– Так мы в церкви молимся, а не дожидаемся.
В церкви лекарь еще два раза уверял Добрынина, что пришлет кант после обедни, но служка был к нему как приклеенный.
Возвратясь в квартиру, лекарь перевернул на столе свои каталоги, перелистал скотский лечебник, "Пригожую повариху", звякнул пестиком и сказал, что кант куда-то завалился и он сам вернет его архиерею.
Пришлось служке вернуться в монастырь.
Гавриил доложил, что кант, вероятно, у воеводы.
Архиерей посмотрел задумчиво, сказал:
– Кант написан мною не собственноручно, а рукой твоею, и кажется мне наполовину уже, что ты его сочинитель. А ежели ты человеку в церкви молиться мешал, то нужно было уметь и кант выкрасть.
На другой день все же лекарь кант возвратил.
Но воевода кант прочел и считал, что сочинил его Добрынин.
Но на архиерея иногда находил благотворный дух. Тогда он как будто снимал с себя шелковую свою рясу, становился человеком кротким, чистосердечным, но не честным.
Когда воевода сам приехал к архиерею с жалобой на кант, составленный Добрыниным, Кирилл засмеялся вдруг и сказал:
– Кант я сам сочинил и преплохо, почему и не признаюсь.
Но воевода своего доноса обратно не взял.
Приехала комиссия, учрежденная по именному повелению, и в комиссии состояли черниговский архиерей Феофил, Гамалеевского монастыря архимандрит Антоний Почека да двое светских – полковник и майор.
И оказалось далее, что по доносу тому нужно допросить не только архиерея, но и воеводу.
И допросить нужно было в качестве свидетеля Назарку-пономаря, но он найден был в своем заточении повесившимся на новой веревке.
Архиерей отбивается
По правилам ябедническим сперва нужно было лечь в постель, объявиться больным и собрать под рукою сведения через писцов, в чем состоит обвинение в точности, и какие доносы, и кто свидетели. И свидетелей тех или изъять, или услать и подкупить, или еще что-нибудь.
Но архиерей не выдержал характера. Лег он в постель, но когда комиссия приехала к нему с городским лекарем для проверки, то, вместо того чтобы в глаза всем заявить, что он болен (они по закону должны были ему поверить, так как показывал он по священству и архиерею верить надо), вместо того архиерей, как только увидел лекаря, выпрыгнул из постели и, схвативши его за шиворот, закричал:
– Я архиерей, а не мужик, мне верить надо, а не свидетельствовать!
Но комиссия ответила с ласковостью:
– Мы пришли вас не свидетельствовать, а выразить вам свое сожаление и уважение по поводу вашей болезни.
Архиерею стало стыдно, и он в постель не лег, а много говорил и по покоям бегал.
И тут Добрынин решил поднять настроение его преосвященства.
Перед смертью господина Касагова, столь спешно похороненного без освидетельствования, ближайшие его слуги были на волю отпущены, и один из них умел делать фейерверк.
Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.
Добрынин тайно с ним построил фейерверк.
Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.
И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:
– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?
И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.
За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.
Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.
Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.
Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.
Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.
С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.
Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.
Гремела нестройная музыка.
Архиерей, выпивши с горя и выпивши с веселья, подошел к оркестру и крикнул:
– Играйте!
Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:
– Не играйте!
Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.
Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.
Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.
Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:
– Собак!
О псовая охота!
Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.
И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.
И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.
О псовая охота!
Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.
О вольность дворянская!
Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.
Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?
Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.
Но проходит слава мира.
Через руки государыни перешла земля шляхетству.
Но тут крик прерывает наше рассуждение.
– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.
Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:
– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.
Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.
Резво бежал Добрынин, приговаривая:
– Стопы мои направи по словеси твоему.
За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.
Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.
Он взял под руку капельмейстершу.
Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.
Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.
Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.
Ночью спал крепко и не вскрикивал.
Поутру послан был к Сафонову нарочный за архиерейским жезлом, которого вчера захватить не успели.
Посланный, возвратившись, донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях зала.
Был одет Сафонов в рубашку, туфли, и больше на нем ничего не было.
