- Ох ты!.. - обрадовался Гурин сумке. Разодрал слежалое нутро ее, сунул туда бумагу, про себя подумал: "И тетрадь для стихов положу в нее, мяться не будет…" Повесил сумку через плечо, сгреб свое богатство, взял под мышку и зашагал довольный во взвод. Радостно, приятно ему - столько газет, бумаги в его распоряжении! Но главное - в комсомоле восстановился, доверие обрел. Молодец, умница младший лейтенант - сразу разобрался, что к чему.
И во взводе Гурина встретили радостно:
- О, в нашем взводе агитатор объявился! Теперь мы бумажкой на курево будем обеспечены! - Вмиг расхватали газеты, пустили по рукам.
- Да вы сначала прочитайте, потом уж рвите, - просит Гурин: он еще не привык к своей роли.
- Это конечно! Мы сначала оборвем беленькие краешки, а серединку пока почитаем. Это конечно! Молодец агитатор, давно газетки в руках не держали.
После этого солдаты сразу приметили Гурина, зауважали, с вопросами разными стали обращаться, а он, довольный до бесконечности таким поручением, рад сделать приятное каждому.
"Боевые листки" стал он печь чуть ли не каждый день. Все заметки сочиняет сам, потому что написать их никого не допросишься. А он навострился, будто всю жизнь только этим и занимался. "Хороший поступок" - рядовой Сидоров, превозмогая боль в левой руке, смастерил из подручных материалов отличную скамейку и стол. Теперь солдаты взвода пишут письма и читают газеты, сидя за столом на скамейке, а не сидят на соломе. "Отличник боевой и политической подготовки" - рядовой Иванов отлично понимает: если тяжело в учении, то будет легко в бою. И поэтому не покладая рук изучает оружие. Берите с него пример. "Нехороший поступок" - рядовой Сысоев совершил нехороший поступок: он ушел в самовольную отлучку в соседнюю деревню к своей знакомой и пробыл там весь день. Тов. Сысоев забыл, что он находится на военной службе, где самоволка считается тяжким преступлением. А особенно в военное время. Стыдно, тов. Сысоев, так поступать. И подпись: "Товарищ".
Комсорг был доволен работой Гурина, майор-замполит - тоже. Приходил, читал, ухмылялся чему-то и хвалил: во взводе хорошо поставлена агитационно-массовая работа. Это был плюс и лейтенанту Максимову. Он горделиво улыбался майору, оглядывался на Гурина: вот, мол, какой кадр воспитан в его взводе!
А Сысоев обиделся. Сощурил свои наглые глаза, прошипел:
- "Товарищ"… Выслуживаешься? Думаешь до конца войны прокантоваться в выздоравливающем? Не надейся, вот заживет твоя царапина, и снова загремишь на передовую.
- Ду-у-урак! И уши холодные. - Гурин готов был ударить его, но сдержался.
- А ты - умница! А может, я не могу есть эту баланду. Тебе она нравится, а мне нет. Хвораю я от нее. Так что ж такого, если я пошел подкалымить? Никто и не знал бы… Тебе больше всех надо?
Он отошел, развязал вещмешок, достал завернутый в белую тряпицу кусок сала, хлеб домашней выпечки, принялся есть.
- Хочешь сала? - спросил он уже без злобы. Но Гурин был на него в обиде:
- Подавись ты своим салом.
- Во, еще и обижается, - удивился Сысоев.
Но после этого Василий уже не стал писать о нехороших поступках, больше напирал на положительные.
А царапина его почему-то заживала медленно. Состав их взвода уже почти полностью обновился, а он все еще оставался здесь. И врач тоже удивлялась.
- Не пойму, что с ней. Не остался ли там осколочек? - говорила она и снова накладывала ему повязку.
Врачи не знали, а он - тем более. Забегая вперед, надо сказать, что в своей догадке она была права: там действительно остались осколки, которые стали выходить только после войны. А тогда Гурин боялся одного: не заподозрили бы его в умышленном членовредительстве. Ведь рассказывают: был случай, когда один солдат, боясь фронта, разными способами мешал ране заживать. Его разоблачили, отдали под трибунал. Осудили и направили в штрафную роту. Поэтому Гурин стал просить врача:
- Да ладно… Она уже почти не болит, выпишите меня.
