– Ежели ваше преосвященство у меня не заночуете, то я застрелюсь.
– Не надо, – ответил преосвященный и решил остаться.
Отужинав, архиерей лег спать. Хозяин, оживившись, тоже ушел куда-то.
Добрынин пошел в комнату Палладия.
Тут сидели Соколов с женою.
– Легок на помине, – встретили они Гавриила.
Молодая еще жена Соколова, взявши Гавриила за руку, сказала:
– Мне давно хотелось с тобой поговорить.
Сели вдвоем на канапе.
Соколов произнес весело:
– Смотри, господин молодчик, не сведи мою жену с ума!
На что Гавриил ответил с галантностью:
– Не извольте опасаться, мы на ваших глазах на этой софе кончим, что нам надобно будет.
И тут заговорила, улыбнувшись, госпожа Соколова:
– Родственник мой Касагов обращается в своевольствие. Собрал он полроты солдат, сам обучил их, жалует в чины, лакеев производит в камергеры и дает им разного цвета жилеты. Не было бы порицательно, если бы он употреблял солдат своих для одной забавы. Но он направляет их к обиде соседей и к притеснению людей беспомощных. Завел он себе гарем, и не из одних крепостных. Сего села поповна в гареме находится, и отец ее, по слухам, Касаговым истреблен, ибо неизвестно, куда он делся. Гарем этот сейчас переведен в другую деревню. Но уедет преосвященный – все начнется сначала, и сердце мое кровью обливается.
Добрынин не мог еще уловить становой струны этого чувствительного разговора и отвечал довольно вяло:
– Ваше рассуждение, сударыня, делает честь вашему сердцу. Однако же, судя по каждодневным зрелищам, многое в свете требует исправления. Но зло мира не может быть ни исправлено, ни оплакано.
Госпожа Соколова возразила с живостью:
– Не передал вам, очевидно, отец Палладий, что господин Касагов мне своим доводится. Свойство наше не близкое, но я единственная его наследница. Если бы Касагов был признан не в уме, то наследство это к нам придвинулось бы, и мы бедного нашего родственника, может быть, на пагубном пути его и остановили. Отец Палладий уже об этом заботится. Не возьмете ли вы на себя труд внушить преосвященному то, что вы от меня слышали?
– Согласен, – ответил Добрынин.
Тут из другого угла комнаты заговорил сам господин Соколов.
– Юноша, – сказал он, – я знаю, что трудящийся достоин пропитания.
Поутру трудящийся уже докладывал архиерею о касаговских похождениях и от себя прибавил, что болен хозяин любострастной болезнью и нужно бояться даже к нему прикосновения.
И другое прибавил Добрынин, по обыкновению архиерейских келейников.
– Не знаю, – сказал архиерей, – что мне с извергом делать: не отлучить ли его мне от православной церкви?
Но утром был подан кофе с хорошей закуской, а потом обед, и день оказался маленьким.
А вечером был сожжен фейерверк, и опять пили.
А на другое утро Касагов показал маневры своего отряда и ружейную стрельбу, и архиерей даже сам из окна экзерцициями этими отчасти командовал.
А потом был опять обед, и во время обеда палили из маленьких пушек беспрестанно. Потом хозяин одарил архиерея до чрезвычайности, а Добрынину подарил дорогое турецкое ружье и несколько золота.
Потом зазвонили колокола, и уехал архиерей, оставив Касагова с его отрядом и поповной.
Впрочем, четыре месяца спустя после отъезда архиерейского господин Касагов умер с поспешностью, наследство же получил не Соколов, а Самойлов, родственник Касагова. Соколов же получил в виде выкупа чин.
А куда делась поповна, нам неизвестно.
Господин Сафонов и легконогий грек, в одну главу соединенные
Люди, ездящие сейчас по всей стране в вагонах или над ней летающие, не могут даже представить себе удовольствия путешествия архиерейского.
