и ты погиб?
- Лучше умереть, сражаясь.
- Да, - кивнул я, продолжая есть, ибо я был очень голоден. - Их было восемьдесят солдат, вооруженных до зубов и в доспехах, а в Модиине менее восьмидесяти мужчин, и ни копий, ни мечей и никаких доспехов, кроме тех, что мы сняли с наемников. Так что разговор с нами был бы недолог, а для них это была бы забава, и кровь залила бы всю деревню.
У нас есть ножи, есть луки и стрелы, - я жевал хлеб и глотал молоко, и горечь переполняла меня, - во луки и стрелы закопаны в землю, ибо нас, которых не так давно называли народом лучников, теперь наказывают смертью, если у кого находят стрелу.
- Что ж, так мы и будем жить? - спросил Иегуда.
- Не знаю. Я, Шимъон бен Мататьягу, земледелец, крестьянин; я не провидец, не пророк, не рабби - я не знаю.
Положив руки на стол, Иегуда взглянул мне в глаза.
- Ты боишься?
- Мне случалось бояться. Мне было страшно сегодня. И еще не раз будет страшно.
- А когда-нибудь, - медленно, очень медленно проговорил Иегуда, и я начал понимать, что мой девятнадцатилетний брат не похож на других людей, когда-нибудь я скажу тем, кто не боится: идите за мною! Что ты тогда ответишь?
- Хватит! - сказал адон. - Или вы всегда будете готовы вцепиться друг другу в глотки? Достаточно горя на нашей земле. Наши руки по локоть в крови. Идите же с закатом к Левелу и умоляйте его и Бога о прощении, как сделаю и я.
Я продолжал есть, а Иегуда все ходил взад и вперед. Неожиданно он остановился и, взглянув на адона, сказал:
- Отныне ни один человек не будет умолять о прощении!
Время идет, и благодатная наша земля под благодатным солнцем умеет залечивать раны. Однажды, вскоре после гибели Деборы, я как-то встретил Иегуду, который лежал в траве на склоне холма, пока овцы паслись поодаль. Он взглянул на меня снизу вверх и улыбнулся. Да, улыбнулся, я это ясно помню, ибо улыбку Иегуды, моего брата, нелегко забыть и еще труднее противиться ее обаянию.
- Посиди со мною, Шимъон, - сказал Иегуда, - будь мне и вправду братом. Я сел рядом с ним.
- Я твой брат.
- Знаю, знаю; я тебя обидел, и не могу понять, чем. Всю жизнь я тебя обижал, Шимъон, - правда?
- Нет, неправда, - ответил я, сразу подпав под его влияние, ибо он, когда хочет, всегда располагает к себе любого.
- И все же, когда мне было плохо и надо было меня утешить, когда я плакал и надо было осушить мои слезы, когда я был голоден и надо было меня накормить, а шел не к адону, не к матери, которой нет на свете, и не к Иоханану, а к тебе, Шимъон, брат мой.
Я избегал смотреть на Иегуду, я не хотел на него смотреть, не хотел смотреть на его красивое, точеное лицо, словно высеченное из мрамора, я избегал взгляда его больших, ясных, голубых глаз.
- А когда мне было страшно, я шел к тебе, чтобы ты обнял и успокоил меня.
- Когда ты женишься на Рут? - спросил я.
- Когда-нибудь… Шимъон, как ты узнал? Но ведь ты все знаешь, правда? Когда-нибудь, когда жить станет легче…
- Жить не станет легче.
- Станет, Шимъон, поверь.
Некоторое время мы молча лежали в траве. Я смотрел в пространство, а Иегуда пристально вглядывался вдаль, туда, где змеились тропы, ведущие к морю. Потом он вдруг спросил:
- Как люди сражаются?
- Что?
- Как люди сражаются? Скажи мне, Шимъон. Я много раз задавал себе этот трудный вопрос, - задумчиво произнес Иегуда. - День и ночь я спрашиваю себя об этом, и только об этом. Как люди сражаются? Шимъон, почему ты не отвечаешь?
Он требовал ответа. Кто бы ты ни был - слуга его иль друг, - ты не мог относиться к нему так, как к другим. Иегуда словно захватывал тебя, он привлекал к себе, и спокойные, но настойчивые слова его обретали силу принуждения.