- Как же не болит? Рана сочится.
За это время в батальоне дважды появлялись "покупатели", и от обоих остался у Гурина на душе тяжелый осадок.
Первым был капитан - красивый, энергичный, веселый. Стоял перед строем, потирал руки, говорил, будто стихи читал:
- А нужны мне хлопцы-молодцы: смелые, отважные, боевые, отчаянные, умные и, конечно, красивые! Такие, чтоб девчата от них с ума сходили. А? Есть у вас такие? И знаете, куда такие хлопцы нужны? В школу парашютно-десантных войск! Представляете? Какие это орлы должны быть! Кто смелый? Кто хотел бы налетать внезапно с неба на фрица и грызть ему глотку?
Солдаты улыбались, переминались с ноги на ногу, стеснялись выйти и сказать: "Я!" - уж больно много условий капитан перечислил. Гурин, например, очень хотел быть десантником - это было бы здорово. Ух, как бы он гордился такой профессией!
Капитан понял, наверное, что переборщил, стал немножко "отпускать веревочку":
- Ну, вы же понимаете, что люди с такими качествами не рождаются, они потом становятся такими. На то и школа существует: там всему научат - и оружием виртуозно владеть, и самбо, и многому другому. Ну? - Он кивнул на Гурина, наверное по глазам заметил, что тот уже весь в десантниках. - Как фамилия?
- Гурин.
- Образование?.
- Десять классов.
- Ну, тем более! Хочешь быть десантником?
- Хочу.
- А почему же молчишь?
- Так я ж некрасивый…
Капитан засмеялся - принял шутку:
- Ну, уж этого у тебя не отнимешь! Не одна небось девчонка сохнет? Выходи! Кто еще?
Человек десять отобрал капитан. На медкомиссию повел. Там долго крутили Гурину правую руку и спрашивали:
- Больно? Нет? А так - больно? Нет? - и заключили: - Кость цела.
Потом капитан уже беседовал с каждым в отдельности. Подробно - где родился, где учился, кто отец, кто мать, давно ли воюет.
- А до этого где был?
- В оккупации.
- В оккупации? - и капитан поморщился от досады. Гурин торопился рассказать ему, чем он занимался в эти годы, но у того в глазах уже потух к нему всякий интерес, и он ждал лишь из деликатности, когда Гурин кончит. Отнимает только время. И Гурин замолчал. - Хорошо. Иди. Потом вызовем.
Но Гурин чувствовал - не вызовет он его. И точно: всех других вызвал, а его - нет.
Долго переживал Гурин эту обиду. Стал забывать уже, когда появился в батальоне другой "покупатель" - майор.
Пришел во взвод лейтенант Максимов, сказал весело:
- Гурин, иди в канцелярию, там тебя ждет майор.
Побежал, думал - их майор, замполит, а там был совсем другой. В хромовых сапожках, в новеньком кителе с золотыми погонами - аккуратный такой, ухоженный, стоит посреди комнаты, руки за спиной сцепил, покачивается с носков на пятки.
- Товарищ майор, рядовой Гурин по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал Василий.
- Садись, Гурин, - усадил он его и сам сел за стол напротив. И начал: где родился, где учился и так до тех пор, пока не дошел до оккупации. Тут он дальше и спрашивать ничего не стал и слушать не захотел. - Идите во взвод, - сказал он. - Если понадобитесь - вызову.
Но и ему Гурин больше не понадобился.
У лейтенанта Максимова спросил - что за майор, зачем он вызывал?
- В офицерскую школу набирает. Разве ты не хочешь быть офицером? Я ему так нахваливал тебя!
- Ну и зря…
- Почему зря? Ты что, отказался?.
- Да не возьмут меня, - с досадой сказал ему Гурин: ему очень не хотелось об этом говорить - травить больную рану.
- Почему не возьмут?
- Я же в оккупации был.
- Ну и что? Мало ли людей в оккупации было. Полстраны. Чудак…
"Ага, я - чудак…" - хотел сказать Гурин лейтенанту, но смолчал. Пусть. Все равно придет время, и он докажет всем, что он честный человек, что ему можно доверять.
