Архиерей послал донос в синод, утверждая, что пострадали вера, закон, сан и должность. Но Овчинников с товарищами через свои купеческие конторы в Петербурге донос отвел, и архиерей ответа на жалобу свою не получил.
И более того священник Архангельской церкви, несмотря на желание архиерея, не смог получить за поношение протопоповского звания.
Во всех этих делах Добрынин принимал участие только косвенное, так как дела эти были малодоходны.
Любил больше гулять Добрынин по широким, неживописным улицам города Орла.
Куда ни шел Добрынин, за ним всегда следовала, как следуют собаки за телегой мясника, толпа просителей.
Толпа провожала Добрынина безотвязно, представляя ему свои просьбы. Благоразумные к просьбам присоединяли точную цифру воздаяния.
Безумные только плакали и говорили:
– Мы бедные, мы прожились, дома у нас остались старики и малые дети.
Благоразумных Добрынин выслушивал внимательно, чистосердечно, со священнической прямотой, уверял в исполнении просьбы, ставил срок и слова своего не ломал.
Безумных Добрынин не доводил до отчаяния, а говорил им некоторые слова, из которых нельзя было понять ничего.
Постепенно время делало и безумных благоразумными и щедрыми.
Добрынин жил как умел и умело работал.
Работы было много, писал он ночью и взял привычку, написавши страницу, спать тут же, положивши голову на стол, в ожидании, пока высохнут чернила. При присыпании песком не нужно было ожидать, но буквы получались не такими блестящими.
Так всю ночь то писал, то засыпал на минуту Добрынин.
Так на севере, на льдине, спит тюлень, просыпаясь каждую минуту, дрожа перед призраком и шорохом белого не спящего медведя.
И раз сон схватил Добрынина за чесаные его волосы, и бедный тюлень переспал несколько минут.
Свеча оплыла, упала, обожгла пальцы, загорелись бумаги.
Добрынин вскочил и начал руками тушить огонь с большей яростью, чем тушат пожар в городе пожарные.
Темно стало в комнате.
Добрынин высек огонь на трут, вздул пламя, зажег новую свечу.
– Горе, – сказал он. – На одном деле отгорели углы.
Добрынин начал обравнивать обгорелое место ножницами.
Тьма, усталость мутили его, круги шли в глазах, и вдруг он увидел, что ножницами обрезал подпись архиерея с пометкой.
В отчаянии сидел Добрынин.
Вспоминал все происшествия подобные в истории, вспомнил, что сам Бирон, герцог Курляндский, странное имел обыкновение жевать пергамент. Это было тогда, когда Бирон служил еще копиистом. И вот случилось раз тогда, что сжевал он и проглотил важный документ.
"Но не погиб же Бирон, – подумал Добрынин. – Может быть, и мне фортуна, как Жильблазу, приготовила какую-нибудь радость, может быть, и я буду дворянином".
И, так говоря сам с собой, тихонечко подклеил он вишневым клеем архиерейскую подпись к бумаге.
А что из этого последовало, вы узнаете в следующей главе этой высокоправдивой, хотя и не героической, книги.
Глава, содержащая описание хитрости Добрынинской, а также несчастья, с ним случившиеся, рассказывающая
Нужно было сбыть с рук резолюцию. Всего удобнее это сделать попозднее обыкновенного, когда заходящее солнце уже светит плохо через мутные стекла архиерейских покоев, а дорогие свечи еще не зажжены.
Добрынин расчесал волосы лучше обыкновенного, напудрился, надел башмаки с блестящими пряжками и пошел к архиерею.
Архиерея карета между тем катилась по улицам Орла.
Архиерей важно сидел рядом с господином Астафьевым.
Восемь лошадей тянули карету, висящую па ремнях для мягкости.
Козы, оборванные гарнизонные солдаты мелькали за окнами кареты, и вдруг увидел архиерей стройную фигуру Добрынина.
Постучавши перстом в переднее стекло, архиерей остановил карету.
Он милостиво предложил Добрынину войти в карету.
Илья Пророк, вознесенный на небо на колеснице, вероятно, чувствовал себя не столь прославленным, как Гавриил, которого на виду у булочника и бабы, торгующей тыквенными семечками, взял архиерей в карету.
Карета затарахтела.
Архиерей, взглянув на обер-провиантмейстера, промолвил, указывая на Добрынина:
– Этот у меня самый надежный.
Потом, взявши Добрынина за свободную от бумаг руку, сказал:
– Продолжай так, как ты начал.
Добрынин поднял очи к небу.
Небо в карете было покрыто стеганым шелком голубого цвета с букетами.
В архиерейских покоях Добрынин подавал бумаги, сопровождая их рассказами о городских новостях; свечи еще не были зажжены, и подклейка прошла незамеченной.