- Как люди сражаются? - переспросил я. - Оружием… армиями…
- Армиями? - повторил Иегуда. - А армии состоят из наемников, из одних только наемников, из людей, которым платят. В мире есть три типа людей…
Иегуда повернулся на спину, раскинул руки и устремил взор в небо - в голубое небо Иудеи, на котором тут и там распластались тонкие кружева облаков, как новая кудель на прялке.
- Три типа людей, - тихо повторил Иегуда. - Это рабы, затем их хозяева, и наконец наемники, убивающие за плату. Эти убивают для Греции, Египта, Сирии, или даже для нового властелина на западе, для Рима. Ты слышал о римлянах, Шимъон? Для Рима. А Рим платит меньше, но дает им гражданство. Так или иначе, наемники всегда были. - Он помолчал. - Помнишь, мы как-то видели в детстве сирийских наемников, которые шли на Египет? Война между нохри (Нохри иноземец, иноверец, нееврей.) - это всегда одно и то же.
Царь нанимает себе десять, двадцать, или сорок тысяч наемников и идет на чужой город. Если властитель этого города сможет тоже нанять достаточно наемников, обе армии сходятся где-нибудь в открытом поле и начинают рубить друг друга, пока одна из армий не одержит верх. Или же в городе запирают ворота, и тогда начинается осада. Война - это выгода и больше ничего. Но только… Шимъон, ты когда-нибудь задумывался над тем, почему мы через семь лет освобождаем своих рабов?
- Таков Закон, - ответил я. - Так было всегда. Потому что сами мы были когда-то рабами в Египте. Как можно об этом забыть?
- Так бы ответил адон, - улыбнулся Иегуда. - Но это же все было очень давно! А подумай - ведь на земле даже не три, а четыре типа людей: рабы, рабовладельцы, наемники и…. и евреи.
- Но у нас ведь тоже есть рабы, - сказал я.
- И мы освобождаем их, мы женимся на наших рабынях, они входят к нам в дом. А почему у нас нет наемников?
- Не знаю. Я никогда об этом не думал.
- У нас все-таки нет их! И когда начинается война, когда на нашу землю приходят сирийцы, или греки, или египтяне, мы берем ножи, луки, стрелы и идем им навстречу - нестройная толпа против обученных и вооруженных убийц, против безликих людей, которые родились для войны, воспитывались для войны и живут только войной. И они рубят нас в крошево, как могли бы сделать тогда в Модиине.
- Не может у нас быть наемников, - сказал я, подумав. - Ведь тот, кто набрал себе наемников, уже не может не воевать, иначе где ему взять деньги, чтобы расплатиться с ними? А мы сражаемся лишь для того, чтобы отстоять свою землю. Воюй мы так, как воюют нохри, как воюют чужеземцы - ради золота, ради новых рабов, - мы были бы точно такими же, как они.
- Я мог бы разорвать Апелла на части, - медленно проговорил Иегуда. - Он бы у меня треснул, как арбуз. Он и дня в своей жизни не трудился, у него и мускулов-то нет. После купания, небось, чтобы обтереть его, раб приподнимает ему член, если только есть что поднимать. И все-таки он приходит к нам, и с ним восемьдесят наемников, а за ними стоит армия в восемьдесят тысяч человек…
- Это верно.
- И он называет меня грязным евреем, и он бьет моего отца по лицу, и он перерезает горло маленькой девочке! И все это он проделывает в сотнях деревень, а я молчу.
- Это верно.
- Но это лишь до тех пор, пока не лопнет наше терпение. И тогда мы пойдем против них, но мы будем всего лишь жалкой толпой, и они нас всех перережут.
Что а мог сказать? Я лишь смотрел на своего брата, который сумел взглянуть на мир так как мне никогда не приходило в голову.
- У нас нет рабов, - мерным голосом продолжал Иегуда, - потому что тот, у кого рабы, должен иметь и наемников, чтобы держать своих рабов в узде. И ему нужно золото, чтобы платить наемникам, значит, ему всегда приходится воевать ведь золота никогда не хватает, - пока не найдется кто-то сильнее его. Поэтому он должен построить города с высокими стенами, за которыми можно было бы укрыться от опасности. А у нас ничего такого нет - ни городов, ни рабов, ни золота, ни наемников.
- Да, у нас ничего такого нет, - согласился я.