Была у архиерея переписка с секунд-майором Сафоновым. Переписка была характера бранного: хотел Сафонов попа из своего села выгнать, а архиерей тому препятствовал.
Подъехали к дому обозом.
Хозяин вышел в халате телесного цвета и в туфлях.
Маленькая седая коса перетянута была шнурком на самом затылке этого почтенного помещика.
Архиерей поднялся с подушек и произнес голосом человека, после обеда и вина спавшего и проснувшегося с неприятностью:
– Ты что за человек?
– Я здешний хозяин, – отвечал старик.
– А почему ты осмелился написать ко мне на пакетах: "Его преосвященству отцу Кириллу", будто бы к своему попу? Лень тебе выписать архиерейский титул?
– Брось, батя, – ответил Сафонов, – ты мой отец, я твой сын, других титулов я не знаю.
Архиерей посмотрел на своего собеседника и произнес устало:
– А ладно, будь же мой сын, вот тебе мое отеческое благословение. – И слез со своего дормеза.
Стол у хозяина был восхитителен.
За столом сидел молодой сын хозяина, гвардейский офицер.
Пили много, пили здоровье друг друга и даже ссорились на языке французском.
Потом решили осмотреть погреб.
Погреб был тих, прохладен и сух.
Архиерей заметил, что в погребе висит образ какого-то святого.
– Страдает святость, – произнес архиерей, – в погребах и банях образов не вешают.
Хозяин молчал.
– Не вешают в погребах образов, – сказал епископ. – Вот велю я у тебя во всех бочонках дно вышибить.
Тогда закричал хозяин:
– Да знаешь ли ты, что я в доме господин? Ты меня имеешь власть вязать в церкви, а я вот тебя свяжу в своем погребе!
Епископ сперва опешил, а потом, примирившись с хозяином, пожелал даже обменяться с ним крестами. Но, в рассеянности взявши у хозяина золотой тяжелый крест, своего креста ему не дал, обещавши прислать впоследствии.
И дальше поехали тяжелые архиерейские подводы с неубывающим припасом, передвижные рога изобилия.
В дороге встретил епископа в Глуховском монастыре грек епископ Анатолий Мелес.
Епископ этот любил ходить в китайчатом халате на голое тело и босиком.
При входе в епископские покои встретили гости девушку, миловидную и раскрасневшуюся, быстро уходящую.
Грек встретил гостей радостно, шлепая босыми своими ногами.
– Очень рад другу, – сказал он. – Вы прибыли счастливо, вот я поправился, а меня только что трясла лихорадка.
– Как же, – ответил Кирилл, – мы ее только что, входя, встретили.
По приятном разговоре сперва обедали, а потом хотели звонить в колокола, но легконогий грек сказал:
– Я хоть и монах, но, священнодействуя в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных, привык к пороху и пушечному грому, и потому в своей церкви велел я снять колокола и перелил их на пушки.
Сказавши эти слова, Анатолий Мелес махнул в окно платком, и пушки загремели.
Глава, содержащая неизвестные Гавриилу Добрынину сведения о епископе – греке Мелесе
Был Мелес не грек и не епископ.
В январе 1751 года греческий епископ Анатолий, по прозванию Мелес, прибыл в Москву, где вызван был в синодальную контору и здесь дал показание о себе, а также о цели своего путешествия. Показания были не добровольные.
Синодальный чиновник Мелесовы показания записал:
"От роду ему двадцать осьмой год; отец его Василий родился в Волохах, в городе Рая-Браилове, и, оттуда в прошлых давних годах выехав, ныне жительствует в Малой России, Переяславского полку, в местечке Золотоноше, в коем и он, Анатолий, рожден; а имя было, Анатолию, Алексий. И как он, Анатолий, стал приходить в возраст, тогда от оного своего отца отдан для обучения латинского и прочих диалектов в Киевскую академию, в коей он, Анатолий, и обучался по 1743 год и ходил до школы пиитики; ныне он, Анатолий, по-еврейски и по-немецки позабыл, а знает говорить и писать по-гречески и по-латыни. В 1743 же, с позволения означенного своего отца, он, Анатолий, поехал в вышеупомянутый волошский город Рая-Браилов. И, приехав в тот город, жил у родственников своих месяца с полтора и, уведомившись от них, что близ того города имеется благочестивый монастырь, именуемый Тристен, пошел в тот монастырь и жил в нем месяца с четыре".