Выписали Гурина в маршевую роту только в декабре. Зима уже была, но такая слякотная: то снег, то дождь. Стояли они в селе где-то у Днепра. Выдали им стеганые брюки, ватники, шапки-ушанки, зимние портянки, трехпалые рукавицы - и шагом марш.
В маршевой "покупателей" много, и они порешительнее и деловитее тех, которые бывали в выздоравливающем. Эти в анкетных данных не копались, вопросы ставили прямо:
- Артиллеристы есть? Три шага вперед - шагом марш! Так… - И к остальным: - Кто хочет быть артиллеристом - два шага вперед. Так… А ты? - обращался артиллерийский капитан к рослому парню.
- Я в свою часть хочу.
- Будешь еще в своей части. Два шага вперед - шагом марш!
Другой не спрашивает, есть ли люди его специальности, а с ходу приказывает:
- Минометчики - ко мне! Желающие - ко мне тоже!
Гурин никуда не пожелал. Наученный горьким опытом, теперь он не лез со своими желаниями, боясь получить "поворот от ворот". "Куда прикажут, туда и пойду", - решил он. Как в той присказке: "Воевать хочешь? Хочу. Кем хочешь? Да пиши в обоз". Так и он - хоть в обоз.
Обозлился Гурин на всех "покупателей": артиллерист прошел мимо, минометчик - тоже. Ну и ладно.
- Остальные - разойдись!
Не успели остальные вернуться в хату, снова команда:
- Выходи строиться!
Новый "покупатель" явился - лейтенант Исаев. В белом полушубке, отороченном серым смушком, в серой каракулевой ушанке, черноглазый, чернобровый, стройный, высокий. На ногах из белого войлока бурки, обсоюзенные желтой кожей, в левой руке кожаные перчатки. Голову держит горделиво. Говорит с одесским акцентом и слегка бравирует этим. Посмотреть - не лейтенант, а картинка. Сколько же в нем соединилось кровей - и турецкой, и греческой, и славянской, чтобы получился вот такой красивый русак!
- Автоматчики, прошу! - он вытянул левую руку - как при команде "В одну шеренгу, становись!". - Ну, бистренько, бистренько, голуби, под мое крылышко!
Вышли человек семь. Он оглядел, усмехнувшись, спросил:
- Шо ж вас так мало?
- Зато в тельняшках, - подал голос самый смелый.
- О! Что-то слышится родное! Сразу видно сокола по полету, а молодца - по… Ладно, об этом после. - Он обернулся к оставшимся: - Приглашаю добровольцев в доблестные ряды автоматчиков. Кто?
Вышло еще человек пять.
- Не густо… Совестливый народ, вижу, - и пошел вдоль строя. - Выходи, выходи, выходи, - тыкал он рукой в грудь приглянувшимся. Гурин тоже попал в их число. - Автоматчики лихой народ! Это - те же разведчики, а может, даже и почище, тут еще бабушка надвое гадала! Выходи, выходи! Так… - он хлопнул перчатками по ладони - подвел черту. - Так. Кто шибко грамотный, прошу переписать всех, - он достал из планшетки лист бумаги и карандаш. - Ну, у кого почерк не как у моей бабушки?
- Вот, у агитатора, - указали на Гурина.
- Люблю агитаторов! - воскликнул лейтенант и вручил ему бумагу. - Бистренько - фамилии и инициалы.
Когда Гурин переписал всех, лейтенант взял список и пошел в канцелярию; солдатам на ходу бросил:
- Пока я буду оформлять документы, получите продукты у старшины - сухой паек на двое суток.
Солдаты без строя, толпой повалили к каптерке. Старшина увидел, возмутился:
- Что это за команда анархистов? Где командир?
- Лейтенант Исаев пошел документы оформлять.
- Кто старший?
- А во, агитатор, - ребята подшучивали над Гуриным, вытолкнули его наперед. Поднял Гурин глаза и видит: перед ним его старый знакомец - старшина Грачев! Одет тепленько, рожа сытенькая, довольная. И строг - до неимоверности. А в Гурине всколыхнулась старая обида на него.
- Э-э! - воскликнул он развязно. - Старшина Грач! Привет!