Почесываясь, спросил Сафонов о здоровье архиерея и, узнав, что преосвященный отъезжает, завопил:
– Ах, я думал, он будет у меня обедать! Карету! Штаны! Мыться! Гнать!
Архиерей, желая, чтобы за ним гнались, выехал как можно скорее.
В дороге Флиоринский, увидавши пыль на горизонте, приказал бить лошадей нещадно.
С громом летела архиерейская карета через деревни.
Мелькали деревни.
Галки взлетали с деревьев, как брызги с дороги.
Но сафоновские лошади настигали.
Архиерей в деревне – Сафонов тут.
Архиерей в крестьянскую избу – Сафонов во дворе.
Просится, уверяет, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак и что будет он гнаться, как тень за телом.
Будучи допущен, Сафонов встал на колени и закрыл лицо платком, дабы показать, что прощение слезное.
Во время сего рыдания внесена была корзина с вином, на что архиерей сказал:
– Гавриил, открой погребец!
Начали мирный трактат поливать.
Пили, пили, побранились.
Сафонов закричал:
– Собак!
Но никто не испугался.
Собак не было.
Уехали.
Через месяца два узнали – Сафонов опился и умер.
Архиерей, не будучи нрава мстительного, приехал покойника хоронить.
Пел над ним со всем хором, и говорил речь, и получил за это от родственников великую плату, потому что преосвященный отпустил покойнику все грехи.
Опять приехали в Петропавловский глуховский монастырь, к веселому греку Анатолию Мелесу.
Ночь была летняя, легкая.
Кричали лягушки. В дальнем, не монастырском лесу кричала выпь.
Пили, пили, стреляли из пушек, а потом решили звонить в оставшиеся колокола.
Гавриил, любя колокольный звон, залез на колокольню, и звонил с певчими, и бил по колоколам палками.
А колокола были знаменитые, отлил их святой Дмитрий Ростовский, большой любитель колокольного звона, а также коней.
Кричала выпь, орали лягушки, соревнуясь с колоколами, пел Анатолий Мелес по-гречески, по-французски пел Кирилл Флиоринский, а Добрынин позванивал на колоколах.
И в этот момент приехала комиссия святейшего синода.
А был донос, что Анатолий любит палить из пушек, никогда не одевается, всегда ходит босиком и заключает монахов в тюрьму безвинно.
Приехал Лубенского монастыря архимандрит Паисий, Густынского монастыря игумен Иосиф и привезли с собой запасного игумна.
Анатолий в один миг протрезвился, перестал палить, обулся в сапоги, умылся, пожевал смолы алоэ, которая возвращает в пьянстве разум и отбивает запах, оделся в рясу, покрылся клобуком, навесил панагию и намотал на руку янтарные четки.
А был Анатолий человек мудрый и красноречивый.
Придя к архиерею, повалился он ему в ноги и возгласил:
– Наставниче! Спаси меня, погибаю!
Архимандрит же ответствовал:
– Дурак, почто усомнился еси? Меня судят за взятки, за грабежи церковные, за девок, да я не робею.
И вместе написали ответы и, взявши с собою Анатолия, поехали в Глухов, пункты сдали коллежскому советнику Козельскому.
Увидя Анатолия Мелеса в благолепном виде, обутого, расчесанного, Козельский сказал:
– Ах, ваше преосвященство, как вам пристал этот благолепный вид! Для чего бы вам всегда так не одеваться! И вы бы к нам пожаловали, и мы бы к вам приезжали, и было бы райское препровождение времени. Ведь ваша речь, говоренная перед императорским величеством, знаменита, ведь вы прославили императрицу, и не страшны были бы ваши деяния, если бы они не были громки. Ну зачем было стрелять из пушек?
На это Анатолий ответил:
– А вы почему не предупреждали меня? Греки говорят: "Там, где проливается вино, там в нем купаются слова", а мое, может быть, не одно и деяние искупалось в вине. Я зрел корабли российские между рассеянными по Средиземному морю островами. Корабли эти подобны были новому архипелагу. Мортиры их как громы. И вот я полюбил мортиры, с которыми судьба моя связана.