Говоря же проще и без обиняков, убежал переяславский житель в волошские земли.
"И по всеусердному своему желанию того Тристенова монастыря игуменом он, Анатолий, в 1743 году пострижен в монахи, в рясофор".
В монастыре жил Анатолий до 1745 года и под видом иностранца даже ходил в Киев, а потом пошел в Польшу, в монастырь, именуемый Мотренин.
"А из оного Мотренина монастыря пошел он, Анатолий, в волосской город Бокурешт, в коем имеется еллино-греческая школа".
Здесь был посвящен этот человек в иеромонахи, а отсюда он пошел для жития в монастыри Афонской горы.
"Куда пришед, явился Павло-Георгиевского монастыря игумену Досифею и просил, чтобы принят был он, Анатолий, для жительства в тот монастырь".
Тут он жительствовал недолго, месяца три.
Отсюда был отправлен Мелес Анатолий, как человек, знающий и по-гречески, и по-волошски, и по-русски, в Россию за сбором доброхотных подаяний вообще, а более всего за получением милостинного жалованья от русского правительства.
Поехал Анатолий через Константинополь. С собою вез он разные недорогие, но волшебные предметы: первое – кусок животворящего креста, второе – дары, которые принесли волхвы младенцу Иисусу, и прочее, и прочее.
Константинопольский патриарх посвятил Анатолия в архимандриты.
С этим чином получил беглый семинарист от русского резидента господина Неплюева паспорт на въезд в Россию.
В России был Анатолий по приказу синода после допроса арестован.
О допросе этом 19 февраля 1760 года была извещена сама императрица.
Вот выдержки из донесения:
"Будучи Вашего Императорского Величества малороссийским, Переяславского полку, местечка Золотоноши, природным подданным, своевольно в 1743 году из России за границу ушел и, бродя в Польше и Волосской земле по разным местам и монастырям, монашество и иеромонашество через происки свои, без избрания, яко чуждой церкви клирик, получа, в 1749 году в Афонскую гору, в Павло-Георгиевский монастырь пришедши, через полшеста месяца во архимандрита бывшим Константинопольским патриархом Кириллом таковым же неправильным образом произведен и с некоторой святынею в Россию для получения в тот монастырь определенной по штату Палестинскому милостинной дачи в 1750 году приезжал и получил от Синода за прошлые годы тысячу сто двадцать рублев, собственно от Вашего Императорского Величества пожалованных три тысячи, да ему особливо на проезд данных тысячу рублев; и сверх того по его, Анатолиеву, прошению, данным от Синода указом дозволено было ему же на монастырские нужды и на оплату долгов просить в Российской Империи у доброхотных дателей милостинного подаяния через три года; но сколько он того подаяния собрал, не дав, по обязательной своей подписке, никакого известия и не явясь с тем ни в Синод, ни в Московской синодальной конторе, в 1754 году отбыл за границу.
После своего туда возвращения не в долгом времени, в 1755 году (как видно, душевредным своим происком чрез богопротивную теми деньгами симонию), по изволению единого патриарха, без протчих архиереев избрания, во епископа, с наименованием токмо запустелой и не имущей в себе ни архиерейского престола, ни обитающих христиан мелетинской епархии, двумя токмо епископами, произведен".
Далее идут ссылки на каноны.
Оказывается, что Мелес и не Мелес, и не епископ, и, может быть, даже не Анатолий.
Таких будто бы иностранцев в России тогда водилось много.