Так рос Добрынин.
Деньги уже стали привычными для его кармана, и Гавриил заказал себе шелковый двойной кошелек с кольцами, и через петли шелка не медь, а серебро видно было.
Но тут начались гонения.
По неизвестным причинам ненавидела Добрынина архиерейская сестра. Была она когда-то выдана за соборного ключаря, но ключарь ошибся в направлении, он не вносил сплетки в архиерейскую спальню, а выносил их оттуда. Поэтому был он пощупан в той же спальне палками, а потом выслан в Киевский монастырь, где и скончался.
Осталась архиерейская сестра вдовою с двумя дочками. И находилась она с Добрыниным как бы в соперничестве.
Выехали из Орла с колокольным звоном, но уже не только на заборах, но и на улицах народа не было.
Потому что жители орловские его преосвященством, так сказать, объелись.
Приехали в Севск, и здесь пошла о Добрынине молва, что будто вывез он из Орла до тысячи рублей, а это уже вытерпеть было невозможно.
Уже сам владыка начал поговаривать, что до Добрынина доберется.
В торжественный день епископского служения шествовал Кирилл с горнего места к своей кафедре.
Горнее место – это особый как бы балкон с позолотою и резьбой и с выпуклыми, но не круглыми ангелами, из дерева сделанными. Здесь и восседают смиренные епископы.
Посидевши на горнем месте, соизволил пойти епископ в алтарь. Нужно вам сказать, благоразумный читатель, что дьяконы в алтаре сидеть не могут, а женщина в алтаре, кстати сказать, как и собака, пребывать не может вовсе.
Кошка же может.
Священник же в алтаре может даже сидеть.
Епископ в алтаре имеет кресло, называемое кафедрой.
На кресло сел епископ, и должен он был выслушать читаемые Добрыниным вместо него благодарственные молитвы за приобщение святых тайн, и только начал читать Добрынин бархатным своим голосом, уже не дишканистым, но альтовым, как вдруг почувствовал он, что в волосы его впиваются две руки.
Флиоринский был человек сильный, и руки его не были похожи на пуховые.
Он таскал Гавриила за волосы в алтаре так, как кречет таскает курицу.
Пыль стояла в алтаре.
Первый удар ногами в Добрынина пришелся по престолу.
Престол загудел.
Потом попало архимандриту Карпинскому – тот благоразумно вскочил на подоконник.
Причетники рассеялись по разным местам алтаря, ожидая с благоговением и страхом окончания святительского рукоприкладства. В церкви продолжалось пение концерта. И в такт бил епископ Гавриила и в голову и в шею.
Наконец гнев утолился. Иерарх задыхался.
– Какая вина моя, о преосвященный? – жалобно произнес Добрынин.
Оказалось, что перед кафедрой архиерея не был положен орлец. Орлец – это маленький круглый коврик, на нем вышито изображение орла.
Упущение это архиерей заметил не сам, указано ему было на это добродетельным архимандритом.
Орлец был подан, архиерей сел.
Добрынин сгоряча начал драть благодарственные по причащении молитвы.
Флиоринский сидел, кушал просфору, заливал кагорским вином, а Добрынин скороговоркой читал:
– "Да будет благодарение его преосвященства в радость, здравие и веселие, да будет в страшное и второе пришествие сподоблен он стати одесную…"
Придя в свою горницу, пустился Добрынин в глубокое малодушие. Болело тело, болела душа. Общество Добрынина состояло из нескольких причетников и нескольких певчих, и был опозорен он перед всем обществом.
Ночью Добрынин не спал.
Казалось ему, что наяву пришел в келью бакалавр Саламанский в шляпе с перьями, в шелковом костюме, а потом приехал в карете, запряженной осетрами, епископ и тут же, в горнице, начал совершать архиерейское богослужение, и палит он ему в лицо. И сам Гавриил уже не Добрынин, а дон Херубин де ля Ронда, только звание это он где-то украл и подклеил. А епископ приехал на осетрах, и бороды рвет, и свечами лицо подпаливает, и ногами дерется, и про Париж рассказывает. А лицо у епископа!.. Почему у епископа Флиоринского лицо знакомое? А может быть, он и не епископ, а де ля Ронда? А это, кажется, не де ля Ронда, а лекарь Винц.
Тут жар поднялся, и наступила тьма, и этим я кончаю главу.
Глава, содержащая как бы тайну
Утром архиерей посетил больного сам.
Мрачно попробовал Кирилл пульс, посмотрел язык.
Раскрасневшийся и разметавшийся Добрынин лежал, никого не узнавая.
Архиерей вышел, закрыл дверь, постоял.
Келейник стоял перед ним безмолвно.
– Пойди, – сказал Кирилл глухо, – пойди скажи ему, – продолжал он громко, – что я на него зла не имею.