Старшина не узнал Гурина, подумал сначала, что это какой-то его давний дружок, хотел улыбнуться. А потом видит: Гурин, и лицо его стало звереть - узнал.
- Я вам не Грач. Моя фамилия Грачев.
- Да все равно - Грач! Оно ж видно, что ты за птица, - разошелся Гурин: охота ему перед ребятами себя героем выставить. "А что мне? - подзадоривал себя Василий. - Дальше фронта не пошлют. Теперь я не тот, знаю людям цену, особенно этому". - Все воюешь?.. В запасном полку?
- А ты, я вижу, очухался от первого испуга?
"Уколол-таки, гад!.." - Гурин закипал всерьез.
- На второй круг заходишь? - продолжал старшина. - Ну что ж. Когда будешь на третий заходить, тогда поговорим. Пока рано храбришься.
- А ты рассчитываешь до тех пор все еще здесь прокантоваться? Ну, герой!
Грачев побагровел, сверкнул на Гурина жуликоватыми глазами, отвернулся. Сильно пожалел он, наверное, что Гурин уже в маршевой команде.
- Сколько человек? - бросил он зло.
- Двадцать пять.
Получили паек, разделили. Пришел лейтенант. На спине у него желтый ранец из телячьей кожи - шерстью наружу, на левом плече ППШ, на правом боку пистолет. Построил, спросил, нет ли каких жалоб. Нет? Тогда - шагом марш!
И они пошли.
Прощай, запасной полк!
Что-то ждет их впереди?.. Удачен ли будет второй круг? Удастся ли зайти на третий?
Никому ничего не известно…
Уже с дороги Гурин написал матери письмо - торопливое и коротенькое, как телеграмма: "Ухожу на передовую. Адрес меняется. Пока не пишите".
Днепр широкий
рудно сказать, какая дорога хуже - осенняя раскисшая и разбитая или зимняя: замерзшие колеи, острые гребни вздыбленной некогда колесами и теперь скованной морозом грязи… Шагу не сделаешь, чтобы не поскользнуться на неровности, чтобы нога не подвернулась на очередной кочке. По-украински декабрь - грудень. Точное название: кочки, кочки, груды, куда ни глянешь. Дорога - словно длинная полоса, вспаханная каким-то чудовищно огромным плугом: колеи - по колено, вывороченные груды черной земли, будто глыбы угля, огромны.
Ноги выкручиваются на такой дороге, и Гурин невольно ищет опять нетронутую обочину, бровку, но тут ее нет: все вспахано, изъезжено, изуродовано колесами, гусеницами, копытами лошадей и замерзло.
В поле дует ветер - холодный, промозглый, метет поземку, наметает между кочками холмики снега, пытается заровнять следы прошедших армий. Может, и заровняет, только не скоро, а солдатам сейчас идти тяжело.
Лейтенант Исаев по-прежнему бодр, уши на шапке не опускает, веселит свою команду разными одесскими байками.
К полудню ветер усилился, снег начал лепить - мокрый, хлопьями. Идти стало еще труднее - ноги скользили, то и дело обрушивались в глубокие колдобины. И лейтенант не машина, устал, шел молча впереди. И уши опустил в шапке - допекло, видать, и его.
Привал сделали в поле - у соломенной скирды. С подветренной стороны вжались спинами в скирду, вытянули гудевшие ноги.
- Что, мальчики, устали? Крепитесь - атаманами будете! - не унывал лейтенант. Он достал карту, долго изучал ее. - На ночлег остановимся вот в этом хуторке. Сделаем небольшой крюк, зато нам будет там хорошо: хутор в стороне от больших дорог, наверняка наш брат не заходил туда, поэтому нам будут рады. Там будет кров и пища! Ну как? Вперед? Вперед!..
В декабре самые короткие дни - об этом напомнил своим подчиненным Исаев, когда их застала темень, а хутор еще и в бинокль не просматривался.
- Что вы, мальчики! Еще шести часов нет: декабрь месяц ведь. Не будете же вы вместе с курами спать ложиться?
Солдаты выбивались из последних сил. Шли медленно, а стужа к ночи свирепела, ветер усилился и теперь продувал насквозь. Днем у Гурина спина была мокрой от пота, а сейчас будто кто сорвал с него всю одежду вплоть до нижней рубахи. Гимнастерка сделалась жесткой и холодной, как железо.
