Киев
Как ни медленно монастырское время, но через несколько часов утро наступило.
Въезд в Киев преосвященного ознаменован был колокольным звоном Печерской лавры.
На другой с приезда день преосвященный со всем своим штатом пошел в предшествии начальника пещер на поклонение святым мощам, хранящимся в этих темных, ветреных подземных коридорах.
Долгий, с подземными закоулками ход, из-под сводов которого души преподобных, как говорят, вознеслись в селение небесное, был зрелищем необыкновенным.
По впадинам, лежащим по обеим сторонам, в небольших гробах, вероятно, вследствие тесноты помещения, скорченные лежали тела святых.
На, ящиках в стене висел даже нетленный младенец – из числа убитых в Вифлееме. Путь его в Киево-Печерскую лавру был неизвестен.
Митрополит киевский севского епископа принял и угостил отменно. Прочие монастырей начальники принимали иерарха с обыкновенной духовенству униженностью.
В один из дней пошел Кирилл посетить академические классы, в которых он когда-то учился.
Ученики риторских и богословских классов, одетые в смурые кафтаны и не носящие штанов, обступили Флиоринского, желая вступить с ним в спор богословский.
Один из риторов, подойдя к епископу, задал вопрос:
– Если бы турок и жид тонули вместе с христианином, то которого из них должно спасать скорее?
Архиерей ответил рассеянно:
– Того, который под руку попадется.
Этот ответ произвел в толпе большое движение.
Архиерей между тем потребовал журнал академический того года, в котором обучался поэзии, и вызвал архимандрита Карпинского.
Затем, разогнув журнал, нашел архиерей в нем отметку, сделанную рукой учителя Карпинского.
Отметка эта не одобряла ученика Флиоринского и удерживала его в том же классе еще на один срок. Седобородый архимандрит стоял перед епископом красный.
Архиерей с запальчивостью бурсака произнес:
– Ложная ваша отметка весь академический журнал пакостит. Я ее не истреблю, пускай пакость эта свидетельствует о вашей слабости. Отметка эта тем вызвана, отче, что я двадцать пять лет тому назад, проходя мимо вас, не поклонился. Но, помня священное писание – не воздавать ни злом, ни досаждением за досаждение, удовольствуюсь только выговором и отпускаю от себя без всякого надрания.
Памятливость Кирилла Флиоринского действительно была изумительна.
Архиерейское служение совершалось им с обычным благолепием. В служении помогали ему многочисленные священники.
Пышность архиерейского облачения, свет двойных и тройных подсвечников, дикириями и трикириями называемых, увеличивали блеск богослужения.
Особые опахала изображали над головою епископа дуновение святого духа.
Тяжелые парчовые ризы окружали его сиянием, но яростный нрав не оставлял сердца разочарованного парижанина.
И он в алтаре одному трикирием бороду подожжет, иному клок волос вырвет, иному кулаком даст в зубы, иного пхнет ногою в брюхо.
Все это он делал при чрезвычайно, на всю церковь, бранном крике.
Особенно он бушевал в ту пору, когда его облачали в священные одежды.
Можно сказать, что он тогда был похож на храброго воина, отбивающегося от окруживших его неприятелей.
Киевские священники, ему не подчиненные, избегали служения с Кириллом, боясь за личную свою сохранность.
И трудно было узнать в этом бушующем в алтаре яростном человеке того грустящего парижанина, который вспоминал о городе мира ночью в Броварах.
Ставленческая контора
Доверенность, Гавриилу оказанная, приносила плоды.
Ческой волос и кошельками на букли в цвет одежды привлек он к себе сердце бурного епископа.
В Севске учредил епископ контору, назвал ее "Ставленческой конторой", велел в ней присутствовать ризничему и письмоводителем быть Добрынину.
Такса в конторе была такая.
За производство дела, за выучку катехизису, за бумагу, за письмо и прочее – семь рублей.
С дьякона пять рублей, а с посвящаемых в стихарь три рубля пятьдесят копеек, с тем чтобы через несколько месяцев собранную сумму делить на всех певчих.
Такса была написана собственноручно епископом и прибита в конторе на стене для исполнения собственноручно Гавриилом.
Это дело казалось епископу безгрешным, так как оно малой ценой освобождало просителей от тяжелых взяток. Но при всей безгрешности такса эта противоречила манифесту 1746 года, по которому было приказано во время объезда епархии архиереем на подводы и ни на что от духовенства денег не требовать. А за поставление с священника брать два рубля, а с дьякона один рубль.
Всех кандидатов на священство и дьяконство обучал катехизису иеромонах Иринарх, который был человек с латынью.
Иринарх и брал с посвящаемых по архиерейской таксе.