Добрынин лежал без памяти. Жар струился вокруг него водой. Вдруг он услышал голос.
Это келейник кричал ему на ухо:
– Его преосвященство зла на вас не имеет!
– Не имеет? – спросил Добрынин. – Хорошо, я встану! В конторе ставленники есть?
С раскрасневшимся лицом встал Добрынин, пошел в контору, начал писать, потом пронял его жестокий озноб, и упал он лицом на бумагу, и на щеке его отпечатались имена людей, в священство принятых.
Певчий Козьма Вышеславцев, игрок на гуслях, человек веселый и запойный, но добрый, поднял Добрынина на руки и отнес его в постель ризничего Гедеона – далеко Добрынина было нести уже нельзя. Он лежал и бредил золочеными парижскими колоколами и архиерейскими палками.
А это кто? Как будто мать пришла?
Вот он забыл ее, а она пришла монахиней.
"Ты монахиня, мама, ты почему плачешь? Монахиней тоже можно было быть".
"А почему ты плачешь? А почему его преосвященство рядом?"
"Ваше преосвященство, почему плачете? Ваше преосвященство, помните вы?"
"Авессалом, сын мой", – произнес его преосвященство.
"Да, помню, ваше преосвященство, читал. Бунтовал Авессалом против отца своего Давида, и были у Авессалома длинные волосы, и запутался волосами в ветвях Авессалом. И мул ушел из-под царевича, и висел Авессалом на волосах. Погиб Авессалом, и плакал Давид: "О Авессалом, сын мой…"
А это Винц говорит:
– Ему нужно сделать пургаториум для очищения внутренности. Вы не огорчайтесь, ваше преосвященство, юноша болен не оттого, что потаскали его за волосы. Это вредная горячка с пятнами, тифус.
Ушел Винц.
"Мама, почему ты плачешь на плече его преосвященства? Ты в чем его упрекаешь? Я ведь не его сын, а сын священника родогожского. Вообще непонятно. Киев, криво надетая шапка лавры на горе. Днепр подымается голубой и горячий…"
Утро лежало на штофном его преосвященства одеяле светлыми зайчиками.
Добрынин проснулся, удивился.
На нем лежало одеяло его преосвященства – большая милость.
Хотелось есть.
Перед ним сидел Козьма Вышеславцев, спросил:
– Вылез, парень?
Винц, обыкновенный Винц, вошел в комнату и сказал:
– Жар миновался, я велю сделать для вас ячменную кашу с курицей.
Потом пришел ласковый восьмидесятилетний старик, называемый Палей.
Погладил Добрынину руки, сказал:
– Грехи, сын мой. Архиерей много про тебя спрашивал, к тебе ходил.
– А моя мать где? – спросил Гавриил.
Палей смутился немного и сказал:
– Да, была здесь мать твоя, только она сейчас ушла в монастырь обратно… Ну, ты поправляйся.
С трудом поправлялся Гавриил, слабость не давала встать ему на ноги.
Спросил про архиерея.
Архиерей, оказывается, уехал на похороны черниговского преосвященного Кирилла Ляшевецкого.
Тот обгорел, читая в кровати.
Сальная свеча упала, оплывши, и зажгла ватный халат.
Архиерей как будто придрался к случаю, чтобы уехать, вернулся как ни в чем не бывало, но Гавриил начал с тех пор называть его наедине дядей.
Новое достоинство
В августе раз вошел Гавриил Добрынин к архиерею. Он подозвал юношу к канапе, на котором лежал, и произнес.
Произнес он, по своему обыкновению, для начала текст из святого писания:
– "Приклони ухо твое, забуди люди твоя и дом отца твоего, и возжелает царь доброты твоея".
Произнеся эти слова пророка и царя Давида, архиерей продолжал уже, так сказать, прозой:
– От давнего времени намерение мое было сделать тебя к себе поближе. Прилежность, исправность твоя во всех должностях давно побуждают меня отличить тебя от всех домашних.
Добрынин обрадовался, архиерей же продолжал томным голосом:.
– С сегодняшнего дня должен ты быть при мне келейным на месте отринутого за пьянство Васильева.
Этого Добрынин не ожидал. И стал, как соляной столб.
Знал он, что за три года девять келейных бежало от святительских рук, и поэтому начал оправдываться и отказываться бессвязно.
Но архиерей произнес голосом ласковым:
– Не тревожит ли тебя то, что от меня те девять отошли нечестным образом? Инако и быть не могло, ибо ни один из них не имел ни ума, ни верности, ни порядочного поведения. А человек, не имеющий совокупно сих трех квалитетов, ни в какую благородную должность не годится.
И дальше, вздохнув и без обычного яда, мирно продолжал архиерей:
– Мое намерение выше и благороднее, чем ты думать можешь. Мое намерение – чтобы различествовать мне с тобою только именем и должностью, но душу иметь с тобою одну.
