К сей важной и секретнейшей экспедиции вашему высочеству потребно таких подданных ваших верных и надёжных, которые справедливые причины имеют быть недовольны нынешним правлением; в числе таких многих известных мне персон находится и сын мой старший Фёдор, писатель сего списанного мною концепта, и который сие вашему высочеству в собственные руки вручить честь иметь будет. Будучи два года первым полковником во всей регулярной армии, он в 1766 году был отставлен от воинской службы с чином бригадира и пенсиею. В то время ему было только 39 лет и при добром здравии, он был ещё в состоянии нести полевые службы, чему по инклинации /склонности/ его охоту имел. Ежели ваше высочество по исправлении помянутой комиссии его удостоить соблаговолите, то я ему сим даю к сей секретной экспедиции моё родительское благословение. Я приказал ему под клятвою никому не говорить об этом письме, хотя брату родному. При всём том я уверен, что все мои сыновья и зять мой, за шталмейстера правящий генерал-майор Ребиндер, ваше высочество за настоящего государя нашего с истинным глубочайшим респектом почитают.
Препоруча наконец себя и всю фамилию мою вашей высокой милости, мне остаётся теперь, как стоящему у могилы, только молиться Всевышнему о всегдашнем здравии вашего высочества до позднейших времён...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству, получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что она и поехала с князем Радзивиллом в Венецию, и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но по приезде его в Венецию нашёл только одного Радзивилла, а она туда и не приезжала, и об нём разно говорят: одни - будто намерен он ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество; а об ней оный офицер разведал, что оная поехала в Неаполь; а на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него пашпорта для проезда в Рим, и что он для её услуги и сделал, а из Рима получили от неё письмо, где она себя принцессою называет...
А.Г. Орлов - Екатерине II.
5/16 января 1774.
Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева
Вечерами в дортуарах холодно. Иной раз так озноб пробирает - зубы стучат. Надзирательницы строго следят, чтобы всё по приказу императрицы: холод - залог здоровья. Иной раз только незаметно к печке прислонишься, чтобы не заметили, и скорее в сторону. Хоть платок какой на плечи накинуть - пригреться. Снова нельзя. Кроме форменного платья ничего в дортуарах быть не должно. Таша не так зябнет - смеётся: орловская порода! - а и то нет-нет крепко-крепко прижмётся, обоймёт, на ухо шепчет: вырастем - обогреемся.
Матрасы на кроватях волосяные, тоненькие. Одеяла как пёрышко. Зато простыни тяжёлые, грубые - плечи не завернёшь. Привыкли, чтобы заснуть, на спину ложиться. Спина пригреется, глядишь, и глаза закроются, в сон потянет. Ещё молоко тёплое помогает - каждой девочке перед сном кружка. Прислужница обносит, надзирательница из-за плеча смотрит.
Давно ещё у Таши спрашивала: а дома как было? Глаза отводила: какой дом! С няней только хорошо было. Добрая она, руки старые, корявые, а ласковые. По голове погладит. Косы заплетёт. Пуховичком прикроет: спи, дитятко, спи, богоданная. Больше никого.
Теперь всё от благодетеля своего какой-никакой весточки дожидается. Госпожа Протасова сказала, далеко Алексей Григорьевич, в тёплых краях. Раньше воевал. На кораблях. Теперь дело у него государственное. Какое, не проговорилась. Да всё равно узнали: во дворце кругом шепчутся и до института доходит. Ловит авантюрьеру. Императрица велела изловить и в Петербург доставить. Статочное ли дело - человека как зверя дикого для зверинца.
- Уснула, Катишь? Слышу, неровно дышишь.
- Нет-нет, Таша, не идёт сон. О тебе задумалась, что долго от благодетеля весточек не имеешь - огорчаешься. Так ведь заезжал старший его брат, гостинцы привозил. Значит, помнят, не забывают.
- Как службу отбывают.
- Что ты, что ты, Таша! Как можно? Граф ведь одно время говорил, что после института возьмёт тебя к себе. Разве нет?