Добрынину же поручено было свидетельствовать всех стихарных в чтении, писании, знании церковного устава и катехизиса и свидетельство это подписывать.
При свидетельствовании каждый должен был положить в кружку три рубля пятьдесят копеек, а в руку – сколько хотел.
И в руку всякий клал для скорости.
Поэтому Добрынин имел порядочное белье и платье.
Это родило во всем архиерейском штате, а особенно в консисторском секретаре, жестокое негодование и зависть.
В этом году благоугодно было преосвященному приняться самому за обучение Добрынина, своего келейника и еще двух певчих латинскому языку и арифметике.
Добрынин понимал, что архиерейское учение будет не легкое, поэтому сыскал для арифметики в городе купца, который прежде был у винного откупщика бухгалтером, но за пьянство лишен сего достоинства.
Учителя этого Добрынин держал на своем вине и так узнал, как счислять, слагать, вычислять, умножать и разделять.
Поэтому Добрынин всегда являлся к архиерею с исправным ответом на заданные уроки, а соученики его вместо ответа протягивали к архиучителю руки для битья по ним деревянной лопаткой, называемой "паля".
Когда дошли в учении до извлечения корня квадратного и кубического, то архиерей перешел к наглядному методу обучения и велел сделать деревянный куб порядочных размеров.
Эту геометрическую фигуру часто бросал архиерей в лоб непонятливого ученика, причем приказано было, чтобы все разом бросались за этой геометрической фигурой под стул, под канапе, под столики, если она туда закатится, и подавали ее архиучителю.
Поэтому извлечение корня кубического в архиерейских покоях было похоже на игру в мячик.
Еще не был извлечен окончательно кубический корень, как пал на землю снег. И архиерей поехал в город Рыльск, в Белополье и в прочие селения для осмотра благочиния.
Нужно было ехать в лучшие монастыри, попокоиться, попировать и получить подарки.
В Рыльске епископ говорил поучение к народу, наполненное гонением на староверов, и тут же, при народе, приказал одного из староверов, обер-офицера в отставке, Сисоя Воропанова, обстричь и бороду ему ножницами обрезать.
Волос воропановский, говорят, по отъезде архиерея опять отрос.
Купцы же, выслушав с христианским терпением речь архиерейскую, угостили его жирным обедом, пивом, медом, добрыми наливками и остались по-прежнему при старой вере у своих промыслов.
Гавриил же речи архиепископа записывал и пожинал плату от ставленников, потому что в разъезде епископ делал и производство.
Лошади везде ставились бесплатные, харчи не стоили ничего, и все поющие и предстоящие имели великие и богатые милости.
Именины
Января восемнадцатого был день именин его преосвященства.
От доходов своих сделал себе Гавриил Добрынин новую пару платья. Нарядясь в нее, пошел он поздравить поутру его превосходительство. Архиерей, увидя Гавриила в европейском платье, спросил:
– Давно ли ты сделал обновку?
– Ко дню тезоименитства вашего преосвященства, – ответил Добрынин.
Дав всем благословение и отпустивши всех, сел Флиоринский на канапе и сказал Гавриилу следующее:
– Послушай, Добрынин, ты знаешь, что у меня сегодня много прошено гостей к обеду; знаешь, сколь я люблю порядок, и знаешь, сколь я нетерпелив там, где я вижу непорядок; посуди же и познай: могу ли я быть нынешний день спокоен? Ты знаешь, что у меня келейный Васильев, от которого должен зависеть весь порядок, любит хлебнуть через край; человека не имам! Иному бы моему брату, русскому архиерею, было сие нечувствительно, но я француз! Я имел случай быть в Париже недолго, но не буду и не желаю иметь случая выбить из себя порядка и чистоты парижской. При таких моих обстоятельствах нужна мне твоя служба, которую прими ты на нынешний день вместо моего келейного. Я надеюсь, что ты и в сем случае не меньше мне угодишь, сколько я был тобою доныне доволен.
Добрынин отвечал, что, прося снисхождения к своей неопытности, он в то же время предложение архипастырское принимает и постарается не сделать проступков против правил парижских.
Архиерей, после сего взяв Добрынина за руку, привел в свой кабинет, поручил ему шкаф с серебром и комод с бельем.
Добрынин принял на себя полномочия диктаторские и потребовал из консистории двух канцеляристов, стряпчего, двух подканцеляристов и двух копиистов.
Стряпчему приказано было быть на кухне и каждое кушанье записывать, чтобы блюдо не заблудилось и не попало вместо архиерейского стола к какому-нибудь старцу в келью, чем раньше и самому Добрынину пользоваться приходилось.
Буфет Добрынин принял на себя. Остальная рать была приставлена к перемене тарелок.
За столом кушали персон до пятидесяти.