Эти слова тронули Добрынина темным обещанием, в них заключенным. И он бросился в глубоком молчании в ноги преосвященному.
Это. вообще в оградах монастыря главная норма поведения.
Подняв нового келейника, преосвященный показал ему гардероб, буфет и снова показал серебро.
Душа у преосвященного была тревожная.
Узок монастырь, высока монастырская стена, и бегал в ней Флиоринский, как белка в проволочном колесе. Только не по прутикам, а по людям.
Полюбил с тоски Кирилл Флиоринский черную работу – кирпич и известь обжигать и дрова пилить – и поэтому имел обыкновение, вставая очень рано, забирать на эту работу весь свой келейный штат – дежурного, певчего, двух истопников, сторожей, дровосеков.
Дома оставался один Добрынин.
И вот приходилось ему сперва чистить столовые ножи, подсвечники, тазы, потом браться за щетку, потом браться за метлу – в любом порядке для разнообразия.
Так работал он, напевая себе песенку о том, что теперь у него с архиереем одна душа.
Не этого ждал Добрынин, оставя должность человека при пере. Но будущее готовилось для него еще худшее.
Казалось, что архиерей его держит при себе и в то же время ненавидит, как человека, знающего некоторую тайну.
Однажды в глубоком унынии сидел Гавриил на полу, считая грязное архиерейское белье, и вдруг к нему вбегает сам разъяренный святитель и оглушает вопросом:
– Был ли ты сегодня в церкви?
– Был, – быстро ответил Добрынин.
– А какое сегодня читали евангелие?
Добрынин молчал. Епископ же, вцепившись в его авессаломовские волосы, произнес:
– В церкви читано евангелие: "Идеже есмь аз, ту и слуга мой быдет". А тебя целый день нет при мне, да еще в нужную пору, когда я сам из новоотстроенной церкви щепу таскаю.
Побежал Добрынин в церковь и очищал с работниками щепу и всякий сор, а вечером его ругали за упущение по дому, а ночью считал грязное архиерейское белье.
Наутро было приказано дать чай, но архиерей чаю не пил, а убежал планировать землю под новую колокольню.
И чай нужно было подать туда, а там архиерей приказал Добрынину таскать на носилках землю. И горько еще упрекал при этом, почему у Гавриила вылезли волосы.
– Волосы, – он говорил, – были у тебя, как у Авессалома. Почему нет у тебя твоих волос?
– От горячки и трудов, – ответил Добрынин.
Новолунье
Слухи шли об епископе, что он в уме не совсем в своем, что он, когда восходит луна, ходит с закрытыми глазами по монастырю в состоянии сомнамбулическом.
Приближалось новолунье, и все раздражительнее становился епископ, и уж ни о чем не мог думать Добрынин.
Раз ночью услышал он из темного буфета сквозь стеклянные незакрытые двери, что кто-то говорит в гостиной.
Добрынин встал.
Луна светила на пол гостиной, архиерей ходил в темноте, тело его было освещено только в нижней половине.
Архиерей говорил то важно, то скоро, то взвизгивал:
– Я принц-архиерей, а не такой лапотник, как другие русские архиереи. Придите слушать, что говорит севский архиерей.
Потемкин – разве он не был учеником дьячка? Разве он не собирался поступать в монахи, разве я его не превосходил в диспутах риторических?
А куда теперь забрался одноглазый?
А мне орлец под ноги. А я разве сам птица?
И забормотал архиерей про медведей, лосей, слонов, коров, и тосковал, и говорил про зверей поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих.
И потом засмеялся тихонечко.
– Да, ты погиб, мой товарищ черниговский. На четыре застежки был застегнут шлафрок твой и горел, тебе его не сорвать. И мне никогда не сорвать моей рясы.
Добрынину стало сперва скорбно, потом скучно. Он отступил, закрыл стеклянную дверь и снова лег в буфетную, подложив себе под голову вместо подушки грязное архиерейское белье.
А архиерей там, в гостиной, продолжал бормотать.
Добрынину хотелось одного – спать.
Спать часов двенадцать подряд.
Утром преосвященный позвал его совсем рано.
В темноте подошел келейник для принятия приказа.
Архиерей, не открывая глаз, сказал:
– Хочешь ли ты жениться?
– Нет, – отвечал Гавриил.
– Захочешь! – сказал архиерей. – У меня есть невеста, живет она у сестры, она мне доводится как своя, женись.
– Не хочу, – ответствовал Гавриил.
– Да для чего ж?
– Мне еще рано жениться.
– Ну, пойди, – закончил архиерей свою темную аудиенцию.
Добрынин знал эту толстую девку, которая приходилась архиерею как своя.