Наконец впереди сквозь снежную мглу замаячила темная стена деревьев. Лейтенант обернулся, прокричал:
- Шире шаг! Впереди завиднелись сады хутора! - и сам зашагал быстрее. Солдаты воспрянули духом, поспешили за ним.
И действительно, вскоре они уже, не разбирая дороги, шли напрямик через сад. Голые ветки хлестали их по лицам, они увертывались от них, торопились за лейтенантом. На душе стало тепло и светло: сейчас залают собаки, и на этот лай выйдет дядька или тетка, и, как бы худо ни отнеслись те к солдатам, они все равно будут в теплой хате.
Сады кончились, лейтенант уже вышел на улицу и стоял, словно раздумывал, в какую сторону идти. По одному из-за деревьев выползали солдаты и молча останавливались рядом. Собаки не лаяли, а напротив стояла сожженная хата. Длинная черная труба зловеще вздымалась над провалившимся потолком. Белые стены и черные, закопченные пустые глазницы окон пугали. Осмотрелись: слева - такая же хата, а справа и стен нет, одна обуглившаяся печь в кривая большеголовая труба.
Лейтенант медленно пошел вдоль улицы, солдаты, приотстав на несколько шагов, потянулись за ним. Ни одной уцелевшей хаты, село было мертвым. У одной избы скрипели ворота, и от этого скрипа дрожь пробегала по коже.
В конце улицы Исаев остановился.
- Ну что ж… - сказал он. - Такие вещи запоминайте. И когда будете драться, пусть этот пейзаж встанет у вас перед глазами! - прокричал он сердито, потрясая кулаком. - А теперь не хныкать! Надо думать о ночлеге. Ну-ка, разберитесь в шеренгу по два. Быстро! Никто не отстал? Слева направо по порядку номеров рассчитайсь!
- Первый, второй, третий… Тринадцатый! - прокричал правофланговый. - Неполный!
- Хорошо. - Он подошел к левому флангу. - Вы, четыре человека… Двое по одному порядку, двое - по другому, пробегите всю улицу и поищите хату с целым потолком и с более или менее уцелевшими окнами. Выполняйте!
Такая хата нашлась на другом конце улицы: в ней не только потолок уцелел, но и дверь, и в окнах не сее стекла были вышиблены. Лейтенант посветил фонариком - на полу валялась посуда, разные тряпки, перья от подушек. Осмотрел плиту - остался доволен.
- Все, мальчики! Мы будем спать в тепле. Три человека, - он осветил крайних у двери. - Идите и поищите соломы или сена для постели. Где-нибудь на задворках, может, копешка какая уцелела. А если нет - тогда будем думать. Выполняйте! Два человека - идите и наломайте веток, сделайте веники и подметите пол. Выполняйте! Два человека - тряпками, досками, что найдете подходящее, заткните в окнах дыры. Выполняйте! Остальные - на заготовку дров. Дров нужно много, на всю ночь. Выполняйте!
Работа закипела. Уже через пять минут в плите загудело веселое пламя, и при свете его Гурин веником из голых веток подметал начисто пол. Кое-как заделали в окнах дыры, и хата стала наполняться теплым духом.
Постельная команда не нашла ни сена, ни соломы, наткнулась лишь где-то на огороде на уцелевшую кучу кукурузных бодыльев. Постель из них получилась твердой, но ничего, все-таки не то что голый пол. Чистые, - отливающие желтым блеском, словно лакированные, бодылья были уложены аккуратно вдоль стен. Уцелевшие на них листья оборвали и положили сверху - для мягкости.
Ужинали кто что: кто сварил себе кашу в котелке, кто ел консервы, а кто ограничился сухим куском хлеба и скорее - на боковую. Гурин не захотел ни кашу варить, ни банку с тушенкой открывать, натопил в котелке снежной воды (в колодце воду брать лейтенант не разрешил: недавно фронт прошел, и неизвестно, может, ее немцы отравили), вскипятил - попил кипяточку с хлебом и совсем расслабился. Одолевала усталость, кипятка своего и то еле дождался, пока вскипел. Скорее - спать…