Знаменитый прозаик Федор Эмин, вероятно, из таких же…
Правда, Эмин не выдавал себя за епископа.
Но далее идут в синодском донесении вещи изумительные.
Был вызван Анатолий в правительствующий сенат.
Анатолий имел здесь некоторые секретные высказывания, касающиеся высших интересов, и был сенатом отпущен.
"Как же в 1758 году оный Анатолий от Сената за границу отпущен, то, по заобычайному своему своевольству прибыв в апреле месяце 1759 года в Запорожскую Сечь, и тамо, по принятии его и по сделании ему запорожцами архиерейского облачения, без всякого от высшей духовной власти дозволения, дерзнул самовольно, аки бы местный и правильный архиерей, в тамошней церкви архиерейское служение священнодействовать, со исключением притом из возглашения настоящего епархиального архиерея киевского митрополита, а вместо его о употреблении своего имени, и после того и пришельцев из-за границы, бродяг, яко же и сам, чернецов, к священнослужению допускал".
И вели себя эти чернецы в Сечи буйно, и в царские дни молебнов они не служили.
Дело они вели как будто на отделение Сечи от России.
Получив такие известия, решил и сенат, что пребывание Анатолия в Сечи бесполезно и даже вредительно, и вызвал Мелеса в Санкт-Петербург с представлением его на волю духовного начальства.
В столицу Мелес явился под арестом и здесь был допрошен при синоде, со снятием с него архиерейского облачения.
Оказалось, что вел Анатолий с правительством российским переговоры о выводе в Россию албанцев и греков.
Но правительство на это не пошло, опасаясь войны с Оттоманской Портой.
А в Запорожской Сечи задержался Анатолий, по его словам, случайно.
Синод, добравшись до него, не был милостив.
Решено было послать Мелеса в Троицкий кондинский монастырь в Сибири.
Монастырские тюрьмы были самые страшные.
Везли Мелеса через Тобольск.
Тобольский митрополит Павел доносил синоду:
"Дорогою Анатолий, не повинуясь Святейшего Правительствующего Синода решительному о нем определению, неправильно архиереем себя разглашал, и народ благословлял, и к побегу своему способу искал, и прочие непристойные речи употреблял, и в караульного капрала за чинимое ему в том запрещение нож бросил".
Не пропал Анатолий в Сибири. При восшествии на престол Екатерины последовало именное распоряжение вернуть бывшего архиерея в Россию и поместить его в какой-нибудь монастырь с надлежащим пропитанием.
Синод повеление выполнил, Анатолий был отправлен в Макарьевский желтоводский монастырь как простой монах, но на тройную братскую порцию.
В 1767 году Анатолий по повелению императрицы был включен в число штатных монахов Макарьевского монастыря.
Вскоре, однако, у Анатолия начались несогласия с архимандритом.
Анатолий из монастыря бежал.
Всюду были сообщены его приметы:
"Оной монах Анатолий ростом не малый, глаза черные, волосы на голове черные же, с проседью, на левом виске, близ волос, шрам; лицом бел, борода черная продолговатая; коренаст; говорит по-малороссийски и сверх того по-гречески и по-латыни".
Между тем Анатолий пришел в Москву и в ночь на двадцать пятое декабря явился в тамошней синодальной конторе хлопотать о том, чтобы его не посылали вновь в Макарьевский монастырь. Синод предписал Московской канцелярии содержать его под арестом и давать ему в день кормовых десять копеек.
Вдруг последний указ императрицы с повелением Анатолию явиться. Было это шестнадцатого марта 1769 года.
После свидания Екатерина поручила обер-прокурору Чебышеву сообщить синоду, что "ее желание есть, чтоб Анатолий был прощен".
При прощении Анатолий был объявлен снова священником.
Иеремонах Анатолий был с Орловым в Чесменском бою.
Тут становится понятным, почему ему отпустили все вины: нужен был человек для греков и албанцев.
У Екатерины были на Средиземном море большие планы.