По сему случаю решено было выпить.
А в обозе архиерейском был фейерверк.
Пили – и вдруг треск, хлопотня, и пошли крутить колеса.
Дамы визжали, а архиерей севский, зажегши римскую свечку, бросил на петропавловского архиерея и опалил ему бороду.
Трещала борода, ахали чепчики и токи, сиречь дамы, вопль поднимался к небесам.
Когда дым улегся, нашли прокурора Семенова в жалком положении. Он, имея по натуре наклонность к удару, чуть не помер. Привели его в себя горячими компрессами.
Опамятовавшись, прокурор заявил, что такие шутки противны законам, потому что могут быть смертоносны.
На что Флиоринский возразил:
– Сын мой, для тебя, как блюстителя законов, не было лучшего времени для службы, как в этом дыму, потому что погребли бы тебя два архиерея, оба состоящие под судом.
О событиях, происходящих вне монастыря
Каждую весну зацветала на монастырском дворе яблоня.
Каждую весну у монастырской стены зацветала бузина. А потом глушила все жгучая крапива.
Все дороги в монастыре были известны. Уже начала ветшать вновь построенная церковь.
Уже старыми становились архиерейские митры, переделанные из риз Николы Мирликийского.
Жизнь там, за стенами, текла и изменялась.
Делили Польшу; делили не сразу, а по нескольку раз.
Сговаривались с фамилией Чарторийских, торговались с Фридрихом Прусским, уступали землю Австрии.
А Мария Терезия, императрица австрийская, по ночам испытывала угрызения совести и требовала новых прибавок.
Граф Чернышев желал границы по рекам Днепру и Двине, захватывая польскую Лифляндию, Динабург, Полоцк и Полоцкое воеводство.
Примас польский требовал до ста тысяч рублей за содействие.
И в то же время нужно было торопиться и подкупать кое-кого в Белоруссии, и на ремонт Могилевского собора тоже были отпущены еще при Елизавете немалые деньги – десять тысяч шестьсот рублей серебряной монетой.
И могилевскому епископу жалованье пятьсот рублей.
Епископ этот, знаменитый Георгий Конисский, друг Флиоринского, получив эти деньги, произнес речь примечательную.
Был он в это время еще гражданином польским.
Речь эту не стану приводить целиком, так как изменились представления о красноречии и речь не может пригодиться в качестве образчика.
Но отрывки ее замечательны:
"Получивши от вашего императорского величества высочайшую милость пожалованьем денежной суммы на достроение церкви и на содержание семинарии и мне вдобавку годового жалованья, дерзаю всеподлейшим письмецом раболепное Вашему Императорскому Величеству донести благодарение".
И далее:
"О сколько ж несравненно больши резони имею к преклонению тогожде Христа господа, что Ваше Императорское Величество не язык человечь, но самого того спаса возлюбивши, на совершение ему храма, всемилостивейше оную сумму пожаловали".
И подписано было оное письмо:
"Всеподданнейший раб и подножие епископ Белорусский Георгий".
Сейчас же дело вперед продвинулось до чрезвычайности.
Россия подвигалась к южным портам.
Могилев стоял на Днепре, в Черное море текущем.
Реки тогда притягивали к себе больше, чем сейчас.
Россия шла к морю, по дороге сбила Запорожскую Сечь. Сечь волновалась, но была слаба.
Из года в год населялись степи.
Из года в год тишал монастырь, цвела яблоня, старел епископ Кирилл, не на месте сидящий, императрице не нужный, речами не блестящий.
Власть епископа ослабевала даже над Добрыниным.
Гавриил перетащил свои пожитки в особые покои. Начал дополнять свое образование, читал многотомную "Римскую Историю", переведенную господином Тредьяковским. Читал "Похождения Телемака" и стихи господина Сумарокова и многих других.
Но больше всего любил он "Пригожую повариху" господина Чулкова, "Письмовник" Курганова и даже сочинения Вольтера и Монтескье, которые внушили ему окончательное презрение к сочинениям монашеским.