Нужно было поддерживать честь дома архиерея; поэтому, отозвавши в буфет воеводского лакея, спросил Добрынин:
– Что хорошие господа пьют, когда встанут из-за стола?
Лакей ответствовал:
– После обеда хорошие господа пьют кофей, но к кофею нужно набрать гостиный десерт. Но где сыскать в архиерейском доме кофе?
Служители, собранные для открытия кофе, показали, что кофе есть. Но где оно хранится, знает один келейник Васильев.
Немедленно келейник Васильев был сыскан и приведен. Но оказалось, что он, встретя в буфете рюмки, поставленные на подносе, обратился к ним, как магнитная игла к северу, и затем бросился на них, как Дон-Кихот Ламанчский бросился на кукол, представляющих рыцарскую драму.
Многие рюмки были разбиты, остальные валялись на полу, опустошенные и опрокинутые.
Попытки объясниться с Васильевым к успеху не привели.
Он произносил речи длинные, но бессвязные.
Повальным обыском кофе наконец был сыскан.
Светские госпожи, впрочем, уже разъехались по домам, а преосвященный в мужском обществе более заинтересовался горячим пуншем.
Уже были поданы свечи, и приятное расслабление овладело всеми гостями.
Его преосвященство вызвал Гавриила и сказал:
– Хочешь ли быть в консистории копиистом? Ты мне мил.
Но Гавриил с некоторых пор рассчитывал на большее, – а на что?
Блистательное продолжение именин
Духовные гости – рыльский архимандрит Иакинф Карпинский, путивльский игумен Мануил Левицкий, брянский игумен Тихон Забела, чолпский игумен Антоний Балабуха и брянский протопоп Василий Константинов с прочими – несколько дней еще торжествовали день именин своего архимандрита.
Они настолько потеряли образ и подобие свое, что воистину стали лицами духовными. Некоторые из этих заболели обыкновенными после таких трудов припадками и были развезены по домам.
Брянский игумен Тихон Забела храбро держался в рядах, Кириллом Флиоринским предводительствуемых. Водяная болезнь, к которой он был склонен, поэтому усилилась, и через четыре месяца получен был рапорт, что его преподобие отправился в царство бессмертных.
Протопоп Василий Константинов допился до белой горячки и в беспамятстве забежал в архиерейскую конюшню. Там уже на соломе отдыхал один из младших гостей, священник Соколов.
От ужаса Соколов протрезвел и начал читать над протопопом молитвы, чтобы изгнать дьявола, который вгнездился в несчастного. Но протопоп тихо стонал и вскрикивал:
– Архипастырь божий, помилуй, я пить больше не буду!
Благоговейный Соколов, умывшись, явился поэтому к архиерею и, став перед ним, сцепил руки и, закатив глаза под лоб, произнес:
– Владыко святой, погибает наш протопоп. Вот до чего науки доводят человека! Отец протопоп брянский, не смогши понять мудрые разговоры за столом, иступился из ума и невесть что глаголет, являяся яко неистов.
Флиоринский сидел спокойно и допивал свой пунш без умоисступления. Он позвал Гавриила и сказал:
– Пойди с лекарем, посмотри на этого дурака.
Протопоп стоял в стойле перед конскими яслями. Его длинные волосы были спутаны и висели на лице. Его лицо опухло. Губы были темно-вишневого цвета.
– Ваше священство, – произнес лекарь, – покажите язык.
Темно-вишневые губы открылись, и протопоп проговорил быстро и жалобно:
– Нет, нет, господа келейники, не удастся вам меня запоить!
У архиерея была сестра, о которой будет еще много рассказано в этой праздной истории. Жила она на братнем содержании. К ней-то и был доставлен больной.
Зубы протопопа, лежавшего на жестком диване, под красное дерево крашенном, были стиснуты, губы теперь обвисли.
Лекарь хотел влить ему в рот прохладительное лекарство.
Протопоп, не разжимая губ, стонал:
– Вино, вино, вино!
Лекарь Павел Иванович Виц, в такого рода болезнях духовную имея практику, был опытен и отвечал:
– Это не вино, а лекарство, которое я даю вам по науке медицины теоретической и практической, дабы не допустить вас до облирукции альви и внутренной гангрены.
Протопоп тихо плакал, всхлипывая.
Доктор ввел в его зубы нож и продолжал свою речь:
– Средство это употребляем мы упредительно кровопусканию и визикаториям, ибо теперь у вас засорившиеся нервы не имеют надлежащей циркуляции сангвинис, отчего и биение пульса у вас непорядочно.
Гавриил улыбался и думал о том, что он теперь, как Жильблаз де Сантиллана, стал помощником доктора.
– Юноша, – произнес доктор, разжав наконец рот протопопа, – возьми у его священства язык рукой, и вытащи его на сторону.