Что делал на архипелаге Анатолий – неизвестно.
В 1770 году синод постановил вернуть ему архиерейский сан.
Но большие планы не удались.
Флот вернулся в российские гавани.
Вернулся и Анатолий Мелес. Его убрали в шкаф.
Шкаф этот назывался – Глуховский монастырь.
История о канте
При звоне пуншевых чашек и новомодных рюмок возглашал епископ, что синод им посрамлен, что синод не может ответить на хитроумные письма принца-архиерея.
Было получено письмо от господина Остолопова, что дело не так серьезно и считается более в пустяках, потому что суммы взимаемые соразмерны.
Но скромность не была частой гостьей епископа Кирилла.
Слушали гости, пили, слушали, записывали, потому что в монастыре письмо есть донос и ябеда, и недаром император Петр, многими Великим называемый, монахам запретил писать вовсе.
Шел слух к синоду, и начал дуть из синода ветер прохладный.
Добрынинские дела тоже в это время испытали на себе как бы налет грусти.
Однажды вечером вошел в келью Добрынина седой родогожский дед.
– Любезный внук, – сказал он, – был в нашем монастыре пожар, и дом мой с пожитками сгорел. И та добрая женщина, которая жила со мною во время моего вдовства, не та, которую ты помнишь, а другая…
Тут вспомнил Добрынин про лихорадку.
– Та, другая, – сказал дед, – тихая, хорошая. Смерть ее похитила, все с ней умерло. Не дед стоит перед тобою, а тень деда.
– Что тебе надо, дедушка?
– Проси архиерея, Гавриил, скажи ему: "Дед мой кланяется и просит место в монастыре монахом, дед смирился".
Место в Глинской пустыни, глухой, но бедной, деду добрынинскому епископом было доставлено.
И там дед и умер.
Архиерей, будучи великим врагом праздности, проводил целые ночи за ужином с монастырскими братьями, с консисторскими членами и с приглашенными из города знаменитейшими ябедниками.
Пили, разговаривали, кричали, говорили силлогизмы, то есть различного рода правильные умозаключения, писали вирши, играли на гуслях.
А бывший базилианский монах Бонифаций Борейко, ныне рыльский архимандрит, обучал всех польскому танцу.
Тут же составлялись ответы синоду.
Но однажды пришло архиерею на ум написать поэму.
Была уже одна поэма об обер-прокуроре Чебышеве, но она, к сожалению, утрачена, будучи ябедниками исхищена для доноса.
Сей стих, за польским созданный, был посвящен севскому воеводе Пустошкину.
Стих был семинарский, рубленый, с богатыми рифмами.
Вот он, с сокращением неудобооглашаемых мест:
Здравствуй, храбрый молодец,
Виждь, что чести есть конец.
Грудью достают то многи,
Смертной не страшась дороги,
Чтоб отечеству служить
И за то чин получить…. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вздумал паки наконец,
Чтобы в службе не был льстец,
Патриота вдруг личину
Принял, чтоб найтить причину
Человеком слыть честным,
В штатской службе стать иным…
Но какой смысл можно желать от стихов, которые писались за ужином, продолжающимся до тех пор, пока монастырские старые колокола не ударят в достойный!
Кант всем нравился.
На ноты его положил Добрынин и за это получил похвалы и даже немного денег.
Лекарь Винц, тот самый, который лечил опившегося протопопа и самого Добрынина в горячке, увидавши кант, больше всех восхищался стихов звучностью.
С дозволения архиерея взял он с собой листок для того, чтобы дома насладиться этим произведением.
Назавтра архиерей опомнился и послал Гавриила в город взять от лекаря кант.
Служка встретил Винца, выходящего из квартиры.
– Его преосвященство просит вернуть кант.
– Пришлю. А сейчас иду в Казанскую церковь к обедне.
– И я с вами помолюсь, – сказал служка.
– Нет, зачем же вам дожидаться!