- Говорил. Один раз. Больше никогда не поминал. Только о замужестве. Что жених для меня сыщется самый лучший.
- А госпожа Протасова, помнишь, говорила, что приданым тебя не обидит. Это ли не забота?
- А портрета моего заказать господину Левицкому не захотел...
- Таша, Ташенька, как же можно! Ведь это императрица придумала. Как бы граф свою волю творить стал? А что жаль, то жаль, очень мне господин Левицкий нравится. И тебя бы он так распрекрасно описал. Вместе бы к нему на сеансы ходили.
- Бог с ним, Катишь. Не видела я, как ему твой портрет удаётся. Трудно на сеансах-то быть? Позу держать?
- Да господин Левицкий долго стоять не заставляет. Больше разрешает свободно стоять. Всё в лицо всматривается. Вопросы всякие задаёт. Рассмешить старается. Иной раз так смешно по-хохлацки заговорит, что от смеха не удержишься, а он и радуется, скорее рисует. Меня тоже петь просит. Говорит, когда я представлять начинаю, будто бы совсем меняюсь.
- Это правда, Катенька, сама тебя порой не узнаю, как ты в ролю войдёшь. Счастливая такая. Лёгкая-лёгкая. Дунешь - взлетишь. А уж хороша до чего делаешься!
- В жизни иначе.
- Конечно, иначе. Только ты, Катишь, что ни минута меняешься. И смеёшься, и шутишь, и в восторг приходишь, а иным разом, кажется, слезу готова смахнуть.
- А мне, Таша, только там и жизнь, там и счастье. Остальное время - как во сне: живёшь и ждёшь, живёшь и ждёшь...
- И ещё, Катишь, спросить тебя я хотела. Как думаешь, эта авантюрьера самозванка ли, а если самозванка, то чьё имя на себя всклепала? Значит, был человек с таким именем, была дочь у покойной императрицы или нет?
- Ты же знаешь, разное говорят.
- Да ты не сторожись, Катишь, одни мы. Только очень мне знать правду надо. Не удивляйся, очень надо. Не потому, что может она престол востребовать - для бастардов на престол дороги нет. Но зачем за ней гоняться? Слыхала же ты, будто замуж она собирается в каком-то немецком княжестве. Ну и пусть бы жила с супругом в тишине и семейной радости. Зачем же благодетелю ею который месяц заниматься? Зачем только что с собаками не травить?
- А если завещание?..
- Завещание? Думаешь, было оно? И в её пользу?
- Откуда мне знать! Просто за спиной слово это слышала, как начальница с господином Бецким говорила. Прошептала и, видно, не на шутку испугалась: господин Бецкой только что не в голос на неё кричать начал. Нет, мол, никакого завещания. Раз в пользу нашей государыни или даже маленького великого князя не было, то такого уж и вовсе появиться не могло.
- Вот оно что... Кто ж из родителей побеспокоился о ней?
- Да, наверное, болтовня одна пустая.
- Кто знает, Катишь, кто знает.
- А великий князь хорошо бы в порфире смотрелся. Глаза голубые-голубые. Губы добрые. Некрасивый, зато добрый. Правда...
* * *
Д.Г. Левицкий, Н.А. Львов
- А всё-таки я завидую вам, Дмитрий Григорьевич!
- Вы? Львов - мне? Статочное ли дело, Николай Александрович!
- Ещё как завидую. Вы могли разговаривать с самим Дидро.
- Но вы никогда не относили себя к его поклонникам.
- В прямом смысле да. Предпочтение я отдавал и отдаю Женевскому гражданину, и всё же. Такое общение позволило вам прикоснуться к живой мысли французской. Разве не так?
- Так-то оно так.
- Но я улавливаю в вашем тоне разочарование.
- И не ошибаетесь. Я сам ждал много большего. Господин Дидро был слишком осторожен в словах и мыслях.
- Его можно понять: слишком много благ получил он от нашей государыни.