После того как это действие было произведено, в рот протопопа влито было лекарство на такой манер, как делают это коновалы с лошадьми.
На другой день протопоп выздоровел, вернее – затих, и уехал в свое жилище.
Покои архиерейские были убраны, вымыты, выскреблены. В комнатах покадили ладаном.
И воздух стал как обыкновенный.
На третье утро проспался Васильев и, заметив опухшую щеку, по расспросам и догадкам восстановил память о полученной пощечине. Была принесена жалоба архипастырю.
Архипастырь, несмотря на свою к вину привычку, был после своих именин томен и раздражителен.
Он ругал Гавриила на трех диалектах и в заключение приказал, чтобы Гавриил заплатил келейному Васильеву за бесчестие рубль, на чем дело и кончилось.
Приключения Прасковьи Пятницы
Иконы, на дереве написанные, в царствование Екатерины II, в противность мнению при царствовании Петра III, почитались достойными поклонения.
Но зато еретическими считались статуи, из дерева вырезанные, особенно если они были совсем круглые, а не барельефом.
Казались они похожими на идолов.
В марте месяце епископ двинулся через Кромы в Орел восстанавливать благочиние.
Кромы – город тихий, состоял он из однодворцев, то есть из свободных людей, при себе крепостных не имевших.
Эти однодворцы были потомками детей боярских, поселенных когда-то в Кромах, в то время, когда город входил в оборонительную линию против татар.
По образу жизни однодворцы мало чем отличались от крестьян. Жители города Кромы занимались главным образом хлебопашеством.
Как только вошел преосвященный в соборную церковь, то тотчас же глазам его представилась рослая, из дерева вырезанная статуя.
– Кто она? – спросил архиепископ.
– Святая Пятница, – ответствовал ему священник.
Архиепископ велел Пятницу обшить в рогожу и поставить ее под колокольню на замок.
Жители плакали о Пятнице горько и предсказывали епископу и свите его различные бедствия.
И действительно, при переезде из Кром в Орел умер дьяк Максимов, зашивавший святую Пятницу в рогожу.
Кромы, узнав об этом событии, радовались.
Колокольным звоном приветствовал Орел архипастыря.
У каждой церкви стояли священники в ризах, дьяконы в стихарях с кадилами, дьячки и пономари со святой водой в чашках и со свечами. Народ стоял на улицах, народ висел на заборах, народ сидел на гонтовых, на соломенных крышах.
Народ кричал, колокола гудели. Добрынин думал:
"Если с каждого да по гривеннику – хорошо быть архипастырем".
Богоявленская церковь, в которой было назначено архиерейское служение, народом была набита так плотно, как в Риге на кораблях укладывают мачты, в Англию отправляемые.
Назавтра на квартиру епископа нанесено было хлебов, сахару, чаю, кофе, лимонов, рыбы и прочего.
Началась жизнь, ничем не омрачаемая.
Частые архиерейские священнослужения, частые посвящения ставленников, а следовательно, и высокие доходы всей свите.
Частые у граждан обеды и вечеринки с хором певчих до бела света.
Казалось, что архипастырь целый месяц опять справляет день своих именин.
Сверх того поступало к архипастырю содержание от приготовленной заблаговременно так называемой складки священно– и церковнослужителей.
Стоит город Орел на впадении реки Орлик в реку Оку.
В Оке вода низкая, и когда идут товары со Свенской ярмарки, часто садятся баржи на мель.
Ока начинается от города верстах в семидесяти, и тут есть село, называемое Очки, или Оки, откуда и название свое река Ока получает.
Выше города стоит Хвастливая мельница, графу Головкину принадлежащая, и когда нужно снять суда с мелей, то продают с этой мельницы воду по вершкам, так что служит она вместо шлюзов.
Так торговали в Орле даже водой.
А торговые люди к религии привержены.
Но архипастырь не умел пользоваться своим счастьем и начал обличать раскольников.
Раскольниками в то время назывались люди, придерживающиеся старых обрядов.
Были эти раскольники главным образом купеческого звания, и многие из них состоятельные.
Преосвященный произносил против раскола речи в соборе.
Речи его были яростные, называл он раскольников сукиными детьми, плевал на них в церкви и заговаривался до того, что в церкви начинал вспоминать про Париж и ругаться.
Уведомлен был архиерей от Архангельской церкви священника, который добивался места протопопа, что купец Овчинников утверждает, будто епископ заговаривается и мозги у него без задвижки. Причем оказалось, что Овчинников говорит это не аллегорически, а исторически.
Епископ потребовал, чтобы Овчинникова схватили как богохульника.
Но Овчинников вел большую торговлю скотом и не стал дожидаться, покамест его схватят, выехав куда-то по торговым делам.