Неблагополучно было в епископском доме.
Поссорился преосвященный с трубчевским воеводой Колюбакиным и выплеснул ему в глаза бокал вина, а Колюбакин ответил ему таким ударом в ухо, что вынесен был святитель на руках причта.
На другой день пришел Колюбакин и, будучи вполпьяна, стал среди монастыря, у яблони, на коленях.
Был август месяц, на яблоне висели яблоки.
Колюбакин, страдая желудком, посмотрел на них с жадностью, потом завопил велегласно:
– Отче, согреших на небо и пред тобою!
Архиерей, смотря из окна, ответил:
– Говори, паршивая овца: "Помилуй меня, господи" – и стой тут.
В покоях писался донос чрезвычайный, со ссылками на "Кормчую книгу" и на указы, и упоминалось о том, что архиерей был не простоволос, и на главе его была скуфья, и на груди его была панагия, и был он, можно сказать, в ангельском вооружении.
Колюбакин, пьяный и томимый жаждой, стоял на коленях под деревом и жевал яблоко упавшее.
Вызван наконец он был в покои, здесь оправдывался слезно тем, что оба были пьяны.
Мир заключен был на условиях, что Колюбакин будет каяться еще в севском архиерейском доме.
Но Колюбакин во второй раз не приехал.
Тогда архиерей наложил на дом колюбакинский отречение, то есть отлучил оный дом от церкви.
Протопоп передал архиерейскую грамоту воеводе.
Тот угостил его чаем, тем и кончилась вся трагедия.
Трудно было Флиоринскому. Жизнь шумела, государство росло, имущества дворянские умножались. Монастырь Севский явно стоял на отлете.
Писали епископу из синода, чтобы сам он просился на обещание, то есть в отставку.
Но епископ отвечал с горячностью о своем образовании и о том, что никто не может быть ему учителем.
И отвечали из синода язвительно:
"Весьма горячо вы пишете, и во всяком сердце производит ваша горячность холодность".
И тут тоскующий епископ решил женить Добрынина.
Была у Кирилла племянница, красная девица лет четырнадцати. Позвал к себе преосвященный Гавриила и сказал:
– О чадо, томится дух мой, преклони ухо ко мне.
Было сделано.
– Женись на Софье, и буду я заботиться о тебе как о сыне.
И вдруг с гневом закричал:
– Женись немедленно!
Добрынин ответил уклончиво и получил от епископа перстень как обручальный, но в перстне был алмаз драгоценный, тоже от Николы Мирликийского.
Но время шло, Гавриил гулял с девушкой, даже чувство какое-то тронуло душу его. Женщин в монастыре мало, Софья была молода. Но шли грозные слухи, епископ был как бы уже не епископ.
Зачем было привязывать себя к коню раненому?
И Гавриил выжидал время, слова не давал, перетягивал сроки к посту.
Была ночь, и все спали, спал Гавриил, вдруг услышал стук в двери. И голос епископа.
Гавриил, зная епископские нравы и монастырские батоги, решил не сдаваться на капитуляцию.
Схватил он касаговское подаренное ружье, выставил дуло его в окно и закричал:
– Кто пойдет на меня, того встретит пуля!
Из толпы вышел канцелярист Матвей Самойлов и сказал:
– Советую вам сдаться.
Но Гавриил ответил:
– Я не дошел еще до такого несчастья, чтобы нуждаться в ваших советах.
– Да вылезай же, – продолжал Самойлов, – архиерей уже спит.
Архиерей действительно спал, а утром, проснувшись, уехал, повелев комнату Гавриила завалить.
Была зима ранняя, уже намело снегу.
Вьюга тянулась по земле тонким воздухом, походившим на ту ткань, что кладут на лицо мертвеца.
Был мрачен епископ.
Он остановил свою коляску.
Мороз был свыше двадцати градусов.
– Подайте мне пива. Пойте теперь: "Достойно есть, яко воистину блажити тя, богородица…"