- Однако и он не сделал над собой усилия быть любезным, и государыня перестала им интересоваться.
- О, с фернейским патриархом, я уверен, было бы ещё хуже. По-моему, Вольтер вообще не способен скрывать иронического склада своего ума. К тому же он обладает редкой способностью облекать свои самые опасные мысли во внешне невинные оболочки. Что вы хотите, если государыня допустила в Смольном институте постановку "Заиры". Вы писали портрет Левшиной, об игре которой столько говорилось, - она действительно способна была понять смысл пьесы и роли?
- Понять смысл пьесы Вольтера? Конечно, нет.
- Но о какой же игре тогда можно говорить?
- Позвольте с вами не согласиться, Николай Александрович. То, что мне действительно посчастливилось услышать от господина Дидро, касалось как раз этого феномена. Кстати, он так и назвал свой трактат - "Парадокс об актёре".
- И что же? В чём парадокс?
- В том, что актёру, по существу, не важно, во что перенести своё возбуждение. Господин Дидро говорил, что это напоминает волну, которая отрывает пловца от земли. Он способен гневаться, ненавидеть, испытывать страсть безо всякой связи со смыслом представления. Иначе, утверждал он, актёры не могли бы играть всех выспренных трагедий, от которых отказывается вся Европа.
- Но было время, когда эти трагедии всем казались убедительными.
- Искусство меняется вместе с людьми. Господин Дидро толковал, что наступает время пьесы с обыкновенными событиями и чувствами.
- То, о чём говорил Никита Иванович Панин: конец оперы с фантастическими событиями и начало жизни кузнецов и кузнечих на сцене.
- А ведь вы то же самое делаете в своих стихах - разве не стремитесь к естественным чувствам, а вместе с ними и к простым словам?
- Пока это только попытки и часто довольно неуклюжие.
- С этой неловкости начинается каждый новый шаг в ремесле художественном. Хватило бы терпения преодолеть неловкость.
- Иногда я готов обвинять себя в том, что мне не хватает серьёзности, особливо в поэзии. Меня развлекает множество предметов и даже служба.
- Вы молоды, Николай Александрович.
- Вы почитаете это свойством возраста? Или характера? Впрочем, я вспоминаю жизнь женевского гражданина - она далеко не всегда свидетельствовала о преданности литературе и размышлениям.
- Граф Строганов рассказывал, что у Вольтера были немалые успехи при дворе. Он даже стал камергером и историографом, так что добровольно соглашался писать хвалебные стихи и оды.
- Только его натура этому не подчинилась. Семён Кириллович Нарышкин толковал, будто Вольтер всё перепутал. Не тому, кому надо, писал оды, не того, кого надо, задел в эпиграммах. Так что пришлось ему от двора спасаться бегством. Даже карточный долг был в этом замешан.
- Господин философ и карты?
- Видите, одно другому не мешает. Впрочем, знаю наверняка, что спастись Женевскому гражданину помогли женщины. Сначала одна маркиза-аристократка, для которой он начал писать новеллы, - она была очень стара и слаба. Потом маркиза де Шатле, сама превосходно владевшая пером и увлекавшаяся математикой. Вольтеру повезло - в замке маркизы он занялся осмыслением истории человечества. Его ничто не отвлекало и не развлекало.
- Вы хотели бы иметь такую музу?
- Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.
- Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.
- И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.
- Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?
- Вы имеете в виду его переписку с государыней?
- На протяжении стольких лет.
- О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.
- Педагогические?
- Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.
- Воспитывать монархов...
- Вот именно - не к этому ли следует стремиться? Монарх - тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?
- Мне неоткуда знать такие подробности.
- Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин. Вольтер не обращал внимания на это предложение, пока не оказался в удалении от французского двора. Обида была так велика, что он, не размышляя, отправился к коронованному другу, и первое впечатление оказалось превосходным. Гостеприимству не было границ, любезностям со стороны монарха также, а весь двор, следуя примеру монарха, рассуждал только на философские темы.
- Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?
- Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и - что самое худшее - стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.
* * *