- У нас есть лишь наша земля. Но должен же быть какой-то выход! Так воевать, чтобы нас не вырезали! Чтобы сама наша земля стала нашей городской стеной! Должен быть какой-то выход…
Однажды под утро я проснулся в то раннее предрассветное время, когда ночь уже на исходе, но день еще не забрезжил, - в тот час, который, как утверждают ученые люди, призван напомнить о поре, когда земля была пуста и безводна, и дух Божий носился над бездной, и не было ни дня, ни ночи, ни месяцев, ни лет.
Мы, как всегда, спали на полу большой и единственной комнаты нашего дома, на тюфяках - мои братья, я и адон, - и было нас теперь только пятеро, ибо Иоханан женился.
Я проснулся, повернулся на бок и увидел, что адон стоит у окна черным силуэтом, а в руке у него меч Перикла, который он, видно, извлек из тайника под стропилами. Затаив дыхание, я смотрел на отца: он вытащил меч из ножен и держал его в руке. Держал не так, как человек держит вещь, с которой не знает, как обращаться. Время шло, а отец все стоял с обнаженным мечом, но я не ощущал ни тревоги, ни страха, мне было лишь до смерти любопытно, что у отца на уме у этого старца, помышлявшего о том же, о чем помышляли все старцы, все почтенные старцы древней земли Израиля.
Адон приподнял меч, как бы определяя его вес и приноравливаясь к нему, чтобы сподручнее было обращаться с ним, когда придет время. Затем, бесшумно двигаясь, направился он к нише, где хранились у нас огромные глиняные кувшины с оливковым маслом. Он приподнял крышку одного из кувшинов а опустил туда меч, прямо в масло, и снова закрыл кувшин. Меч был в надежном месте и всегда под рукой.
Я перевернулся на другой бок и снова заснул.
Недели через две, может быть, меньше или больше, в Модиине появились три женщины. Они чуть не падали от усталости, полуголые, с растрепанными волосами и израненными ногами. Одна из них, совсем молодая, прижимала к груди трупик младенца, другая была постарше, третья - очень старая. Это было начало наплыва беженцев, который в следующие пять-шесть дней хлынул в Модиин и во все другие деревни нашей округи.
И все они рассказывали одну и ту же короткую и страшную повесть. Это были жители Иерусалима, горожане и горожанки.
Многие из них уже почти позабыли о том, что они евреи. Они во всем походили на греков и старались вести себя более по-гречески, чем сами греки. Они восприняли греческие манеры и греческую культуру. Они давно уже брили бороды и не носили штанов из льняного полотна и полосатых плащей. Они носили туники и ходили с голыми ногами. Среди них было немало мужчин, которые дали подвернуть себя сложной и болезненной операции, чтобы уничтожить следы обрезания. Многие из этих людей говорили по-гречески и делали вид, что они не очень в ладах с арамейским языком или ивритом. И поэтому то, что с ними случилось, казалось им особенно чудовищным.
Антиох Эпифан, царь царей, который правил нашей землей из своей Антиохии, назначил нового наместника Иерусалима. Звали этого наместника Аполлоний, и был он для Иерусалима больше, чем был Апелл для Модиина. Он явился в Иерусалим, и с ним явились не восемьдесят, а десять тысяч наемников; и до еврейских обычаев не было Аполлонию никакого дела.
И вот в субботу приказал наместник своим наемникам пройти по улицам города и собрать с жителей свое жалованье с помощью мечей - и это в святой день Божий, в тот день, когда никакой еврей не поднимает руку в свою защиту. И с утра до вечера наемники убивали - убивали до тех пор, пока их руки не устали держать мечи. Они отрубали пальцы вместе с перстнями и руки вместе с браслетами. Они превратили весь город в бойню, и обезумевшие жители, которым удалось спастись, рассказывали нам о том, что кровь ручьями струилась по улицам. А затем наемники ворвались в Храм и зарезали свинью на жертвенном алтаре.
И отец мой спросил одного из людей, рассказавшего об этом:
- А где же был первосвященник Менелай?
- Он продался Аполлонию.
Мой отец и прежде ненавидел первосвященника Менелая, обрядившегося в греческую одежду и принявшего греческое имя; но этому отец просто не мог поверить.
- Ты лжешь! - сказал он.
- Бог мне свидетель! Аполлоний купил Менелая за три таланта, и Менелай сотворил молитву над кровью свиньи.
- Это правда, - сказали все остальные. Отец вошел в наш дом. Он прошел к очагу, набрал горсть пепла и измазал им лицо, посыпал пеплом волосы. И слезы текли у него по щекам, и он молился за души усопших.